Нет, если вы подумали в этом смысле, то люблю я мужчин. А вот женщины – нравятся.
Любовь к мужчинам у меня практическая. Целоваться-обниматься. Чтобы что-то забил-подкрутил-донёс. Похохотать. Обсудить книгу-фильм-вопрос жизни и смерти. Целоваться-обниматься. «Уже уходишь, милый? Тогда захвати с собой мусор!»
А вот женщин мне нравится созерцать и прислушиваться.

Но чтобы не просто женщина, а вся такая – «дыша духами и туманами». Присядет на лавочке в парке, вытянет свою шею жирафовую и думает очами куда-то в сторону дерев…

Нет, в принципе я тоже женщина. Но я «включаю женщину» по делу, если мужчина рядом, причём не просто товарищ, а чтобы нравился.
Или на работе там, для роли, в зависимости от требования режиссёра включаю её «тише» или «громче».

А вот Любонька, хитрющая синеглазая Любонька с удачной стрижкой рыжеватых волос, врубает женщину уже с семи утра, и на всю катушку – яркая помада, нежные стрелки в цвет глаз, французская тушь, лишние тени под глазами срыты незаметным корректором, тоже, кстати, очень французским (она мне его потом подарила), бровки не красит, они у неё всегда безупречны – пару лет назад вытатуировала в египетском отеле за компанию с подружками, когда была под хмельком.

Скажете, мол, что тут особенного, ну накрасилась с утра девушка!

Да, ничего особенного, конечно, если учесть, что девушке семьдесят с хвостиком, и успевает она умастить себя с головы до пальчиков ног точнёхонько перед утренним обходом врачей и уколами, и лежит она потом с модной книжкой, дыша духами и туманами, а медсестра ставит ей очередную капельницу.

– Красив как бог! Сейчас сами увидите! – предупреждает соседок по палате Любонька в ожидании лечащего врача. – Я у него полтора года назад здесь же ключицу чинила.

Теперь Любонька легла в больницу, чтобы удалить с ключицы пластину.

Любонька остра на язык, но в присутствии «божественного» доктора тушуется и путается в словах.

Когда уже выписывалась, решила сделать ему презент, извлекла из пакета коробочку с французской туалетной водой.
– Очень дорогая вода, – со значением сообщает доктору.
– Спасибо, – улыбается он, – теперь буду благоухать на всю больницу.
– Это не вам! – осекает его Любонька.

Доктор в смущении отдёргивает протянутую было руку.
– Это вашей жене!

Доктор с облечением смеётся, но он рано радуется. Сейчас Любонька ему выдаст!
– Вы так хорошо сказали недавно о своей жене, что она ваша ровесница (доктору пятьдесят) и что она никому не нужна… в смысле, кроме вас никому не нужна… очень, очень хорошо сказали!

Я давлюсь смехом в подушку.

Доктор растерянно бормочет:
– Почему же – не нужна? Она у меня нарасхват…
– Да нет, – сердится Любонька, – вы сказали, что вам не нужна!

У доктора вытягивается лицо.
– Я так сказал?
– Вы молодец, очень хорошо сказали!

Чувствую, срочно нужно вмешаться, иначе всё кончится катастрофой.
– Нет, доктор, – борясь со смехом, встреваю я, – Люба имела в виду, что вы нам однажды сказали, будто вам кроме вашей жены не нужна никакая другая!
– Не лезь! – злится Любонька. – Без тебя разберёмся!

Всю первую неделю, пока мы с ней ждали операции, Любонька посылала мне недвусмысленные намёки на предмет а-не-тяпнуть-ли-нам и подмигивала.

Я стойко держалась до пятницы.

Две остальные соседки по палате, Любины ровесницы, были ей непонятны.

Она писала мне на кроссвордах тайные записки, с заговорщицким видом подсовывала журнал: «Погляди, правильно я разгадала слово?»

На кроссворде же было написано: «Как думаешь, эта бабка слева пьёт?» – «Думаю, она непьющая, – отвечала я запиской. – Но, может быть, пьёт правая?»

Пока мы гадали, время подошло к вечеру пятницы. Среди больных возрастало приятное возбуждение, врачи канули на выходные.

В начале приёмного часа ко мне забежал с гостинцами верный друг Мишка.
Любонька посмотрела на меня вопросительно.
Я поняла намёк, вздохнула и согласилась.
Любонька скосила глаза в сторону соседок.
Я пожала плечами.

