Доктор Дэвид и череда болящих женщин |
18.06.2013 00:00 |
Почему жизнь людей такая короткая? Маленький темнокожий человек стоит у окна, смотрит на пустой огород и говорит: – Россия! Вот тебе газ, нефть и руда. А у нас чай и кокос – все национальные богатства. В голосе его нет ни зависти, ни сожаления. Я сижу в единственном в доме кресле и пью заваренный хозяином чай. – Настоящий, цейлонский? – Нет, здесь такого не бывает… – он задумывается. – Но Россия чем-то похожа на Шри-Ланку. У нас тоже много госслужащих. Государство сильно заботится о них. Льгот море. На полу стоит рисоварка. – Из дома привезли? – Китайская штуковина, – отвечает хозяин. – Наварю раз, мне на неделю хватает. Кстати… – он заглядывает под крышку, – этот уже пора выбрасывать. Он жарит сосиски и заваривает доширак – для меня. Себе же заливает кипятком растворимый кофе. И пьёт его стоя, я же занял его кресло. – Настоящий кофе не пьёте? – Пью. Но так же проще. Я ловлю себя на мысли, что не запомню его лица. Завтрак подходит к концу. Он смахивает хлебные крошки со стола и моет посуду в ванной, под краном. Убавляет температуру в батареях и выходит из дома. Восемь часов утра. Уже третий год примерно так начинается рабочий день гражданина Шри-Ланки господина Девендры Субасингхе из рода Мудиянселаге. Идти ему до работы через огород – четыре минуты. В обход по улице – семь. В своё учреждение Девендра проникает с хоздвора – на площадке стоят лупатые уазики-«буханки» с красными крестами на бортах. Обычное утреннее оживление, хлопает дверь, граждане райцентра Пачелма Пензенской области, как пчёлы, наполняют улей – коридоры Центральной больницы. Чувствуется волнение, словно перед началом киносеанса. Все раскланиваются друг с другом, чинно и основательно рассаживаются на банкетках, устраивают пожитки под ногами. И в какой-то момент падает занавес. То есть зажигаются бледные лампочки. Пачелмовцы превращаются в пациентов, как по волшебству. А Девендра Субасингхе входит в кабинет и из обыкновенного уроженца чайного острова в Индийском океане превращается во врача общей практики. Так гласит табличка. В народе его зовут доктором Дэвидом. Пачелмовцы давно привыкли к облику и происхождению своего нового доктора. В обмороки не падали, лечиться у «индуса» не отказывались. Немощь быстро избавляет от предрассудков. А пачелмовцы очень немощны. Стоит выйти в коридор в час утреннего приёма – и немедленно утонешь в гуще недугов, явных и зреющих внутри множества ожидающих тел, рук, ног и носоглоток. Сельские поликлиники традиционно отличаются суровой наглядностью. Два старика, отец и сын, сидят перед доктором Дэвидом. Они похожи как близнецы, только у сына нет зубов, а отец глух и безнадёжно кашляет. – Обострение давно началось? – спрашивает доктор. – Уже несколько дней кашляет, – отвечает сын. – Поднимите рубашку, я послушаю. Сын стягивает с себя рубашку. – Да не вас, а отца… Сын толкает папашу в спину и знаками предлагает ему раздеться. Дэвид слушает. Сын сопит, трёт кулаком красные глаза и говорит: – Совсем не спит, сидит на кровати и еле дышит. – Сколько, вы говорите, кашель длится? Сын задумчиво чешет затылок. – Неделю, пожалуй… Дэвид углубляется в изучение кардиограммы. – Он никогда не болел за свою жизнь. Вот только инфаркт случился, и всё… Вы его в больничку положите? В кабинет входит девушка-терапевт. Она слушает, как работают лёгкие старика. – Кашель давно? – Два месяца, – выдыхает, наконец, сынишка. – Как в феврале после инсульта привезли, так и закашлял. – Что же не везли? – Так ведь старый уже! Пора бы уже и покашлять. За всю жизнь не чихнул… Кто ж знал? Всё это время в противоположном углу кабинета другой старик, грязный, немытый, в шлёпанцах на босу ногу, слёзно уговаривал медсестру выписать фенозепам для