День великого перелома

Вообще мы слишком зацикливаемся на дне своего рождения. Гораздо важнее день зачатия. Ну и то, как всё в мамином животике проходило.

Тем не менее все отмечают именно день рождения. Отметили это и российские историки. Императора Александра II, при котором всё произошло, назвали Освободителем. День, в который он подписал Манифест об отмене крепостной зависимости, сделали знаменательной датой, самому Освободителю приписали много красивых слов и жестов. Будто бы, подписав документ об отмене крепостных отношений, он бессильно откинулся в кресле и махнул рукой:
–  Оставьте меня наедине с моей совестью…

Вроде как утомился в тяжёлой душевной борьбе.

На деле же особой внутренней борьбы не было, а был трезвый расчёт. Что крестьян надо освобождать и по христианским, и по экономическим соображениям, стало ясно давно. Недавно проигранная Крымская война – первая неудачная для России за полтора века – стала серьёзным предупреждением. Нужна модернизация экономики, нужна свободная рабочая сила для заводов, нужен всеобщий, но кратковременный военный призыв – вместо 25-летнего, для небольшой части населения. Всё это без освобождения крестьян, составляющих 90 процентов населения Империи, невозможно. Император Александр это прекрасно понимал и, прежде чем подписать исторический документ, готовил реформу года четыре.

Почему так долго? Сопротивление помещиков, конечно! Пассивное. В открытую тогда ещё никто не посмел бы с царём бороться. Какое там, если даже причёску и лицевую растительность дворяне тупо копировали с царской. Пока император носил усы – все отращивали усы. Как только он завёл бакенбарды – эта «приблуда» украсила лица большинства дворян.

Ну и чисто юридические головоломки.

Так или иначе, но ко дню подписания Манифеста всё было продумано, подготовлено и оспорено, и никакого особого перелома уже не произошло. Просто взял царь перо, окунул в чернильницу. Даже в мундир особый не переодевался. Хотя смена военной формы была его страстью. В годовщину какого-нибудь сражения он обязательно надевал форму подразделения, отличившегося в том бою, на танцы приезжал в мундире полка, в котором служил хозяин бала. Даже в процессе военной реформы интересовался больше не сменой гладкоствольного оружия на нарезное, а цветом воротничков и фасоном мундиров. Военная форма вообще красиво сидела на статной фигуре Александра, и он это знал. Но в тот день черкнул пером по бумаге, не снимая домашнего халата. Тянуть было нельзя.

Драка бульдогов под ковром

Тянуть было нельзя даже не потому, что экономически необходимо, а потому, что задумки правительства становились известны народу и нервировали его. Откуда шли утечки, неясно. Комитеты по подготовке реформы назывались секретными, заседали в них вроде бы крупные землевладельцы, не заинтересованные в разглашении, но идеи по крестьянскому освобождению становились известны крестьянам чуть ли не на следующий день.

Кто-то из реформаторов распространял секретную информацию? Вполне возможно. Борьба ведь шла серьёзная. Многие помещики желали прекращения власти над крестьянами, потому что оброк, который эти крестьяне им платили, был строго фиксированным, а если крепостных отпустить без земли – потом можно им эту землю сдавать за гораздо большую цену. Другие надеялись, что государство заплатит им за потерянную рабсилу, но в то же время не позволит освобождённым далеко убегать, так что тем всё равно придётся работать на бывших хозяев. Третьи помещики уже так глубоко влезли в долги, что радовались любому варианту, лишь бы им хоть что-то заплатили. Были и немногочисленные идеалисты, согласные на освобождение своих рабов с предоставлением им земли. Эти, как правило, кормились не с поместий, а от госслужбы или владели каким-то бизнесом. Наконец, были и те, кто не хотел вообще ничего менять. Им нравилась власть сама по себе – бить мужика по сопатке и портить молодых девок-крестьянок. А кто бы отказался?..

Ещё, конечно, многих волновали чисто государственные соображения. Чтобы моральные устои не расшатались, чтобы новая пугачёвщина не началась.

Так или иначе, а конфликт интересов был, и одним из способов борьбы становились сливы информации.

Суть проблемы

Главное, всё вроде же просто: освободить крестьян, отдать трудягам землю, прижать паразитов-помещиков. Но это – решение на уровне учебников для шестого класса. А на деле всё получалось намного тоньше и запутаннее. Хотя бы потому, что помещики – самый образованный класс в России. Понимающий государственные интересы. Относительно высокоморальный. А крестьяне – наоборот. Неграмотные эгоисты, ненавидящие не только дворян, но и вообще культуру.