Любонька махнула на них рукой, и мы отправили Мишку в ближайший магазин.

Как только гонец ушёл, левая из соседок мечтательно произнесла:
– Хороший вечер, сейчас бы бокал вина.
– Или рюмочку коньячку, – мечтательно же подхватила правая.

Мы с Любонькой переглянулись.
– Сходишь со мной в туалет? – спросила меня Любонька.
– Зачем это? – удивилась я.
– Зачем в туалет ходят? – свирепо крякнула Любонька. – За компанию!

Мы вышли из палаты, Любонька накинулась на меня, зашептала:
– Слышала? А говоришь «не пьют»! Думаешь, они нас просекли? Чего делать будем?
– Чего-чего, – засмеялась я. – Звонить Мишке, пусть берёт вторую бутылку.

Пока я звонила Мишке, объясняла ситуацию, Любонька ушла в палату.

Когда я вернулась, она уже ловко орудовала маникюрными ножницами, срезая верхушки с пустых пластиковых стаканчиков из-под больничных йогуртов. Наши соседки с удивлением наблюдали за её работой, ещё не догадываясь, что ожидает их этим вечером.

Но, как выяснилось позднее, мы с Любонькой тоже не догадывались, что нас ждёт, – четырёх стаканчиков от йогуртов оказалось недостаточно.

Во-первых, к Любоньке пришла её подружка, математик от бога, как представила её Люба.

Во-вторых, к Оксане, нашей соседке слева, интеллигентнейшей женщине, биологу, действующему научному редактору столетнего журнала «Природа», пришла её подружка. Имени, к сожалению, не вспомню, но Оксана её называла Совой.

Сова – потрясающее явление, тоже из учёных, стрижка ёжиком и глаза на пол-лица, увеличенные до инопланетных размеров толстыми линзами очков в роговой оправе.

В-третьих, к правой соседке Ирине, бывшему инженеру-конструктору, пришла её личная соседка по лестничной площадке, которая, пообщавшись с нами минут десять, изъявила желание лечь в нашу палату – так ей у нас понравилось.

Кто уж из них и сколько раз за часы вечернего приёма ходил в соседний магазин, я не вспомню, но пятница у нас выдалась яркая! Я никогда ещё не участвовала в девичнике с пятью семидесятилетними подружками.

В тот вечер я поняла, что у женщины, как у вселенной, нет возраста.
– Девочки, потише! – заглядывали к нам медсёстры.
– Заходите, заходите к нам! – приглашала всех хлебосольная Любонька.

Как же она пела! И не какую-нибудь там «Виновата ли я…», а песни Вертинского, Шульженко, Козловского, удивительно точно подражая их манере исполнения.

Наверное, всё-таки я погорячилась – возраст у женщины есть: первой завалилась спать я, девочки ещё гуляли.

С Любонькой, Ириной и Оксаной мы прожили вместе около трёх недель. Мы были влюблены друг в друга, мы жаловались на детей и хвалили внуков, мы ссорились, не разговаривали по полдня, мы хвастались детьми и восхищались внуками, Любонька пела. Мы сплетничали об известных артистах, ругали политиков, вспоминали Старый Арбат, когда по нему ещё ходили троллейбусы, ели и пили из общего котла, ссорились, храпели по ночам, страдали бессонницей, нас возили на операции, нам ставили клизмы и капельницы, Любонька пела. Мы стонали от боли, утешали друг друга, хохотали до колик, плакали по ночам, обращались друг к другу на «ты», и, конечно же, Любонька пела.

Мы кокетничали с врачами, каждое утро наносили макияж и укладывали волосы, обсуждали любовников и мужей, каждый вечер на моём ноутбуке смотрели лучшие фильмы о любви Альмодовара, Клода Лелуша, Бунюэля.

А когда в полумраке палаты, затаив дыхание, под музыку Мишеля Леграна мы уносились в самые заветные мечты и воспоминания, к нам заглядывали заботливые санитарки с вопросом: «Девочки, все сухие? Судно кому дать?» – и оскорблённая Ирина отвечала: «Мы не такие!»

Ирина подводила брови длинным чёрным карандашом, кажется, из детского рисовального набора, проявляла живой интерес к дедушке на костылях, сидевшему изо дня в день на лавочке у дверей нашей палаты, и благодаря своей подруге, костюмерше известного московского театра, знала о личной жизни артистов больше, чем все скандальные издания вместе взятые.

Ирину навещала милая юная девушка, которую она называла то дочкой, то внучкой.