его дочери-шизофренички, состоящей на учёте в Пензе. А медсестра в свою очередь уговаривала его с обреченной нежностью: – Вам бы, Климентьев, флюорограмму сделать, обследоваться… Сколько не были? А в понедельник опять сбежите… В обед доктор Дэвид садится на свою «девятку» и едет на выезд, в Черкасово. Дорога пустынна и прекрасна. С правой стороны на холме развалины графского «замка». «Замок» утопает в сирени, словно в облаке. Это бывшее здание пачелмовской больницы. И бывшая барская усадьба. Один шаг до забвения. История, превратившаяся в сиреневый дым. – Откуда Россия-то взялась? – спрашиваю я цейлонца. – Отец решил. А ещё у нас дома была подшивка журнала «Советский Союз» в переводе на сингальский язык. Я прочёл уйму сказок народов СССР. – И что? – Были ещё и американские журналы. Я их тоже читал. У американцев всё очень лихо закручено. А у вас – просто. И жизнь казалась лёгкой. Люди, крестьяне, трактора, девушки в сарафанах, похожих на наши. Все работают, песни поют, девушки привозят трактористам еду… – Это из какой сказки? – «Вишнёвый сад», кажется… – «Вишнёвый сад»?! Мы бодро скачем по разбитому асфальту и въезжаем в Черкасово. – В прошлый раз – шешнадцатого августа! А в этот – на Пасху. Напился и упал, вот тут, возле окна… – бабка рассказывает историю болезни мужа. Дед, двадцать седьмого года рождения, лежит в безпамятстве, за печкой, охает и стонет. Третий день по малой нужде сходить не может. – Замучил меня совсем, – вещает бабка, – спать не даёт. – Зачем вы ему в пах столько ваты наложили? – Согреть. – Что согреть? – Я думала, он писюн свой застудил. – Несите тазик с водой. Девендра раздевает старика, обрабатывает ему пах. И готовит катетер. – Любимое занятие, – вполголоса шутит доктор. – Больно ему будет, – говорит медсестра. – Это хорошо, – удовлетворённо отзывается бабка. – Может, поумнеет. Вставленный катетер облегчения не приносит. Дед почти не чувствует новой боли. Доктор звонит в больницу и вызывает машину «скорой помощи». Обед в фельдшерском пункте. Салат с крупно нарезанными варёными яйцами. Суп из минтая. Доктор ест скромно и без особого аппетита. – Если бы я выбирал, что есть в России, – остался бы голодным. У нас совсем другая кухня. После риса второй хлеб – джекфрут. Такой чудо-плод на деревьях. (Индийское хлебное дерево. – Ред.) Его и жарят, и варят, и с сахаром, и с перцем – объедение. Даже жене моей нравился… Я жду продолжения воспоминаний о родине. Но цейлонец скуп на откровения. Доедает суп и не притрагивается к салату. – Я экономно живу, – говорит он. – Раньше ещё мог на себя потратить, а сейчас ничего не трачу… Если только пачку сигарет, – и добавляет: – Я для семьи живу. Жена и дочь доктора живут в Пензе. Он ездит к ним на выходные. В Пачелме для цейлонца построили дом, но приватизировать не дают. Боятся, что доктор продаст жилплощадь и уедет. Девендра с типичной российской изворотливостью ведёт войну с чиновниками. Семью не перевозит и живёт в собственном доме как командировочный. На Цейлоне у него осталась мать. И кроме неё к острову его ничто не привязывает. Тоски по родине нет. Адаптировался он настолько, что с большим воодушевлением жалуется на российское здравоохранение, чем вспоминает гражданскую войну с тамилами. Честит низкую зарплату, отсутствие в больнице койко-мест, нехватку транспорта и заносы на дорогах, из-за которых зимой добираться до больных почти невозможно. Впрочем, возмущение не переходит дозволенных границ, и гражданская позиция – в ста километрах от любых баррикад. За семнадцать лет, так или иначе связанных с Россией, ему удалось Россией не заболеть. И не дать ей глубоко себя изменить. Похоже, он не сильно её вообще замечает. Что вызывает у меня чувство, похожее на досаду. Мы возвращаемся в Пачелму. По