СВЕЖИЙ НОМЕР ТОЛЬКО В МОЕЙ СЕМЬЕ Так не бывает Доктор Дэвид и череда болящих женщин
Доктор Дэвид и череда болящих женщин
18.06.2013 00:00
Почему жизнь людей такая короткая?

Доктор ДэвидМаленький темнокожий человек стоит у окна, смотрит на пустой огород и говорит:
– Россия! Вот тебе газ, нефть и руда. А у нас чай и кокос – все национальные богатства.
В голосе его нет ни зависти, ни сожаления.


Я сижу в единственном в доме кресле и пью заваренный хозяином чай.
– Настоящий, цейлонский?
– Нет, здесь такого не бывает… – он задумывается. – Но Россия чем-то похожа на Шри-Ланку. У нас тоже много госслужащих. Государство сильно заботится о них. Льгот море.

На полу стоит рисоварка.
– Из дома привезли?
– Китайская штуковина, – отвечает хозяин. – Наварю раз, мне на неделю хватает. Кстати… – он заглядывает под крышку, – этот уже пора выбрасывать.

Он жарит сосиски и заваривает доширак – для меня. Себе же заливает кипятком растворимый кофе. И пьёт его стоя, я же занял его кресло.
– Настоящий кофе не пьёте?
– Пью. Но так же проще.

Я ловлю себя на мысли, что не запомню его лица.

Завтрак подходит к концу. Он смахивает хлебные крошки со стола и моет посуду в ванной, под краном. Убавляет температуру в батареях и выходит из дома. Восемь часов утра.

Уже третий год примерно так начинается рабочий день гражданина Шри-Ланки господина Девендры Субасингхе из рода Мудиянселаге. Идти ему до работы через огород – четыре минуты. В обход по улице – семь. В своё учреждение Девендра проникает с хоздвора – на площадке стоят лупатые уазики-«буханки» с красными крестами на бортах.

Обычное утреннее оживление, хлопает дверь, граждане райцентра Пачелма Пензенской области, как пчёлы, наполняют улей – коридоры Центральной больницы. Чувствуется волнение, словно перед началом киносеанса. Все раскланиваются друг с другом, чинно и основательно рассаживаются на банкетках, устраивают пожитки под ногами. И в какой-то момент падает занавес. То есть зажигаются бледные лампочки. Пачелмовцы превращаются в пациентов, как по волшебству. А Девендра Субасингхе входит в кабинет и из обыкновенного уроженца чайного острова в Индийском океане превращается во врача общей практики. Так гласит табличка. В народе его зовут доктором Дэвидом.

Пачелмовцы давно привыкли к облику и происхождению своего нового доктора. В обмороки не падали, лечиться у «индуса» не отказывались. Немощь быстро избавляет от предрассудков. А пачелмовцы очень немощны. Стоит выйти в коридор в час утреннего приёма – и немедленно утонешь в гуще недугов, явных и зреющих внутри множества ожидающих тел, рук, ног и носоглоток. Сельские поликлиники традиционно отличаются суровой наглядностью.

Два старика, отец и сын, сидят перед доктором Дэвидом. Они похожи как близнецы, только у сына нет зубов, а отец глух и безнадёжно кашляет.
– Обострение давно началось? – спрашивает доктор.
– Уже несколько дней кашляет, – отвечает сын.
– Поднимите рубашку, я послушаю.

Сын стягивает с себя рубашку.
– Да не вас, а отца…

Сын толкает папашу в спину и знаками предлагает ему раздеться.

Дэвид слушает. Сын сопит, трёт кулаком красные глаза и говорит:
– Совсем не спит, сидит на кровати и еле дышит.
– Сколько, вы говорите, кашель длится?

Сын задумчиво чешет затылок.
– Неделю, пожалуй…

Дэвид углубляется в изучение кардиограммы.
– Он никогда не болел за свою жизнь. Вот только инфаркт случился, и всё… Вы его в больничку положите?

В кабинет входит девушка-терапевт. Она слушает, как работают лёгкие старика.
– Кашель давно?
– Два месяца, – выдыхает, наконец, сынишка. – Как в феврале после инсульта привезли, так и закашлял.
– Что же не везли?
– Так ведь старый уже! Пора бы уже и покашлять. За всю жизнь не чихнул… Кто ж знал?