Ирина рассказала нам, что воспитывает девочку с трёх лет одна.

Когда-то у них была дружная семья: муж Ирины, их дочь со своим мужем и двое внуков. Последний вечер семья провела на даче, а когда они собирались вернуться в город, пошёл сильный дождь. Ирина решила остаться с трёхлетней внучкой на даче, остальные, включая восьмилетнего внука, поехали на машине в Москву. На крутом повороте скользкой дороги с впереди идущей фуры слетели незакреплённые железобетонные плиты и рухнули на машину.

Семью из четырёх человек, собранную по кускам, хоронили в двух гробах.

В те дни у Ирины было одно желание – сгрести маленькую внучку в охапку и выброситься из окна.

Теперь девушка каждый день приходит к бабушке в больницу, ложится с ней рядышком на койку, и, обнявшись, они нежно и подолгу о чём-то щебечут.

Соседки наши выписались, и мы остались с Любонькой вдвоём. Правда, ненадолго.

На место Оксаны вселилась очаровательная женщина с весёлыми глазами, начальница отдела кадров какого-то предприятия, представилась Таней.
– Плохое имя, – сказала санитарка, перестилавшая бельё.

Мы в недоумении переглянулись.
– Меня тоже Таней зовут, – грустно поведала санитарка. – Убиралась я в мужской палате, там дед лежит, два дня был в беспамятстве. Вчера стал приходить в себя, увидел меня: «Ты кто?!» – «Таня», – ответила я, он размахнулся и как засветил мне кулаком в ухо, хорошо, увернулась. У него, оказывается, невестка Таня, так он её терпеть не может.

Любонька тут же пристала к новой соседке с расспросами – с чем она легла?

Таня призналась, что пришла удалять две пластины с голеностопа.

С Любонькой что-то сделалось, она стала настойчиво требовать, чтобы Таня показала свои рубцы. Таня смущённо отнекивалась, Любонька наседала всё сильнее. Наконец, Таня сдалась, сбросила тапку, сняла носочек и продемонстрировала.
Любонька насладилась.
– Слава богу, что рубцы у меня не на попе, – усмехнулась Таня, – а то заставила бы штаны снимать!

Любонька обиделась и замкнулась. Весь остаток вечера разгадывала свои кроссворды и участия в нашем разговоре не принимала.

Уже перед сном, когда Таня вышла в уборную, Любонька принялась меня жарко упрекать:
– И что ты ей так в рот заглядываешь? Всё ха-ха-ха да ха-ха-ха! Тьфу, противно слушать!
– Люб, брось, она смешная, – оправдывалась я.
– Тебе палец покажи, ты смеяться будешь! – сердилась ревнивая Любонька. – Смотри, выпишусь, она тебе ещё покажет! Знаю я этих кадровиков.

Я пожала плечами и углубилась в книгу.

Всю ночь тарахтели Любонька с Таней, смеялись и сплетничали. Я заснула в наушниках.

Наутро, когда Таня снова куда-то вышла, Любонька, пряча стыдливый взгляд, сказала:
– Ладно, я за тебя спокойна. Я проверила эту кадровичку – нормальная тётка.

К вечеру следующего дня к нам подселилась молоденькая женщина с волосами мандаринового цвета. Переоделась и молча легла лицом к стене.

С редкими перерывами на еду и туалет так она пролежала почти двое суток.
Любонькино возмущение нарастало:
– Она что, пренебрегает нами?
– Люб, не выдумывай, у человека мигрень.
– Знаем мы таких, – хмыкнула Любонька, – вот увидите, выпишусь – она вам ещё покажет!

Только Любоньку всё не хотели выписывать – «божественный» доктор уехал на недельный симпозиум, а без него этот вопрос решать отказывались.

Замещал нашего доктора кто придётся. В пятницу с врачом мне не повезло, зато в субботу…
– Какой вы хороший! – расчувствовалась я, наблюдая, как нежно он делает мне перевязку, утешает, почти баюкает. – А вот в пятницу вечером ворвался какой-то, гаркнул, цыкнул, посрывал пластыри вместе с кожей, у меня от боли чуть глаза не повыскакивали!
– А кто у нас дежурил в пятницу вечером? – соображая, нахмурился добрый доктор и вдруг посмотрел на меня пронзительно. – Так ведь это я и дежурил! Вы что, меня не помните?
– Вы? – испугалась я. – Простите, доктор, я вас не узнала…

Но ошибиться было немудрено. Неделю он курировал нашу палату, но мы так и не научились подстраиваться под резкие перепады его настроения.

