– Эх, Андрюша, нам ли быть в печали? Бери гармонь, играй на все лады. Ты играешь на каком-нибудь музыкальном инструменте?
– Эх, это моя беда.

– Беда, что играешь?
– Беда, что не играю. Ведь это единственная мечта моей мамы. Ещё давно она сказала: «Мне ничего не надо. Научись играть на гармошке». А я так до сих пор и не научился.

– Ну а если тебе роль дадут такую, где надо сыграть на гармошке или саксофоне, как играл Евгений Миронов в спектакле «Гамлет»?
– У меня однажды был такой опыт: для одной роли я выучил мелодию на аккордеоне. Но это был студенческий спектакль, и, как часто бывает, до конца в своих учениях я не дошёл. Так что мечта осталась мечтой.

– Картина Алексея Попогребского «Как я провел этим летом» получила приз на Берлинском кинофестивале. А помнишь ли ты свою роль в первой короткометражке под названием «Как я провела лето»?
– Да, был такой фильм. Я тогда за исполнение главной мужской роли в короткометражке получил приз, и на сегодняшний день это высшее мое достижение. Стоп, нет, лукавлю, я ещё получил приз в Средней Азии за фильм «Заблудившийся». Картина была выдвинута на соискание «Оскара» от Казахстана. И я ездил в Лос-Анджелес.

– Вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее.
– Да, мы поехали с картиной в Голливуд, и я впервые в жизни увидел, кто же такие академики, награждающие фильмы «Оскаром». Я с ними лично встречался. Как там всё построено? Во-первых, на показ фильмов-претендентов никого не пускают. Академики смотрят картину, потом выходят из зала, и лишь тогда появляется возможность общения с ними.

– Всё-таки кто такие эти академики?
– Академики – это ветераны американского кино, ведущие профессионалы, актёры, операторы, звуковики и прочие, уже закончившие свой трудовой путь. В общем, ветераны, но не как наши – списали со счетов, сиди дома и смотри передачу «Чтобы помнили». В Голливуде ни один человек не забыт. Наоборот, по полной программе используются их опыт и знания, потому что они – хранители традиций.
В общем, их в жюри «Оскара» три тысячи человек, и за год они должны посмотреть восемьсот новых картин. Причём не дома, лёжа на диване, а только в кинотеатре, чтобы можно было оценить по-настоящему. Конечно, академики не успевают посмотреть все восемьсот лент, для них составляется шорт-лист, то есть предварительно отбирается лучшее. Мы в шорт-лист не попали, но мне было очень интересно узнать их мнение о моей картине.

– Интересно, и что они сказали?
– Эти люди сказали: «Хорошее кино понятно и без слов». Американцы не любят субтитры, но всё-таки поняли наш фильм. Жаль, что эта картина не очень распространена в России. Зато её скачивают в интернете.

– Андрей, а ты вообще-то помнишь, «как всё начиналось, как было впервые и вновь»? И что Мерзликин сегодня думает о Мерзликине, который поступил во ВГИК?
– Я думаю, что единственным спасением моим было полное доверие самому себе, полный авантюризм, смелость браться за всё. Но на то она и молодость, чтобы попробовать многое и понять – кто мы? зачем? Понять свой диапазон. И надо быть очень честным, чтобы сказать себе: «А никакого диапазона у тебя и нет».
А ещё для меня в то время главным было, знаешь, что? Не дай бог понравиться кому-нибудь из педагогов. Потому что у нас и без того профессия опасная, тщеславная, мы начинаем слишком верить в себя, а уж если тебя в институте хвалят…

– Были звёздные симптомы?
– Конечно, и это нормально. Более того, это единственно правильный способ развития личности: заболел – выздоровел, упал – поднялся.

– Ты всегда был такой умный?
– Да нет, слава богу, встретился один человек, и он, что называется, зонтик вовремя подержал над головой. Это педагог Иличевский, взрослый человек, который к тому же через две недели после нашего знакомства собирался уезжать в США преподавать. Мы много с ним разговаривали, и он точно расписал мне, на каком курсе на какие грабли я буду наступать. В общем, уберёг от каких-то вещей, а я сделал вывод, что родителей всё-таки надо слушаться.

– Это ты теперь своим детям говоришь?
– Говорю, но они пока не слушаются.