И другая сторона. Так сложилось, что и крестьяне, и земля, на которой они работали, – это частная собственность помещиков. Помещики когда-то, много веков назад, получили их в награду за госслужбу. Они не виноваты, что государство не могло с ними рассчитаться по-другому.

Ну и как можно начинать демократические реформы, сближаться с Европой, отобрав у собственников их имущество, абсолютно законно полученное? Это же беспредел!

С третьей стороны, крепостные крестьяне – всё-таки люди, и животное состояние, в котором они прозябают, ненормально. Если их не освободить, они так дикими и останутся.

С четвёртой, мужики уже не верят, что должны кормить дворянина, и не понимают, почему земля, которую они пашут, не принадлежит им.

А в-пятых, уже было сказано: армия и экономика требуют свободной рабсилы.

Головоломка. И если её не решить, стране конец.

Ешь ананасы, рябчиков жуй

Такие сложные операции хорошо бы готовить стерильно, в абсолютной тайне, но крестьяне прознали о намерениях царя. Естественно, поняли их по-своему, а многие ещё и опередили события: додумались, будто царь давно объявил о свободе, но дворяне это скрывают. Пошло брожение. За несколько лет до Манифеста многие крестьяне перестали выходить на барщину, а те, что выходили, работали спустя рукава. У оброчных крепостных начались задержки платежей. Уважение к дворянину таяло, в разговорах всё чаще проскальзывали дерзости, участились рубка барского леса и поджоги барского сена.

В свою очередь, помещики, предвидя своё безрадостное будущее, закладывали земли и принадлежавших им крестьян в ломбард, чтобы хоть что-то урвать, пока можно. Раньше им было невыгодно отдавать своих работников в рекруты, а теперь, наоборот, стали делать это при любой возможности, потому что государство платило за рекрута по 300 рублей.

Иногда было выгодно переселять крепостных на более плодородные южные земли, но к тому времени этого уже нельзя было сделать без согласия самих крестьян, а они вообще не торопились вступать с помещиками в какие-либо сделки, ожидая освобождения «подчистую». Вообще производительность сельскохозяйственного труда упала, потому что мужики «толковали о милости батюшки-царя и пили за его здоровьишко», а работали спустя рукава.

Помещики же ощущали себя крайне некомфортно. Как писал один дворянин другому, «сидя в Питере, вы представить не можете, что творится в деревне. Теперь помещичья должность есть воинский пост. Покупать имение – всё равно что на Малахов курган идти во время Севастопольской осады. Вот вам реформы!»

Эта острая ситуация, как ни странно, сделала помещиков главными врагами крепостного права. Они заваливали комиссии, работавшие над крестьянским освобождением, письмами. Требовали ускорить процесс, лишь бы закончилась неопределённость.

«Помещиков теперь посадили на такой кол, что мы все записались в освободители. Право, становится невтерпёж! Вынимайте скорее из печи ваш пирог!»

Освободить и выпороть

Чем ближе подготовка реформы подходила к концу, тем больше накалялась атмосфера. Царь предполагал подогнать выпуск Манифеста об освобождении к 19 февраля – дате своего восшествия на престол. Третье отделение (тогдашняя ФСБ) сообщило монарху, что крестьяне ждут озвученной даты. Император взорвался: «Откуда узнали!» Стал подгонять членов Редакционной комиссии, которая едва успела закончить работу к указанному сроку.

Но ведь мало составить и подписать документ, надо ещё его напечатать. При тогдашних возможностях – не такой быстрый процесс. Набор шрифта, распечатка растянулись более чем на две недели. Чтобы снять напряжение, власть велела священникам урезонивать мужиков, разъяснять им, что в ожидаемую дату ничего не произойдёт и что независимо от ожиданий надо «усердно и постоянно исполнять свои обязанности в отношении к Государю и установленным от него властям…».

Поручение оказалось опасным: священников заподозрили в сокрытии царского указа и стали бить.

А в ночь со 18 на 19 февраля в Петербург были стянуты войска. Полиция созвала всех дворников и приказала им наблюдать, чтобы ни во дворах, ни на улице не собиралось более трех человек. В полицейские участки были завезены телеги свежих розог. Но, в общем, обошлось. Народ не взбунтовался.

Манифест в Петербурге и Москве огласили только 5 марта. Забавно, что во время этого оглашения в участках пороли нескольких «распространителей ложных слухов» об освобождении крестьян. Бюрократическая машина, как всегда, работала несинхронно.