Он мог по нескольку раз в течение получаса посещать нашу палату, и каждый раз это был другой человек.

Хмуро пройдётся от койки к койке, заглянет в лицо спящей Наташе с мандариновыми волосами, без всякого на то основания отшатнётся от неё со словами «какой кошмар!», недовольно поморщится на Любонькину игривую пижамку с мишками Тедди, снимет с меня наушники, «здравствуйте!», на Татьяну и вовсе безнадёжно махнёт рукой.

Но уже через пару минут залетает к нам снова, весёлый, как новогодняя ёлка, шлёпнет по попе спящую Наташу, разгадает с налёту слово в Любонькином кроссворде, подмигнёт многозначительно Татьяне, ободряюще потреплет меня по аппарату Илизарова на ноге.

И такая дребедень целый день.

Когда Любонька, не справившись с нервами, без спросу свалила домой на выходные, мы получили от нашего «холерика» по полной, больше всех досталось Татьяне, он приказал ей собирать вещи, потому что переводит её в третью палату.
– Он что, с ума сошёл? – ужаснулась медсестра. – Третья палата – мужская!

В дверях возникло лицо доктора.
– Я передумал. Пойдёте в первую!
– Не знаю, сумасшедший он или нет, – заметила мандариновая Наташа, – но определённо гениален, иначе за что бы его здесь держали.
– Доктора бывают разные, – философски изрекла Татьяна, – жёлтые, зелёные, красные…

– Встречалась я тут с двумя докторами сразу, – пустилась я в воспоминания, – один лечил меня током в голову…
– От чего лечил? – насторожилась мандариновая Наташа.
– От ноги, – вздохнула я. – У меня после перелома нога неправильно срослась. А он утверждал, что эти процедуры нормализуют все процессы в организме, он сам раз в полгода себя током бьёт. Славный такой пожилой профессор. Я ему говорю: «Доктор, мне, конечно, намного легче после ваших разрядов, но я же всё равно хромаю!» – а он: «Да, господи, ну сделайте хромоту частью своего имиджа, купите элегантную трость с набалдашником в виде черепа и длинный мундштук!»

Параллельно я ходила к молодому, энергичному спортивному травматологу, рассказывала про электрический ток и про мумиё, которое мне прописал профессор, на что здоровенный травматолог добродушно хлопал меня по плечу, так что я приседала, и басил: «Хватит общаться с космосом и есть птичьи какашки! Слушайте меня, будем делать ударно-волновую терапию!» – после чего включал специальный аппарат и как отбойным молотком долбил мне ногу.

И я уже не хромала, я приползала к славному пожилому профессору, и тот обиженно изрекал: «М-да, было у отца два сына: один умный, другой – спортивный травматолог. Мумиё – не птичьи какашки! Знаете, за что на самом деле Отелло задушил Дездемону? Платочек-то был пропитан мумиё, а это уже и по тем временам была очень ценная штука!»
– А Ленка-то наша, помните? – подхватила Таня. – Тоже лечилась нетрадиционным способом!

Мы все знали Ленку из первой палаты. Бедняга, ей вечно не везло. Как-то мы зашли к ней в палату поболтать. Ленка была уже после операции, лежала со своей многострадальной ногой в лангетке, прикрытой махровым полотенцем. В то же время заглянул и её доктор.
Со словами: «Ну, как наша ножка?» – он сдёрнул полотенце с лангетки и замер в безмолвии.

Лангетка, как могильный холм, была густо украшена головками роз и гвоздик.
– Доктор, это вам! – хихикнула я.
– Свой уголок я уберу цвета-ами, – тихо пропела Таня.
– Что это? – наконец выдавил из себя обалдевший доктор.
– Это цветы из храма Матронушки, снимают боль, – ответила Ленка.

У Ленки были основания не доверять медицине, последним звеном в цепи её невезений оказался старенький анестезиолог, который во время операции обезболил ей не ту ногу.