– Ты заявил о себе довольно громко в фильме Петра Буслова «Бумер». Хочу спросить: когда твой герой убивает, что испытываешь ты, Андрей Мерзликин?
– Я скажу честно: это как поцелуй, как эротическая сцена, в том числе и «стрелялки», – ты себя абсолютно не идентифицируешь с персонажем. Если идентифицируешь, уже опасно, патология появляется и может увести тебя в ненужное направление. Я, играя такие моменты, ищу прежде всего мотивацию поступков. Расскажу тебе эпизод. На одной картине у меня был дикий конфликт с режиссёром, потому что я отказался бить актрису ногой в живот, а она была беременная, то есть не актриса, а её героиня. Так было написано в сценарии. Режиссёр настаивал, но я отказался. Кого я играю? Сумасшедшего, что ли? Кстати, в своих фильмах я умирал чаще, чем убивал.



– Но с карьерой у твоих киногероев не очень-то сложилось – всё больше рядовые и сержанты, выше капитана ты не поднимался.
– Бог даст, будем играть отцов главных героев. Лишь бы снималось кино.

– Космическая промышленность, к работе в которой ты готовился, в твоём лице потеряла специалиста?
– На момент окончания техникума космического машиностроения космическая промышленность исчезла. Год в год. Страна запустила в космос «Буран», он успешно приземлился и теперь стоит в парке Горького памятником самому себе. Завод, где я мог бы работать, стал выпускать скороварки, и в каждой семье города Калининграда была такая скороварка. В моей – тоже.
Мы стали невостребованными выпускниками. Я очень рад не тому, что космическая промышленность развалилась, а тому, что моя жизнь так повернулась. Ещё я получил экономическое образование, так что у меня их три: техническое, экономическое и актёрское. И, надо сказать, два первых помогают мне как актёру. Они учили меня анализировать роли, систематизировать. Ведь актёрство всё-таки требует сильных мозгов. Чтобы себе помочь, надо уметь разложить роль по полочкам, дать всему название, найти систему координат и уметь ею пользоваться.

– Тогда ответь, как ты систематизировал такую неблагодарную роль русской драматургии – полковника Вершинина в «Трёх сестрах»? Ты играл его в театре Армена Джигарханяна.
– В этом смысле я очень благодарен Армену Борисовичу. Он умеет искать в людях это животное начало, и оно для него намного важнее того внешнего спокойствия, которое предлагает Чехов. Так всегда говорил Армен Борисович. Он утверждал, что Чехов – очень агрессивный автор. «Вы не верьте тому, что говорят его герои. Они всё прячут, потому что точка кипения внутри доходит до ста градусов». Я благодарен Армену Борисовичу, который учил нас все собственные поступки искать в другом человеке.

– Поговорим о твоих партнёршах?
– С удовольствием. Сами мы бессильны, но когда появляются рядом партнёры… Вспоминаю фильм «Качели», где работал с двумя потрясающими актрисами – Машей Мироновой и Ксюшей Раппопорт. Я поначалу даже рефлексировал – как у нас получится с Машей? А она просто открылась, и мы в какой-то момент даже забыли о режиссёре – так увлеклись взаимными репетициями. А когда на площадке появилась в то время малоизвестная артистка из Петербурга Раппопорт, я понял, как мне повезло. «Мерзликин, ну ты и попал между двумя красавицами!» – подумал я про себя. Из-за тебя, то есть из-за моего героя, две такие красивые девки бьются. Поверит ли зритель? Но, кажется, он поверил в этот треугольник.
И я благодарен этим девчонкам очень: не зря говорят, что умная женщина создаёт мужчину и любого лейтенанта сделает генералом. Они всё время, будто сговорившись, на меня работали. А о себе как будто даже и не думали, хотя, конечно, думали, но незаметно. Зрители даже потом возмущались: мол, зачем твой герой Макаров ушёл от Раппопорт? Я даже сам засомневался: во-первых, у неё двухэтажная квартира, во-вторых, она красавица, в-третьих, преподаёт балет…

– А ещё ты часто снимаешься с Толстогановой.
– Не так часто, как кажется, но, что интересно, мы родились с ней в один день – двадцать четвёртого марта. А в фильме «Семейный дом» ещё и повенчались. «Ну, Толстоганова, – сказал я ей, – не знаю, какие у тебя отношения с церковью, но мы с тобой теперь венчанные партнёры».
Партнёрство – вещь великая. Для меня самое страшное, если после окончания проекта про меня кто-то скажет: «Работал тут с Мерзликиным, ну это было что-то ужасное». Я такое о некоторых актёрах слышал. Но для меня важнее остаться хорошим человеком, чем сделать хорошую роль.

