– Игорь Борисович, в прессе мелькнуло сообщение, что скоро начнутся съёмки «Мы из джаза – 2». Если не секрет, о чём будет кино?
– В новом сценарии, над которым работал Александр Бородянский, автор первого фильма, излагается современная история. Ещё в советское время сын моего героя Кости Иванова улетает в Америку. Меня спрашивают: «Надолго?» – и я отвечаю: «Боюсь, что навсегда». Дальше начинается другая история. Мой «внук», тоже музыкант, приезжает на Украину, находит там единомышленников и встречает свою любовь. В конце фильма происходит грандиозный джем-сейшн на киевском Майдане – это должен быть живой концерт с участием выдающихся джазменов мира. Но насколько этот замысел воплотится в жизнь, не знаю.

– Слышал, у вас есть свой киноагент. Сегодня это необходимость?
– За последние семь лет я получил столько чудовищных сценариев, что мне надоело объяснять режиссёрам и их ассистентам, почему не буду сниматься в их фильмах. Вот и нанял себе агента, которому плачу определённый процент от зарплаты. Он читает сценарии, отметает неинтересные, предлагает мне роли. И я всегда спрашиваю, кто ещё будет сниматься, нет ли среди актёров такого-то? И если да, то отказываюсь, говорю: «Скажи, что я уехал или заболел». Я не снимаюсь в фильмах, в которых участвуют неприятные мне люди.

– Вы про актёров?
– Да, бывают такие ситуации. Не хочу.

– А режиссёров это касается?
– Это касается вообще всего. У меня есть даже список СМИ, с которыми никогда не буду общаться.

– Понимаю: моральные установки.
– Без своих взглядов на жизнь человек просто неинтересен. Когда смотрю фильм, читаю титры, уже по отдельным фамилиям понимаю, что ничего путного не будет. Просто потому, что играет человек, который ничего собой не представляет. Хотя о нём пишут, говорят, считают хорошим артистом. Хотя для меня хороший артист – это прежде всего искренний, загруженный по макушку человек.



– Несовременный вы какой-то, Игорь Борисович.
– А это неважно. Моя мама говорила: «Все пойдут топиться, и ты с ними?» Нет, не пойду. А то, что время такое, – так это судьба.

– На корпоративных вечеринках часто соглашаетесь работать?
– Два-три раза в год – это часто? Для меня это обычное участие в обычном концерте.

– Вам интересно, для кого будете выступать?
– Да. К Жириновскому, например, не поеду. И наоборот, однажды корпоратив для воинов-афганцев затянулся на двое-трое суток.

– А не смущает, что люди в зале едят, пьют, ходят туда-сюда?
– Единственное, о чём прошу организаторов, чтобы меня выпускали не дальше третьего номера, когда люди ещё могут «навести резкость». Хотя понимаю, что на корпоративе уже через полчаса никому не интересно, кто на сцене: людям хочется выпить, рассказать анекдот, обнять соседку. Ничего плохого в таких выступлениях не вижу, для меня это заработок.
Один из моих принципов – зарабатывать хлеб свой в поте лица. С теми, кто делает деньги из воздуха, мне говорить не о чем. Есть люди, написавшие две-три популярные мелодии, при этом скопировавшие их с чужих произведений. Они живут на авторские отчисления, но я-то знаю, что они не сильно трудились. А я – за тех, кто трудится. Ведь сейчас даже весь научно-технический прогресс направлен на то, чтобы человек поменьше работал, побольше лежал, ковырял в носу и получал от жизни только удовольствие.

– Чего же плохого, например, в развитии коммуникаций?
– А чего хорошего? Сейчас от Читы до Питера можно долететь меньше чем за сутки. Раньше, чтобы доехать до Читы, нужно было три месяца. Представляете, сколько писем и путевых заметок можно написать за это время! Со сколькими людьми на постоялых дворах пообщаться! Это развивало человека духовно. Вы не могли проехать мимо церкви, потому что неизвестно, когда следующая будет на пути. Сейчас же – раз! – и вы уже приехали, сэкономили три месяца жизни. А на что вы их потратите?

– Раньше и письма шли дольше. Сейчас же достаточно эсэмэски.
– Причём пользуются тремя-четырьмя фразами. Отсюда и лексика современных молодых людей – послушайте, как они разговаривают. Это же чудовищно – при таком богатстве языка пользоваться его одной тысячной частью! Это что, упражняет мозг? Наоборот, он начинает атрофироваться.

– Вы рассказывали, что свой дом в Павловске под Петербургом построили, взяв за пример дом актёра Клауса Марии Брандауэра в австрийских Альпах.
– Да, мой дом отчасти напоминает альпийское шале. Для наших мест он кажется непривычным, но мне захотелось именно такой дом.