Моя добрая подруга Вера тоже принесла мне «нетрадиционный препарат» от Матронушки.
– Это маслице из храма, ставь им крестики по всей ноге и читай молитву, – наказала она.
– Вер, у меня чего-то в последнее время не совсем прояснённые отношения с Богом, – отнекивалась я.
– Ты что, не веришь?! – ахнула Вера. – У тебя же в доме столько икон! Ты же сыну о Боге так хорошо рассказываешь!
– Ну, иконы мне дарят люди, что теперь, – смутилась я. – А сыну я и о его папе хорошо рассказываю, и его фотографий в доме много, но это же не значит, что я в него верю…

От стенки к нам повернулась мандариновая Наташка.
– В кругах, где я общаюсь, большинство придерживаются агностицизма, – заговорила она. – Я тоже была агностиком до поры. А теперь я ни во что не верю и ни в кого! – добавила она жёстко, и вдруг губы её задрожали, а в глазах закипели слёзы. – Два года назад мы ехали с мамой на машине, и в нас влетел пьяный водила на скорости двести! У меня были множественные переломы, разрыв кишечника и повреждён позвоночник. Всю жизнь я была активной, работала и училась, даже личную жизнь не успела устроить, с нуля дошла до финансового директора крупной фирмы, как в американском кино, а теперь я инвалид. Парень, с которым мы собирались пожениться, ушёл от меня после аварии, а этот пьяный мерзавец продолжает прекрасно жить, и никакими судами я не могу выбить из него хотя бы тысячу в месяц…
– Наташка, не плачь, – пыталась я её успокоить. – Ну, в конце концов, что тебе эта тысяча?
– Я хочу, чтобы хотя бы раз в месяц, когда этот гад будет выплачивать деньги, он вспоминал о том, что сделал. Ведь он убил мою маму! Она умерла там же, в машине, от болевого шока. Меня увезли в больницу и не сказали. Всё время, пока я была в больнице, я молилась, чтобы она выкарабкалась, выздоровела, я говорила с ней мысленно и старалась передать ей все свои силы! Я верила! А её уже похоронили… Куда смотрел ваш Бог? Она ведь была святая, мы все её так любили, простая деревенская девчонка, всю жизнь жила для других и всем помогала! За что?!

Наташка сверкнула на нас глазами и отвернулась к стенке.

Несмотря на всю свою видимую жёсткость, мандариновая Наташка была очень светлым и добрым человеком с удивительным чувством юмора.

Я упивалась восторгом, когда она отворачивалась от своей стенки ко мне. Она, как Беня Крик, говорила мало, но говорила смачно. Она говорила мало, но хотелось, чтобы она сказала ещё что-нибудь.

Только чтобы она не плакала.
– Ты должна жить дальше, смотреть вперёд, а не назад, – говорила я ей то, что сказал бы любой на моём месте. – Если ты так сильно любишь маму, значит, и она тебя любила не меньше, и вряд ли она была бы счастлива, увидев, как ты страдаешь.
– Моя психолог говорит то же самое, – вздохнула Наташка, – значит, она не такая уж и дура…

Перед самой больницей Наташка успела сняться в одной модной передаче, где женщин из серых мышек превращают в принцесс. Она сама им написала. Она очень хотела вырваться из своего внутреннего ада и начать жить заново.

Когда я вернулась домой из больницы, то отыскала эту передачу в интернете. Я смотрела на милую Наташку и плакала. Она так достойно держалась, так деликатно благодарила ведущих за подаренный праздник, новую причёску и наряды.

Но только я знала, что туфли, в которых она шествует по подиуму, ей дико жмут – малы на два размера (зато хорошо смотрится картинка, сказали стилисты), брюки тоже оказались меньше, чем надо (перепутали в магазине), а юбка, напротив, велика так, что под кардиганом заколота прищепками, а то единственное прекрасное платье, которое ей по-настоящему понравилось, понравилось также и редактору программы, и она его себе забрала.

Наташка улыбалась с экрана, её обнимали сестра и подруга, благодарили за неё ведущих, а я помнила Наташкины слова: «К сожалению, девчачьего праздника, о котором я так мечтала, не получилось».

Наташка легла в больницу, чтобы вынуть все свои пластины, но доктора отказались – подождите ещё полгода, кости недостаточно срослись, могут снова сломаться.

Наташка не могла ждать полгода: если она устроится на работу, то через полгода её никто не отпустит в больницу снова. Она не стала спорить с врачами, с видимой покорностью забрала свои документы и собрала сумку.
– Зная твой характер, чувствую, ты не смиришься и пойдёшь искать других врачей? – спросила я.
– Ты правильно поняла, я больше не могу ждать. Мне надо работать, на мне младшая сестра и старый отец, – Наташка поцеловала меня на прощание и улыбнулась. – Я найду тебя!