Всё это время в противоположном углу кабинета другой старик, грязный, немытый, в шлёпанцах на босу ногу, слёзно уговаривал медсестру выписать фенозепам для его дочери-шизофренички, состоящей на учёте в Пензе. А медсестра в свою очередь уговаривала его с обреченной нежностью:
– Вам бы, Климентьев, флюорограмму сделать, обследоваться… Сколько не были? А в понедельник опять сбежите…

В обед доктор Дэвид садится на свою «девятку» и едет на выезд, в Черкасово. Дорога пустынна и прекрасна. С правой стороны на холме развалины графского «замка». «Замок» утопает в сирени, словно в облаке. Это бывшее здание пачелмовской больницы. И бывшая барская усадьба. Один шаг до забвения. История, превратившаяся в сиреневый дым.
– Откуда Россия-то взялась? – спрашиваю я цейлонца.
– Отец решил. А ещё у нас дома была подшивка журнала «Советский Союз» в переводе на сингальский язык. Я прочёл уйму сказок народов СССР.
– И что?
– Были ещё и американские журналы. Я их тоже читал. У американцев всё очень лихо закручено. А у вас – просто. И жизнь казалась лёгкой. Люди, крестьяне, трактора, девушки в сарафанах, похожих на наши. Все работают, песни поют, девушки привозят трактористам еду…
– Это из какой сказки?
– «Вишнёвый сад», кажется…
– «Вишнёвый сад»?!

Мы бодро скачем по разбитому асфальту и въезжаем в Черкасово.

– В прошлый раз – шешнадцатого августа! А в этот – на Пасху. Напился и упал, вот тут, возле окна… – бабка рассказывает историю болезни мужа.
Дед, двадцать седьмого года рождения, лежит в безпамятстве, за печкой, охает и стонет. Третий день по малой нужде сходить не может.
– Замучил меня совсем, – вещает бабка, – спать не даёт.
– Зачем вы ему в пах столько ваты наложили?
– Согреть.
– Что согреть?
– Я думала, он писюн свой застудил.
– Несите тазик с водой.

Девендра раздевает старика, обрабатывает ему пах. И готовит катетер.
– Любимое занятие, – вполголоса шутит доктор.
– Больно ему будет, – говорит медсестра.
– Это хорошо, – удовлетворённо отзывается бабка. – Может, поумнеет.

Вставленный катетер облегчения не приносит. Дед почти не чувствует новой боли. Доктор звонит в больницу и вызывает машину «скорой помощи».

Обед в фельдшерском пункте. Салат с крупно нарезанными варёными яйцами. Суп из минтая.

Доктор ест скромно и без особого аппетита.
– Если бы я выбирал, что есть в России, – остался бы голодным. У нас совсем другая кухня. После риса второй хлеб – джекфрут. Такой чудо-плод на деревьях. (Индийское хлебное дерево. – Ред.) Его и жарят, и варят, и с сахаром, и с перцем – объедение. Даже жене моей нравился…

Я жду продолжения воспоминаний о родине. Но цейлонец скуп на откровения. Доедает суп и не притрагивается к салату.
– Я экономно живу, – говорит он. – Раньше ещё мог на себя потратить, а сейчас ничего не трачу… Если только пачку сигарет, – и добавляет: – Я для семьи живу.

Жена и дочь доктора живут в Пензе. Он ездит к ним на выходные. В Пачелме для цейлонца построили дом, но приватизировать не дают. Боятся, что доктор продаст жилплощадь и уедет. Девендра с типичной российской изворотливостью ведёт войну с чиновниками. Семью не перевозит и живёт в собственном доме как командировочный.

На Цейлоне у него осталась мать. И кроме неё к острову его ничто не привязывает. Тоски по родине нет. Адаптировался он настолько, что с большим воодушевлением жалуется на российское здравоохранение, чем вспоминает гражданскую войну с тамилами. Честит низкую зарплату, отсутствие в больнице койко-мест, нехватку транспорта и заносы на дорогах, из-за которых зимой добираться до больных почти невозможно. Впрочем, возмущение не переходит дозволенных границ, и гражданская позиция – в ста километрах от любых баррикад. За семнадцать лет, так или иначе связанных с Россией, ему удалось Россией не заболеть. И не дать ей глубоко себя изменить. Похоже, он не сильно её вообще замечает. Что вызывает у меня чувство, похожее на досаду.