– А музыкальная комната в нём для чего?
– У нас в семье все любят музыку. Мой сын очень хорошо играет на барабанах, сам пишет.

– Вы тоже играете на каком-нибудь инструменте?
– У меня шесть гитар, разные дудки, да много чего. До сих пор вспоминаю, как ещё школьником представлял своё будущее: стою на сцене с гитарой, а люди слушают или танцуют под мою музыку. Мечтал о своём ансамбле…

– Можно сказать, мечты сбылись: в фильме «Берегите женщин» вы стояли на сцене, и все вокруг танцевали. Только пели не вы.
– Дело в том, что музыка уже была написана. Так бывает – сначала пишется музыка, а потом приглашают актёров.

– И не коробило?
– Нет. В фильме «Только в мюзик-холле» тоже пел не я, просто открывал рот под фонограмму. Да и не вытянул бы такую тесситуру, для меня это было высоковато, я же не тенор.

– Людмила Гурченко рассказывала, как несколько лет после выхода «Карнавальной ночи» пела «Пять минут», и настолько ей стала противна эта песня…
– Меня до сих пор приглашают спеть «Комарово».

– Не устали?
– Нет. Другое дело, что каждый раз нужно выходить на сцену и петь её заново, как впервые. Это, с одной стороны, требует определённых усилий, а с другой, вызывает доверие публики. Скоро тридцать лет, как я её пою. Но у меня и спектакли были, которые я играл тоже по двадцать пять лет и не устал.

– Новые песни в репертуаре появились?
– Нет, все старые, но они как новые.

– В одном интервью вы признались, что власть над залом – сладкое чувство.
– Это закон сообщающихся сосудов, я и сейчас повторю то же самое.

– Получается, что театр для актёра – погоня за ощущениями. Насколько они могут отличаться, если много лет играть один и тот же спектакль?
– Театр тем и прекрасен, что сегодня он не такой, каким был вчера, потому что публика другая и актёр другой. Знаю, многие артисты, к сожалению, считают, что если они играют спектакль в сто пятидесятый раз, то вправе что-то добавить от себя, потому что им скучно на сцене. Но публика пришла впервые, тем более на прославленный спектакль – увидев такое исполнение, люди уйдут разочарованными.
У меня есть замечательная партнёрша Нина Усатова, мы уже пятнадцать лет играем в разных спектаклях. Она настолько точно всё делает, и при этом настолько талантливо, что только руками развести, это вызывает восхищение. Если это и не гениальность, то большой актёрский талант – играть каждый раз как заново.



– В театральном институте у вас были пятёрки по гримированию.
– Мне до сих пор это нравится – создавать образы. Восхищаюсь тем, как Евгений Лебедев (ведущий актёр Большого драматического театра в 1960–90-е годы. – Ред.) рисовал своих персонажей. Я тоже делаю эскизы своих ролей, рисую, как герой выглядит, какие у него глаза, лицо – осунувшееся или радостное. Это чисто актёрские вещи. Перед зеркалом я не репетирую.

– Но многие так репетируют.
– Да, если судить по результатам, которые я вижу. Очень заметно, что человек часто видит себя как будто в зеркале – настолько кокетлив, что нельзя понять, каков же он на самом деле. Очевидно, что, репетируя перед зеркалом, он восхищается самим собой.

– Вам довелось сниматься в кино, играть на сцене с великими артистами советского времени – Евгением Евстигнеевым, Сергеем Кузнецовым, Евгением Лебедевым. Каким было поколение старших артистов? Совсем другим?
– Тогда вообще всё было другим: и люди, и время, и актёрское существование. Ведь даже на маленькие роли брали хороших артистов. Озвучание было серьёзным делом. Вспомните, «Ромео и Джульетту» Франко Дзеффирелли озвучивали Смоктуновский, Юрский… А сейчас смотришь даже неплохой американский фильм, но озвучивают героев бездарные артисты – где их только берут? Просто дурновкусие какое-то. Режиссёрам то ли всё равно, то ли думают, что и так сойдёт. Или экономят.

– Недавно в Челябинске среди школьников провели опрос: ваше отношение к дуэли Пушкина. Почти никто не понял, почему поэт пошёл на дуэль, высказались в том духе, что с Дантесом проще было договориться. Слово «честь» в ответах вообще не упоминалось.
– Меня не интересует бесчестье. Времена не выбирают, как известно.

– Но вы же в них живёте!
– Живу. У меня есть семья, близкие люди, которые меня понимают, есть коллеги, с которыми работаю, и есть те, с кем не работаю по принципиальным соображениям. Как жить и устраиваться во временах – личное дело каждого. Не знаю, насколько это зависит от воспитания или среды, хотя, конечно, среда во многом воспитывает человека. Просто есть вещи, на которые ещё у древних было наложено табу: их нельзя было делать не из страха, а из инстинкта самосохранения.