Моим новым соседкам было девяносто и девяносто четыре, правда, последняя была уверена, что ей восемьдесят два. Обе лежачие. Та, что помоложе, звала свою няню и вечно просила пить. Я помогала ей, как могла.
– Красавица, хорошая! – благодарила она. – Если на свете есть такие люди, значит, ещё можно пожить.
– Конечно, живите подольше, – улыбалась я.

Однако прыгать на каждый зов с аппаратом на ноге мне тоже было не очень просто, и улыбка моя понемногу линяла.

Когда я в очередной раз допрыгала до неё, старушка поглядела мне в лицо и твёрдо сказала:
– Ты отойди, не хочу! Пусть подойдёт та, красавица!
– Да я тут одна и есть, бабушка, – усмехнулась я и постаралась вернуть улыбку на место.

Бабулька оказалась строптивой. От кефира отмахивалась, требовала кофе с тёплым молоком, суп есть отказывалась наотрез. Она была такая худющая, что я вынуждена была кормить её почти насильно. Маленькая мумия, но в чертах её лица угадывалась былая красота, настоящая, аристократическая.
– Подушка неудобно лежит! – капризничала старушка.
– Положить выше или ниже? – уточняла я.
– Сделайте мне логическое продолжение шеи! – требовала старушка.

Она долго боролась с мандарином, который всё-таки согласилась принять, я стала опасаться, что она подавится.
– Бабуль, – я поднесла ей ко рту салфетку. – Выплюнь ты его уже на фиг.
– Тьфу! – согласилась старушка и добавила игриво: – Как в лучших домах Лондона!

Потом пожаловалась, что у неё уже месяц запор и очень болит живот.
Я почесала макушку и влила ей в рот хорошую порцию слабительного.

Вторая бабулька вечно карабкалась руками по металлической штанге, раскачивала кровать, врезалась в мою, толкала её, вследствие чего я почти что въехала в раковину.
– Ба, хватит безобразничать! – не выдержала я.
– Кто здесь? – отозвалась она. – Представьтесь!
– Дед Мороз! – свирепо ответила я.
– Мороз? На улице холодно? Какая погода? Я на работу не пойду!
– Ладно, сегодня не ходите, завтра пойдёте, – согласилась я.

Но бабуля так раскачалась, что почти полностью сползла с постели. Я доковыляла до неё и попыталась приподнять, но эта бабуля была тяжеленная. Выбившись из сил, я взмолилась:
– Ба, подвинься к стенке! Давай, давай двигайся!
– Вы хотите лечь рядом? – мило спросила она.

Пришли две медсестры, поразглядывали аристократическую старушку, пошептались, покачали головами, поглядели на меня с сочувствием.
– Совсем плоха бабка, сегодня помрёт.
– То есть как это – помрёт?! – ужаснулась я. – Что вы такое говорите?
– Да по всему видно. Носик обострился уже. Скорее всего, к ночи…

С этого момента я потеряла покой. Каждую минутку я вглядывалась в её лицо – моргает ли, в приоткрытый беззубый рот – дышит ли? Я никогда ещё так не радовалась храпу соседки и прочим её физиологическим звукам.

Как Пиковая дама, она тихо звала то одного мужчину, то другого, то третьего, говорила с ними. Похоже, в молодости у неё было много любовников.

Подключилась вторая:
– Тише вы там! Не мешайте мне разговаривать с моим молодым человеком!
– Красавица, заткнись! – ответила ей первая.
– Зараза! – парировала первая.

Я чувствовала, что начинаю сходить с ума. Мои бабульки вскрикивали одна за другой, как растревоженные птицы.

В сумерках аристократка вдруг затихла. Не знаю, сколько я просидела столбом на постели, боясь глянуть в её сторону и пошелохнуться. По моему позвоночнику медленно сползал ужас, а по щекам катились слёзы.

Я заставила себя повернуться в её сторону – старушка не дышала, в скользком лунном свете глазницы её провалились, рот безвольно открыт, скрюченные пальцы в последнем спазме впились в одеяло.

Впервые я воочию видела, как человека покинула жизнь.

Я склонилась над ней, чтобы убедиться окончательно, и вдруг она встретилась со мной взглядом и изрекла: «Хочу какать!»
Это была моя последняя ночь в больнице.

До четырёх утра я каталась по спящему коридору больницы в инвалидном кресле, попыхивая электронной сигаретой и слушая через наушники Фрэнка Синатру.

Как ни старались прибраться санитарки, но в нашей палате пронзительно пахло жизнью.