Мы возвращаемся в Пачелму. По дороге забираем из Шеина старушку, которая уверяет, что у неё «всю нутрь жгёт. И горечь во рту, словно полынь…». На что Девендра замечает:
– Это ей перед летними огородами в больничке полежать надо. Так они все делают.

И пока бабушка собирает вещи, он возвращается к машине, не замечая сумасшедшего по красоте вида на шеинские окрестности, открывающегося с крыльца дома.

«Как же так? – думаю я. – Сельский врач обязан быть фигурой сакральной! Он же – фундамент отечественной литературы! Каждый третий великий русский писатель – бывший эскулап… А здесь что? Ни тебе высоких порывов, ни разочарований, ни отчаянных схваток с морфием, ни бегства от тоски, ни лошадиных фамилий, ни крыжовника! Где все эти сокровища русской жизни?»

Единственную дочь доктора Дэвида зовут Анжелина Девендровна Лепенкина.

До вечера в больнице ничего не случается. Дежурный доктор Субасингхе занимается писаниной и подготовкой к завтрашнему «рейду» в большое село Решетино. Но за пять минут до восьми в приёмный покой привозят бабушку в коме. Фельдшер в машине «скорой помощи» уверенно говорит про отёк лёгких. Девендра вместе с дежурным хирургом определяет инсульт. Муж старушки, дед с вытаращенными глазами, лопочет:
– Ушёл мусор с огорода убирать, курам давать, а она мне говорит: «Приходи через час, будем картошку жареную кушать». Я пришёл, а она на кухне валяется и тоненько так пищит, слова сказать не может.
– Чем болела? – спрашивает доктор.
– Язва она была, – сокрушённо признаётся дед. – Ругалась на чём свет стоит. Умрёт теперь?

Требуется отнести больную в реанимацию. На четвёртый этаж. Лифт не работает. Три водителя «скорой помощи» и я тащим носилки наверх, бабушку привязываем к носилкам жгутом, чтобы не выпала. В Москве мне бы никогда не доверили тащить носилки в реанимацию.

А один из водителей по дороге смотрит на полумёртвое лицо женщины и говорит:
– И моя жена так состарится…

– Я в Москве несколько раз от скинхедов бегал в метро… Спасибо шустрым ногам, – говорит доктор Дэвид. – С тех пор в городе себя неуютно чувствую. А здесь хорошо. Уважение есть… И милиция, и прокурор меня знают…

Я радуюсь за Девендру Субасингхе. И за то, что в Пачелме ему ничто не угрожает, кроме зависти коллег. Растущая медиапопулярность цейлонца уже становится для коренных испытанием. Но это мелочи. Послужной список Девендры не даёт права сомневаться в его прочности. Он учился в «Лумумбе», затем в Смоленской и Санкт-Петербургской медакадемиях. Возвращался домой на Цейлон, проходил интернатуру, учился в Лондоне и от английского Красного Креста ездил на стажировку в Сьерра-Леоне, охваченную гражданской войной. А потом вернулся в Россию…

Вот тут самое время вставить щемящий пассаж о дремавшей и, наконец, вспыхнувшей любви цейлонца к северным просторам, вешним водам, девушкам в сарафанах и трактористам в вишнёвых садах. Но не выходит этот пассаж. Девендра не приехал бы в Пензу по своей воле. Угораздило его ещё в Смоленске полюбить русскую девушку, жениться и увезти её на чайный остров. А она не выдержала жизни посреди Индийского океана. И рванула домой, вернее, к родственникам в Пензу. И верный Девендра за ней… Так Пачелма получила свою достопримечательность.

Утром в пятницу мы едем в Решетино. Решетино – татарская деревня. Большая, крепкая, вся сплошь из кирпичных домов и оживлённая, в отличие от наших. Приезд доктора – праздник. С раннего утра фельдшерский пункт битком заполняется женщинами в цветных платках, халатах и шерстяных кофтах. Все – босиком. Обувь за порогом. Тридцать пар ног в тёплых вязаных носках. Женщины сидят кружком, скрестив руки на животах, и ведут нескончаемые разговоры.

Раз в месяц здесь у них клуб.
– Болеть в Решетине любят, – замечает медсестра. – Очень дисциплинированные. На процедуры, как пионеры, чуть ли не строем заявляются.

