Прежде чем объяснить Мишке происхождение этого шара, я собиралась ещё напустить таинственности, описать свои волнения, страшные догадки и панику, но в мой рассказ снова встрял Стёпа:
– Мама проснулась и увидела солнце!
– Здорово! – согласился Мишка.
– Ничего здорового! – рассердилась я. – Стёпа, ты всё испортил! Приключенческие истории так не рассказывают.
– Ребята, не ссорьтесь, – примирительно улыбнулся Мишка. – Считайте, что я ничего не понял. Итак, ты открыла глаза и увидела солнце. А что же дальше?
– А ничего же! – я гневно поглядела на сына. – Предполагалось, что это финал. Стёпа, почему ты всё время рассказываешь мои истории?
– Потому что ты моя мама, значит, истории тоже мои, – логично заявил Стёпка.
– Да тебя тогда ещё на свете не было.
– А тебя тоже на свете не было, когда моя прабабушка с её подругой прыгали с парашютом и подруга со страху обкакалась, – язвительно напомнил Стёпа. – А ты про это часто рассказываешь.
– Потому что твоей прабабушки нет на свете и сама она об этом уже рассказать не может, – аргументировала я. – Вот когда я умру, тогда и рассказывай мои истории, как тебе захочется.
– Когда ты умрёшь, я тоже умру! – решительно сказал Стёпа.
– С чего это, интересно, ты умрёшь? Мы с тобой разного возраста.
– Потому что ты моя мама, и если ты, то и я!
– О боже! – я мученически вскинула руки к потолку. – Ты и там мне не дашь покоя!

На потолке я узрела новую трещинку – да что он там, в самом деле, этот сосед сверху, шкафы, что ль, об пол бросает?
– О боже! – повторил за мной Стёпка, задрав руки к потолку.

Мишка заржал.
– Да идите вы все к чёрту! – выпалила я Стёпе, Мишке и соседу сверху и ушла на кухню.

Вслед мне донеслось:
– Если я пойду к чёрту, то и ты тоже, потому что ты – моя мама!

Сидя на кухне, я подумала, что некоторые нюансы про солнце всё же упущены в пересказе сына и у меня ещё есть шанс поразить Мишку, но Стёпа лишил меня и этой возможности. Из комнаты послышалось:
– А потом мама слезла с крыши, разбудила бабушку с дедушкой и заорала им в уши: «С первым днём лета, ура!»

В данный момент Стёпа находится в летнем лагере, у него нет возможности принять горячее участие в этой моей истории, и я поспешу рассказать её так, как мне этого хочется.

В то ранее утро первого июня я решила взобраться на крышу нашего двенадцатиэтажного дома, чтобы до рассвета написать красивое стихотворение в честь наступившего лета и встретить восход солнца.

Но дальше первой строчки «С первым днём лета, ура!» дело не шло. Облокотившись спиной о какую-то вентиляционную трубу, в муках творчества я задремала на крыше, а когда открыла глаза – отчаянно испугалась: прямо перед лицом висел этот гигантский огненный шар и с любопытством взирал на меня. Я не сразу вспомнила, где я, и восход солнца приняла за конец света.

Потом уже, желая дать хоть какую-то жизнь первой строчке так и не родившегося стихотворения, я вернулась домой, в квартиру на десятом этаже, и проорала мирно спавшим родителям: «С первым днём лета, ура!»

С тех пор это стало семейной традицией: каждый год в последний вечер мая родители заметно нервничали перед сном и умоляли поздравлять их с началом лета не так громко и не так внезапно, и лучше не в пять утра.

Но знала ли я тогда, в свои недальновидные пятнадцать, что из семейной традиции это перерастёт в семейное проклятие. Теперь, спустя двадцать с лишним лет, нерождённое стихотворение жестоко мстит мне.

Каждое раннее утро первого июня я вскакиваю в постели сонная и всклокоченная от душераздирающего крика: «С первым днём лета, ура!» – и вижу перед собой – нет, не солнце, а нечто гораздо более яркое – полное садистского восторга Стёпино лицо.

Мой роман с крышами начался именно в пятнадцатилетнем возрасте и продолжался потом много лет.