дороге забираем из Шеина старушку, которая уверяет, что у неё «всю нутрь жгёт. И горечь во рту, словно полынь…». На что Девендра замечает: – Это ей перед летними огородами в больничке полежать надо. Так они все делают. И пока бабушка собирает вещи, он возвращается к машине, не замечая сумасшедшего по красоте вида на шеинские окрестности, открывающегося с крыльца дома. «Как же так? – думаю я. – Сельский врач обязан быть фигурой сакральной! Он же – фундамент отечественной литературы! Каждый третий великий русский писатель – бывший эскулап… А здесь что? Ни тебе высоких порывов, ни разочарований, ни отчаянных схваток с морфием, ни бегства от тоски, ни лошадиных фамилий, ни крыжовника! Где все эти сокровища русской жизни?» Единственную дочь доктора Дэвида зовут Анжелина Девендровна Лепенкина. До вечера в больнице ничего не случается. Дежурный доктор Субасингхе занимается писаниной и подготовкой к завтрашнему «рейду» в большое село Решетино. Но за пять минут до восьми в приёмный покой привозят бабушку в коме. Фельдшер в машине «скорой помощи» уверенно говорит про отёк лёгких. Девендра вместе с дежурным хирургом определяет инсульт. Муж старушки, дед с вытаращенными глазами, лопочет: – Ушёл мусор с огорода убирать, курам давать, а она мне говорит: «Приходи через час, будем картошку жареную кушать». Я пришёл, а она на кухне валяется и тоненько так пищит, слова сказать не может. – Чем болела? – спрашивает доктор. – Язва она была, – сокрушённо признаётся дед. – Ругалась на чём свет стоит. Умрёт теперь? Требуется отнести больную в реанимацию. На четвёртый этаж. Лифт не работает. Три водителя «скорой помощи» и я тащим носилки наверх, бабушку привязываем к носилкам жгутом, чтобы не выпала. В Москве мне бы никогда не доверили тащить носилки в реанимацию. А один из водителей по дороге смотрит на полумёртвое лицо женщины и говорит: – И моя жена так состарится… – Я в Москве несколько раз от скинхедов бегал в метро… Спасибо шустрым ногам, – говорит доктор Дэвид. – С тех пор в городе себя неуютно чувствую. А здесь хорошо. Уважение есть… И милиция, и прокурор меня знают… Я радуюсь за Девендру Субасингхе. И за то, что в Пачелме ему ничто не угрожает, кроме зависти коллег. Растущая медиапопулярность цейлонца уже становится для коренных испытанием. Но это мелочи. Послужной список Девендры не даёт права сомневаться в его прочности. Он учился в «Лумумбе», затем в Смоленской и Санкт-Петербургской медакадемиях. Возвращался домой на Цейлон, проходил интернатуру, учился в Лондоне и от английского Красного Креста ездил на стажировку в Сьерра-Леоне, охваченную гражданской войной. А потом вернулся в Россию… Вот тут самое время вставить щемящий пассаж о дремавшей и, наконец, вспыхнувшей любви цейлонца к северным просторам, вешним водам, девушкам в сарафанах и трактористам в вишнёвых садах. Но не выходит этот пассаж. Девендра не приехал бы в Пензу по своей воле. Угораздило его ещё в Смоленске полюбить русскую девушку, жениться и увезти её на чайный остров. А она не выдержала жизни посреди Индийского океана. И рванула домой, вернее, к родственникам в Пензу. И верный Девендра за ней… Так Пачелма получила свою достопримечательность. Утром в пятницу мы едем в Решетино. Решетино – татарская деревня. Большая, крепкая, вся сплошь из кирпичных домов и оживлённая, в отличие от наших. Приезд доктора – праздник. С раннего утра фельдшерский пункт битком заполняется женщинами в цветных платках, халатах и шерстяных кофтах. Все – босиком. Обувь за порогом. Тридцать пар ног в тёплых вязаных носках. Женщины сидят кружком, скрестив руки на животах, и ведут нескончаемые разговоры. Раз в месяц здесь у них клуб. – Болеть в Решетине любят, – замечает медсестра. – Очень дисциплинированные. На процедуры, как пионеры, чуть