– Но разве профессия не обязывает вас быть современным человеком?
– Если говорить о современности как о моде, то я к ней и отношусь как к моде. В семидесятые годы носили брюки-клёш, сейчас ходят в других штанах. Это просто мода. Но внутри себя нельзя жить по законам моды – то, что было вчера, сегодня не пользуется спросом, а послезавтра снова нужно.

– Неужели вам как актёру не важна востребованность?
– Да пошла эта востребованность! В чём она? Сниматься в ток-шоу или безумных сериалах, сценарии которых невозможно читать?

– А заработок?
– Мне есть на что жить. У меня прекрасные партнёры, с ними играем замечательные спектакли, за которые получаю деньги. Даже если меня не будут снимать, не помру. Слава богу, мне пятьдесят пять лет и кое-чему в жизни я научился. Дом свой строил девять лет, многое могу сделать своими руками, так что не пропадём. Хотя согласен с фразой «никогда не говори «никогда»; иными словами, от сумы и тюрьмы не зарекайся. Как бы я поступил на месте Зои Космодемьянской или Александра Матросова? Не знаю, жизнь до такого ещё не доводила. Но сказать, бия себя в грудь, что поступил бы точно так же, не смогу – это незрелый юношеский максимализм.

– Некоторые ваши коллеги сомневаются в профессии, дескать, она не совсем совместима с религией. Вас такие мысли не посещали?
– Я не стыжусь актёрства, хотя мой большой друг-священник относится к нему сложно. А мне кажется, что мы занимаемся тем же: пробуждаем в людях лучшие качества – сочувствие, сострадание.
Раньше была религия, был страх перед наказанием Божьим, и люди действительно ходили в церковь, чтобы замолить грехи. Когда власть провозгласила религией атеизм и идеологию, сказали, что Бога нет и Его не надо бояться, это постепенно привело к тому, что люди стали вести себя разнузданнее.

– Считаете, что именно религия должна ограничивать человека?
– Во всяком случае, это один из способов. Как сказал Вольтер, если бы Бога не было, Его следовало бы выдумать.

– А вы сами религиозны?
– В размышлениях о душе – да.

– А в жизни?
– На каждую колокольню не крещусь. Как-то в советское время снимался в одном фильме о войне, режиссёр картины был партийным человеком. При этом, когда мы на такси проезжали мимо храмов, он снимал шапку и крестился. С такими людьми мне неинтересно разговаривать. Если ты веришь, никому не показывай. Это всё равно, что публично подавать милостыню: «Господа, обратите внимание, вот я подаю нищему шесть рублей! Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Видите, какой я хороший!»

– Есть ещё такие, кто платят за статьи в газетах и журналах, заказывают передачи на телевидении, рассказывая, сколько денег перечислили детскому дому или больнице.
– Я помню времена, их сегодня называют лихими девяностыми. Так вот тогда на телевидении в студиях стояли стеклянные боксы, куда опускали деньги люди, которые ещё год-два назад были откровенными бандитами. Но они всем показывали: «Вот я для детей-инвалидов миллион положил». Мне это представляется неправильным.

– О спокойных семидесятых воспоминания лучше?
– Я родился при Хрущёве, вырос при Брежневе. Рыдал, когда меня не приняли в пионеры, хотя был отличником…

– Из-за чего не приняли?
– Из-за поведения. Всех нормальных детей принимали 22 апреля на Красной площади в Курске, а меня – вместе с двоечниками 9 мая в пыльном коридоре рядом со спортзалом. Правда, потом я этим страшно гордился.
В комсомол меня уже заставляли вступать, в десятом классе. «Не вступишь – не дадим аттестат», – сказали. А я не хотел. В партию вообще никогда не собирался вступать, хотя мне намекали. Мой отец состоял в КПСС и оставался очень правильным человеком. У него была служебная машина, но он запрещал маме пользоваться ею в личных целях – ездить на рынок или на дачу. Ближе к смерти он стал ходить в храм, и я видел, как в нём, принципиальном и убеждённом коммунисте, всё переворачивалось.

– Кто бывал в вашем родном Курске, замечали, что у курян весьма характерный южный говор. А у вас его совсем нет.
– А я от него избавился. Мне повезло – у меня хороший музыкальный слух, а кроме того, попался замечательный педагог по речи, который говорил: «Идёшь по улице – читай все вывески, но только по-московски: «Ма-ла-ко», «Га-стра-ном», «Трал-лей-бус». Уже через полгода у меня по речи были хорошие оценки.
Раньше от артиста – неважно, где он работает, на севере или на юге, – требовалась чистая русская речь. Тогда считалось, что в Питере эталонный русский литературный язык, москвичи всё-таки больше «акали». Сейчас уже не так: настали времена воинствующего дилентантизма. Увы, во всём.