Это теперь уже романтики-предприниматели сделали на крышах свой бизнес: берут за прогулки над Москвой и Питером деньги и называют себя «руферами» (от англ. roof – крыша), а лет двадцать пять назад нас были единицы. Мы себя никак не называли, а нашим явным преимуществом перед нынешними сталкерами-крышелазами было отсутствие кодовых замков в подъездах, а зачастую и замков на чердаках.

Лет до пятнадцати я была смирной домашней девочкой, но в первый месяц моего пятнадцатилетия что-то щёлкнуло в моём мозгу, очевидно, на меня повлияла комета Галлея, максимально приблизившаяся к Земле в это время, и поздним вечером тридцать первого декабря я завела старый кухонный будильник ровно на двенадцать часов ночи, положила его в карман куртки и объявила маме, что ухожу из дома.

Встречать Новый год я решила на Арбате.

И что удивительно, мама особенно не протестовала, сунула мне в пакете пару тёплых пирожков с капустой, термос с горячим чаем и наказала возвращаться не поздно, что само по себе прозвучало смешно.

Будильник зазвонил ровно в полночь, но в вагоне метро, отчего пассажиры сначала вздрогнули, а потом радостно принялись поздравлять друг друга с Новым годом.

На Старом Арбате оказалось людно и весело, главным развлечением молодёжи был тогда знаменитый арбатский «ручеёк» длиною чуть не во весь Арбат.

Мы выбирали себе пары, знакомились, молниеносно влюблялись, нас выхватывали из пар и разлучали новые незнакомцы, и мы снова молниеносно влюблялись и снова теряли друг друга в бурном потоке «ручейка».

Молодой человек по имени Андрей вырвал меня из общего течения со словами: «Я покажу тебе Москву!»

Я усмехнулась с вызовом, но Андрей заверил меня, что такого я ещё не видела.

Мы перешли на другую сторону Нового Арбата, тогда ещё Калининского проспекта, и Андрей потащил меня в подъезд какого-то высотного дома с надписью «Аптека».
– Не боишься высоты? – спросил он на бегу.
– Я живу на десятом этаже! – гордо ответила я.

Теперь уже с вызовом усмехнулся он.

Этажей в здании «аптеки» было значительно больше десяти, мы поднялись на последний, вышли в многоквартирный коридор и направились к балкону. У двери балкона были свинчены ручки, но Андрея это не смутило – он вынул из кармана плоскогубцы и привычным движением повернул замок.
– Ух, ты! – восхитилась я, шагнув на балкон, с которого открывался вид на весь Калининский.

– Держись, это только первый шаг в космос, – задорно припугнул Андрей, и мы полезли вверх по наружной металлической лестнице.

Я впервые оказалась на крыше, тем более такого высокого здания в самом центре Москвы.

Не только весь Калининский проспект, подсвеченный праздничными гирляндами, протянулся под нами, но и все переулочки Арбата, справа – переливающаяся огнями Москва-река, слева – Красная площадь и рубиновые звёзды Кремля.

Шумная новогодняя процессия пересекала проезжую часть в неположенном месте, и поток машин благоговейно замер, потому что во главе процессии был сам Дед Мороз.

Андрей оказался студентом журфака и внушил моей маме такое немыслимое доверие, что спустя пару месяцев она отпустила меня с его журналистской компанией в путешествие на литовский фестиваль Казюкас (праздник встречи весны. – Ред.) в старом Вильнюсе, куда съезжались хиппи со всей страны.

Крыша «Аптеки» с тех пор стала моей персональной гордостью. Я таскала на неё всех друзей и подруг.

Начитавшись главной культовой книги нашего поколения, мы с подружкой мнили себя Маргаритой и домработницей её Наташей, с дерзким восторгом бегали по крыше «Аптеки» нагишом, принимая солнечные ванны в самом сердце Москвы, где под нами суетливо сновали на работу – с работы дядьки со своими пластмассовыми дипломатами и озабоченные бытом тётьки с перегидрольными начёсами.