ли не строем заявляются. Передо мной проходит череда болящих татарских женщин. Я немедленно теряю связь с реальностью. Кажется, что попал на кинофестиваль с запрещёнными фильмами. И вжавшись в стул в углу, смотрю без спроса повести про настоящие труд, любовь, боль, глупость, отчаяние, надежды, чёрствость, мужество, одиночество и близкую смерть. Девяностолетняя вдова участника Великой Отечественной войны на все вопросы отвечающая чётко – «нет». Таблетки? Шум в голове? Бессонница? Рентген? Всё отрицает, как на допросе. Невестки в почтительном молчании, только вздыхают. Она до сих пор глава семьи. С ней шутки плохи. И в конце – доктору: «Лук – надо, картошку – надо, дом строить – надо! Лекарства – не надо!» А за ней тихая пятидесятилетняя красавица с пороком сердца. Она была в Пензе, диагноз подтверждён, квота выделена, и что же? Женщина отказывается от операции. Почему? Она не признаётся. «Неужели вы не хотите нянчить внуков? И лучше лежать в подушках и задыхаться, как лягушка?» Но женщина тихо плачет и кусает губы. Страх перед операцией душит её, он страшнее, чем боли в сердце, которые ещё только впереди. А в конце, после всех, входит запуганная и забитая женщина. Она стесняется всех, и в первую очередь себя, своих чёрных рук, бедной одежды. В селе она в роли заблудившейся, «неприкасаемой». Мужа нет, семьи нет, ребёнок неизвестно от кого. «Я и мужик, и баба, доктор!» – твердит она, боясь поднять глаза, и ресницы у неё дрожат. «За любую работу берусь, когда дают…» Но денег у неё нет, и поехать в Пачелму обследоваться ей не на что. Мой цейлонец невозмутимо слушает, читает истории болезней, разбирает ЭКГ, выписывает рецепты и уговаривает особенно упорных оставить на время огород. В какой-то момент я понимаю, что Девендра – это улитка в ракушке. Он обходителен, мягок, и внимателен. Но на этом словно весь заканчивается, иссякает. Не идёт в глубину, а скользит, шуршит по поверхности. И это в стране, где сознание растревожено, как улей. Где всякая сирена тащит за собой на гибельную глубину и сопротивление безполезно. Где любой шаг чреват встречей с чужой душой, идущей навстречу, как в последний бой. Почему он не задаёт вопросов? Как ему удалось не попасть в силки, не отравиться Россией? Почему он безразличен ко всем нашим загадкам? Я не могу понять. И мне становится скучно. В два часа дня над селом раздаётся призыв муллы на молитву. Решетино замирает. Татарские женщины готовят доктору обед – перемячи с кониной и сладкий пирог с курагой. Девендра выходит во двор. По переулку идёт пьяный мужчина. Вид у него лихорадочно возбуждённый. Он смотрит на нас, и в глазах рождается надежда. – Пить – большой грех для татарина, – говорит он. – Водка от шайтана! Но двадцать рублей на опохмел – не от шайтана… – Не дам, – говорит Девендра. – Я врач. – Врач?! – мужчина в изумлении. – И, небось, мусульманин? – Знаком с мусульманством. – Я два дня пью, а потом не пью. Я свой организм знаю. У меня вся плеча болит. Грыжа. Посмотришь? Он тут же стягивает с себя рубашку и демонстрирует чужеродный нарост. – Похоже, липома, – говорит Девендра. – Всё равно не дашь? – Не дам. – А сам-то откуда будешь, из казанских? – Я из Индии. – Индии? И к нам, в Решетино? Несколько мгновений мужчина борется с охватившим его волнением. Реальность принимает фантастический оборот. – Тогда вопрос! Девендра молчит. Мужчина щурится и, глядя на собеседника снизу вверх, произносит: – Почему жизнь людей такая короткая? «Вот оно! – с облегчением думаю я. – Настигло…» – Не знаешь? – мужчина шмыгает носом. – Чтобы наша глупость не длилась вечно… И, горделиво задрав подбородок, как курсант на параде, нетвёрдой походкой он уходит по переулку, распугивая кур и кошек. Максим КУНГАС Опубликовано в №24, июнь 2013 года |