Передо мной проходит череда болящих татарских женщин. Я немедленно теряю связь с реальностью.

Кажется, что попал на кинофестиваль с запрещёнными фильмами. И вжавшись в стул в углу, смотрю без спроса повести про настоящие труд, любовь, боль, глупость, отчаяние, надежды, чёрствость, мужество, одиночество и близкую смерть.

Девяностолетняя вдова участника Великой Отечественной войны на все вопросы отвечающая чётко – «нет». Таблетки? Шум в голове? Бессонница? Рентген? Всё отрицает, как на допросе. Невестки в почтительном молчании, только вздыхают. Она до сих пор глава семьи. С ней шутки плохи. И в конце – доктору: «Лук – надо, картошку – надо, дом строить – надо! Лекарства – не надо!»

А за ней тихая пятидесятилетняя красавица с пороком сердца. Она была в Пензе, диагноз подтверждён, квота выделена, и что же? Женщина отказывается от операции. Почему? Она не признаётся. «Неужели вы не хотите нянчить внуков? И лучше лежать в подушках и задыхаться, как лягушка?» Но женщина тихо плачет и кусает губы. Страх перед операцией душит её, он страшнее, чем боли в сердце, которые ещё только впереди.

А в конце, после всех, входит запуганная и забитая женщина. Она стесняется всех, и в первую очередь себя, своих чёрных рук, бедной одежды. В селе она в роли заблудившейся, «неприкасаемой». Мужа нет, семьи нет, ребёнок неизвестно от кого. «Я и мужик, и баба, доктор!» – твердит она, боясь поднять глаза, и ресницы у неё дрожат. «За любую работу берусь, когда дают…» Но денег у неё нет, и поехать в Пачелму обследоваться ей не на что.

Мой цейлонец невозмутимо слушает, читает истории болезней, разбирает ЭКГ, выписывает рецепты и уговаривает особенно упорных оставить на время огород.

В какой-то момент я понимаю, что Девендра – это улитка в ракушке. Он обходителен, мягок, и внимателен. Но на этом словно весь заканчивается, иссякает. Не идёт в глубину, а скользит, шуршит по поверхности. И это в стране, где сознание растревожено, как улей. Где всякая сирена тащит за собой на гибельную глубину и сопротивление безполезно. Где любой шаг чреват встречей с чужой душой, идущей навстречу, как в последний бой. Почему он не задаёт вопросов? Как ему удалось не попасть в силки, не отравиться Россией? Почему он безразличен ко всем нашим загадкам?

Я не могу понять. И мне становится скучно.

В два часа дня над селом раздаётся призыв муллы на молитву. Решетино замирает. Татарские женщины готовят доктору обед – перемячи с кониной и сладкий пирог с курагой. Девендра выходит во двор. По переулку идёт пьяный мужчина. Вид у него лихорадочно возбуждённый. Он смотрит на нас, и в глазах рождается надежда.
– Пить – большой грех для татарина, – говорит он. – Водка от шайтана! Но двадцать рублей на опохмел – не от шайтана…
– Не дам, – говорит Девендра. – Я врач.
– Врач?! – мужчина в изумлении. – И, небось, мусульманин?
– Знаком с мусульманством.
– Я два дня пью, а потом не пью. Я свой организм знаю. У меня вся плеча болит. Грыжа. Посмотришь?

Он тут же стягивает с себя рубашку и демонстрирует чужеродный нарост.
– Похоже, липома, – говорит Девендра.
– Всё равно не дашь?
– Не дам.
– А сам-то откуда будешь, из казанских?
– Я из Индии.
– Индии? И к нам, в Решетино?

Несколько мгновений мужчина борется с охватившим его волнением. Реальность принимает фантастический оборот.
– Тогда вопрос!

Девендра молчит. Мужчина щурится и, глядя на собеседника снизу вверх, произносит:
– Почему жизнь людей такая короткая?

«Вот оно! – с облегчением думаю я. – Настигло…»
– Не знаешь? – мужчина шмыгает носом. – Чтобы наша глупость не длилась вечно…

И, горделиво задрав подбородок, как курсант на параде, нетвёрдой походкой он уходит по переулку, распугивая кур и кошек.

Максим КУНГАС

Опубликовано в №24, июнь 2013 года