По вечерам мы зазывали на «Аптеку» арбатских музыкантов с гитарами и дешёвым вином, и в розовых московских облаках, приправленных городским смогом, весёлым звоном струн и наших нестройных голосов разносились над крышами столицы песни Цоя, «Алисы» и «Наутилуса».

Со временем мои друзья стали приводить на крышу своих друзей, те – своих, и в конце концов крыша сделалась проходным двором, а я перестала участвовать в этих тусовках.

Порой до меня доходили страшные слухи. На одной из шумных хмельных вечеринок какой-то поэт-самородок присел на край ограждения, потерял равновесие и рухнул вниз.

Вмиг протрезвевшая компания бросилась вниз на улицу, но, сколько они ни бродили вокруг злополучного дома, обнаружить несчастное тело поэта так и не смогли.
– Я же говорила, он – святой! – голосила какая-то девушка. – Он вознёсся!

Понурая компания вернулась на крышу за гитарами и рюкзаками, и вдруг кто-то услышал приглушённый жалобный вой. Бедного поэта обнаружили чудом притулившимся на каком-то отвесе под самой крышей, жалкого и описавшегося со страху.

Я же с компанией студентов МГУ покоряла уже новые высоты, а точнее знаменитые сталинские высотки, коих в Москве, как известно, насчитывается семь. Мы побывали на крышах трёх из них, в том числе блуждали, конечно, у башенок МГУ, в общежитии которого и проживали мои друзья-студенты.

На каких только крышах я не побывала, Новый год отмечала в самых неожиданных местах и компаниях. Но спустя ровно десять лет после первого визита на крышу «Аптеки» мне предстояло снова встретить Новый год на крыше Нового Арбата, правда, теперь совсем на другой.

Я только окончила актёрский факультет ВГИКа. Перспективы на будущее были туманны. С мужем-однокурсником мы развелись, как и завещал всем студенткам великий завкафедрой Алексей Баталов: «Ну что, замуж выходите, жопы, на втором курсе? А на четвёртом разводиться будете?»

Весёлая наша курсовая компания тоже потихоньку распадалась.

И в связи со всем этим вечером тридцать первого декабря я вышла из метро «Арбатская» с бутылкой шампанского и коробкой шоколадных конфет.

Я бесцельно шагала по бывшему Калининскому, а навстречу мне, так же рассеянно, брёл выпускник режиссёрского факультета ВГИКа грек Харлампидес.
– Привет, ты куда? – спросил меня грек.
– Не знаю. А ты? – спросила я грека.
– Я за шампанским, – ответил грек.

Я молча достала из пакета шампанское. Грек посмотрел на бутылку задумчиво и предложил:
– Давай встречать Новый год вместе.

Харлампидес увлёк меня в какой-то арбатский дворик, мы поднялись по лестнице старого дома и позвонили в дверь.

Дверь открыли и тут же вышли из квартиры, не обратив на нас никакого внимания, пара молодых людей и девушка, а через мгновение нас обогнала ещё одна компания, поднявшаяся по лестнице, и, тихо переговариваясь, они растворились всё в той же квартире.
– Кто все эти люди? – насторожённо спросила я Харлампидеса.
– Режиссёры, сценаристы, экономисты, – отмахнулся грек, – так, вгиковский бомонд.

Как идиотка, я застыла в прихожей, торжественно сжимая в руках шампанское и конфеты.
– Бросай сюда, – небрежно сказал Харлампидес, указав на высокую полку для обуви, заваленную сумками, рюкзаками, шампанским и конфетами.

Свои приношения я сделала и робко шагнула в гостиную.

В солнечной зале со светлыми стенами и блестящими полами, почти лишённой мебели, сновали люди, под вальсы Штрауса ненавязчиво путались под ногами белокурые дети.

Местные женщины в дорогих, но простых одеждах, с убранными волосами и совершенно не накрашенные, «а натюрель», занимались бытом и бросали на меня прохладные взгляды.

Я чувствовала себя неуютно.
– Я принесла шампанское, – оправдывалась я перед ними.

Женщины снисходительно кивали.
Мужчины вели себя ещё тише, чем дети.
Словом, вокруг царили буржуазная тоска и скукота.