– Мне кажется, это неправильная установка. Ведь это искусство и тут важен результат, а не отношения.
– Сейчас очень многое в искусстве изменилось. Раньше в кино всё было для артиста, на него работали все цеха. Такое трепетное отношение, культ, сакральная вера – и получали результат. А сейчас, я говорю это не в осуждение, такого нет, хотя пока ещё и помнится. Актёр теперь сам себе кузнец. Сейчас и на улице артиста могут похлопать по плечу.

– После картины «Семейный дом» – тяжёлой, рассказывающей о больной теме общества, – признайся, ты смог бы взять чужого ребёнка на воспитание?
– Я понял только одно: нет ничего страшнее сломанных судеб, особенно детских. В чём сегодня ужас детских домов? Дети становятся изгоями общества, они не получают тех знаний о себе, о жизни, которые помогают человеку стать человеком. Мы ходили в детский дом, и в глаза сразу бросается это отставание. С одной стороны, нормальные ребята, но у них единственный способ бороться за себя – это закрываться. И это единственное, чему они научились в детском доме: вроде папы-мамы нет, а они спрятались, сами в жизнь выйти не могут. Как помочь таким детям? Я до сих пор не понимаю. Конечно, они нуждаются в любви, но этого недостаточно.
Ты спрашиваешь, готов ли я взять ребёнка? Отвечу так: мы даже не можем себе представить, на что мы способны, когда Бог посылает жизненные испытания. Иногда кажется: начни меня пытать, иголки под ногти загонять – я не выдержу, сразу сдамся. Но многие люди даже не предполагают, что сила духа оказывается сильнее.
Не знаю, что ответить. Конечно, у меня есть работа, которая позволяет содержать и жену, и троих детей. На мне и так лежит ответственность, но, по идее, можно взять ребёнка. Просто это чувство во мне должно родиться. Этих детей уже однажды лишили любви, во второй раз их нельзя обманывать. Ведь самое страшное – взять, а потом отказаться. И если даже не отказаться, не возвращать в детский дом, то ребёнок всё равно будет чувствовать эту ложную ситуацию.
«Семейный дом» мне открыл глаза – я даже не знал, что такие дома существуют. И это не усыновление, просто люди поднимают чужих детей до восемнадцати лет, выпускают в жизнь и берут новых. И таких людей много. И они выглядят счастливее, чем мы, потому что в них столько энергии и силы любви, и желания помочь!
Но есть ещё другой способ – просто приехать в детский дом. Не надо ничего говорить, изображать благотворительность – дети всё понимают. Просто пришёл, посидел, поговорил, поиграл, и они постепенно к тебе привыкнут.

– Ты говоришь с таким знанием дела. Это значит, ты приезжаешь в детские дома?
– Да. У нас есть замечательные друзья – актёры, спортсмены. И мы дружим с определёнными детскими домами.

– Такое ощущение, будто ты стесняешься.
– Потому что не хочу, чтобы это выглядело наглым пиаром. Средства массовой информации как будто всё переворачивают, и дети остаются за скобками. А говорить о проблемах детских домов может только тот, кто приведёт за собой камеры. Камеры же за простыми людьми не ходят, они им неинтересны.
Поэтому мы придумали, как мне кажется, хорошую схему работы с ребятами. Помогаем им менее болезненно войти в жизнь. Придумали не просто театральный кружок, а театр. Это ведь один из мощнейших языков. Человек, выходя на сцену, учится формулировать мысль, учится справляться с эмоциями.



– Прости, а где этот детский дом?
– В Ярославле. И там есть фестиваль «Маяк». И когда я первый раз приехал, то приготовился к скучному зрелищу – ну что могут мне показать дети? А в результате обалдел, мы на первом курсе такого не имели: они играют на музыкальных инструментах, танцуют, занимаются паркуром.

– Андрей, тебе кто-нибудь говорил, что ты очень похож на замечательного и мною горячо любимого артиста Анатолия Папанова?
– Говорили. И слава богу, что похож. А ещё я похож на Ослика из мультфильма «Шрек». Когда я пришёл поступать в театр к Джигарханяну, он сказал: «Мы его взяли в театр, потому что у него зубы как у лошади. Что-то в нём есть лошадиное. Такие нам нужны». Но до Папанова мне далеко.