Милостиво повелеть соизволил

Сам текст Манифеста по царской просьбе написал Московский митрополит Филарет. Ужасным церковно-славянским языком, непонятным, наверное, и для многих священников. Но уж так повелось тогда. С дворянами император разговаривал и писал для них указы на нормальном языке XIX века. А с крестьянами полагалось общаться на тяжёлом старинном наречии. Для большего уважения к власти.

«Божиим провидением и священным законом престолонаследия быв призваны на прародительский всероссийский престол, в соответствие сему призванию мы положили в сердце своем обет обнимать нашею царскою любовию и попечением всех наших верноподданных всякого звания и состояния…»

«Таким образом, мы убедились, что дело изменения положения крепостных людей на лучшее есть для нас завещание предшественников наших и жребий, чрез течение событий поданный нам рукою Провидения…»

А может, непонятный церковный язык служил своего рода шифром? Может, его и не следовало понимать? Во всяком случае, слушавшие Манифест горожане не поняли, что земля остаётся в собственности помещиков и что крестьянам придётся её выкупать, а до выкупа в положении «освобождённых» почти ничего не меняется. Они даже не могут отказаться от земли до расплаты с помещиком и обязаны, как и в былые годы, отрабатывать барщину и платить оброк. Разве только называться теперь будут не крепостными, а временнообязанными.

На самом деле разница между прошлым и нынешним положением «освобождённых» мужиков, конечно, была. Раньше их отработки и платежи уходили просто барину в карман, а теперь стали накапливаться на их счетах. Ситуацию можно сравнить с ипотекой. Одно дело годами жить в чужой квартире и отдавать деньги хозяину, и другое – за те же суммы выкупать свою квартиру. Всё было очень похоже. Вплоть до десятилетий, на которые растянуты платежи, и начисляемые за это проценты.

В общем, 5 марта горожане ничего не поняли в мутном тексте, но целовались, обнимались и кричали проезжающему императору «ура!».

А вот крестьяне, которым стали зачитывать документ чуть позже, в его тонкости, конечно, не смогли вникнуть, но что их «развели» – поняли отлично.

Россия забурлила. Количество крестьянских волнений по сравнению с предыдущими годами увеличилось в три раза.

Один из самых крупных бунтов произошёл в селе Бездна.

Над Бездной

Мало того что текст был невнятный, но и крестьяне в большинстве были неграмотны. Они искали грамотеев, которые растолковали бы им царский подарок. Одним из таких «специалистов» стал бездненский крестьянин Антон Петров. Ушлый мужичок разъяснил товарищам, что грамота дарует им настоящую свободу, с землёй и без всяких отработок. Более того, из каких-то замысловатых фраз Петров сделал вывод, что свобода подарена царём не сейчас, а много лет назад. Просто господа информацию скрывали.

Поверившие мужики тут же объявили Антона не просто своим вождём и учителем, но пророком, через которого говорит Бог.

«Бог» велел мужикам послать помещиков в задницу и отказаться работать на них.

Поскольку этот призыв был близок сердцу каждого русского, бездненский «пророк» стал популярен, к нему начали съезжаться паломники из соседних деревень. Чтобы остановить заразу, власть ввела в село войска.

Стрелять не хотели, попытались повлиять на мужиков через местного батюшку, но того вытолкали с криками:
–  Воля! Воля!

Командир карательного отряда генерал Апраксин сообщил крестьянам, что в ближайшем городке их ждёт адъютант Государя, специально присланный для разъяснения Манифеста. Но бунтовщики не пожелали идти к адъютанту, потребовав, чтобы тот сам к ним прибыл. А лучше всего будет, если приедет сам император Александр.

Объяснить нахалам, что так не делается, что это нарушение субординации, Апраксин не смог. Любые его слова заглушались скандированием:
– Воля! Воля!

Скандирование продолжалось даже после того, как солдаты взяли мужиков на прицел. Разве что часть крикунов бросились к амбарам за топорами.

Пришлось стрелять. Убили 50 человек, 70 ранили.

На рапорте о происшествии Александр II написал: «Не могу не одобрить действий гр. Апраксина; как оно ни грустно, но нечего было делать другого».

В принципе царь был прав. Не расстреляй тогда солдаты бунтовщиков, гангрена быстро расползлась бы по другим селениям. А там, глядишь, и революция, и гражданская война. А так всё же оттянули это дело почти на 70 лет.