Самым сильным моим впечатлением была гигантская плита, скорее даже печь, больше подходившая для загородного дома, чем для арбатской квартиры. На ней женщины разморозили стейки свежей сёмги, слегка посолили, приправили лимоном и подали к столу.

Надо заметить, что в те годы японские суши ещё не были в моде, и поедание сырой рыбы меня потрясло.

Разговоры за столом были тихие и замысловатые: об интеллектуальном кино; о кино не для всех; о кино как сублимации психической энергии и механизме саморегуляции физического уровня существования человека.

В какой-то момент моя психическая саморегуляция дала сбой и я заявила, наверное, слишком громко, одному из мужчин в пёстрых винтажных носочках:
– Класс, у моей бабушки были такие же! Но, правда, тогда она уже была бабушкой…

Мужчина в носочках ничего не имел против моей шутки, но, как назло, оказался мужем хозяйки дома, а злополучные носочки – её подарком мужу к Новому году.

Женщины холодно скривили губы в мою сторону, они очень походили на сырую рыбу на праздничном столе, с той лишь разницей, что рыба мне понравилась, а женщины – нет.

Я поискала глазами Харлампидеса – в конце концов, он меня сюда привёл, он меня отсюда и выведет! Но с греком стряслась беда – он как-то скоропостижно влюбился и был абсолютно невменяем.

Они вдвоём сидели на диване, Харлампидес и юная ангелоподобная девушка. Им-то казалось, что они просто сидят, но всем остальным было ясно и понятно – не просто!

Диван был неестественно длинный, от стены до стены, они сидели на разных его концах, не ели, не пили, только смотрели вниз на свои тапки и улыбались.

Но согласитесь, зачем человеку улыбаться, глядя на тапки, если он не влюблён?

Весь вечер я переживала за парочку на диване, то и дело отмечая, сокращается ли между ними расстояние. Расстояние сокращалось, только очень медленно. К середине вечера влюблённые даже не доползли до середины дивана.

В общем, Харлампидес был сильно занят.

И вдруг кто-то из рыбоподобных женщин предложил:
– А давайте поднимемся на крышу?

Я так и подскочила на месте – мир меняется к лучшему!

Через большое чердачное окно мы вылезли на старую жестяную крышу.

Дом был этажей в пять, но его высоты хватало, чтобы рассмотреть причудливые, не похожие друг на друга арбатские крыши самых невероятных геометрических форм, с трубами, башенками и неподдающимися никакой логике пристройками.

Мы сгрудились на вершине крутой треугольной крыши, как дети, попавшие в сказку, – из какого-то окна, наверное, даже нашего, тёплыми волнами поднимались к крыше аромат яблочного пирога с корицей и торжественно-нежное «Путешествие по новогодней ёлке» Чайковского. На город падал тихий искрящийся снег.

Когда мы вернулись в дом, там нас ожидало чудо. Диванная парочка преодолела наконец бесконечную дистанцию и сидела, тесно прижавшись друг к другу: Харлампидес положил свою голову на круглые коленки возлюбленной, а она свою маленькую ладошку на его смуглую греческую щёку – влюблённые достигли своей цели и сладко спали.

Однажды ко мне подошёл Стёпка с открытой книжкой Астрид Линдгрен и спросил: «Мама, это правда?»

Я решила, что сын интересуется, правда ли есть на свете Карлсон. Но оказалось, что в существовании летающего человечка Стёпа не сомневается, его волнует одна конкретная фраза Малыша: «Если бы люди знали, как приятно ходить по крышам, они давно бы перестали ходить по улицам».
– Мама, это правда? – повторил Стёпка.

Я растерялась. Как мама я должна была возмутиться: «Что за глупости, и думать не смей!» – а как его друг и товарищ я должна была ему признаться: «Да, да, да! Лазать по крышам очень здорово!»

Я постаралась выкрутиться и сказала нечто туманное:
– Неважно, где ходить – по улицам или по крышам, важно, чтобы была мечта и ангел в сердце.
– Ага, – согласился Стёпка, – толстенький такой ангелочек, с пропеллером и кнопкой на животе!