– Сергей, скажите, вы верите в судьбу, предназначение? Вы вообще мистик или реалист?
– Как угодно можно к этому относиться, называть суевериями, совпадениями, и всё же факт остаётся фактом: необъяснимые мистические моменты в нашей жизни существуют. А в театре особенно. У Николая Эрдмана есть пьеса «Самоубийца». Так вот, как только её ставят, в театре кто-то умирает. Когда вышел одноимённый спектакль на сцене Омской драмы, там в течение года умерло несколько артистов. Знаю об этом потому, что с омским театром связаны мои детство, юность, творческая жизнь моих родителей-актёров и начало моей профессиональной биографии. Столь же опасными считаются в театральных кругах пьесы «Макбет» Шекспира, «Фауст» Гёте, «Мастер и Маргарита» Булгакова. Неслучайно в разные времена в разных странах их постановки, как на сцене, так и в кино, непостижимым образом сопровождались чередой несчастий и неприятностей.

Столь же небезопасный автор – Николай Васильевич Гоголь. Артисты знают: если взялся работать с материалом этого автора, ты должен ему что-то заплатить. И когда я репетировал в Ленкоме роль Ноздрёва в спектакле «Мистификация», который является версией «Мёртвых душ», то ни секунды не сомневался, что непременно придётся отдать Гоголю какую-то дань. Это произошло во время сдачи спектакля худсовету. В одном из эпизодов партнёр кидал мне из кулисы бутылку. Довольно тяжёлую, изготовленную из цельного куска дерева. На сцене свет от прожекторов бил в глаза, Но я как-то приноровился: фиксировал момент броска, траекторию полёта и ловил эту злосчастную бутылку. Однако во время сдачи спектакля свет, не знаю уж почему, горел ярче, и, обернувшись, я не смог увидеть партнёра. На автомате всё-таки выхватил взглядом бутылку – но уже перед самым лицом. В последнюю секунду едва успел среагировать – чуть повернул голову, благодаря чему зубы остались целы. Но в скулу бутыль влетела крепко, челюсть выбила. Чудом одной рукой поймал бутылку, тут же ударом кулака вставил челюсть на место. Правда, спектакль доигрывал с распухшим лицом. Это была моя первая дань Николаю Васильевичу Гоголю. А вторая случилась на «Женитьбе», где я играл Кочкарёва.

– Сергей, а роль в «Женитьбе» вы репетировали в паре с Александром Абдуловым?
– Нет. Александр Абдулов сыграл два предпремьерных спектакля, после чего серьёзно заболел и улетел на лечение в Израиль. Играть не мог, поскольку стоял вопрос жизни и смерти. Чтобы премьерный спектакль состоялся, нужен был другой исполнитель. И Абдулов сам назвал мою фамилию художественному руководителю. Именно это его решение заставило меня согласиться на своеобразный эксперимент, поскольку на ввод у меня оставалось всего восемь дней. Я никогда не был дружен с Александром Гавриловичем, но существовало очень странное, необъяснимое чувство друг к другу. Это сложно объяснить. У Абдулова было одно редчайшее качество: он умел говорить про человека очень хорошие вещи… в спину. Понимаете, не в лицо, а именно в спину! В лицо-то как раз мог выдать самое неприятное. Мне разные люди рассказывали: «Как же тепло отзывался о вас Саша Абдулов». Я повторяю: мы никогда не были особо близки, но я до сих пор ощущаю присутствие этого человека в своей жизни.

– Так что же произошло с вами на «Женитьбе», какую дань вам пришлось заплатить Гоголю?
– Примечательно, что не только мне. Там произошла совсем невероятная история. Первый исполнитель роли – Александр Абдулов, как я уже говорил, так и не смог сыграть её; я получил травму ноги; вставший мне на замену Дмитрий Певцов тоже серьёзно повредил ногу – кстати, в той же самой сцене спектакля. И, наконец, следующий Кочкарёв – Иван Агапов, едва начав репетировать, порезал себе ногу, правда, дома. Самое поразительное то, что нога у всех троих была одна и та же – левая. А для нас с Певцовым самое глупое заключалось в том, что в той сцене, где мы с ним травмировались, вообще нет никакого трюка. Абсолютно безобидный эпизод. Ходишь от одной кулисы к другой, потом останавливаешься, разворачиваешься и бежишь в противоположную кулису.

И вот на одном из спектаклей я, как обычно, произношу монолог и вдруг чувствую мощнейший, дико болезненный удар по ноге. Ощущение, что палкой двинули изо всех сил. Еле сдерживаясь, чтобы не закричать, разворачиваюсь и, сохраняя мизансцену, пробую бежать в кулису. Чувствую – странно бегу, левую ногу не чувствую. Практически падаю в кулису, шепчу помрежу: «Лажа с ногой. Фиксировать будем левую», – поскольку через одну сцену я действительно должен выходить с загипсованной ногой, но правой. Выбегаю обратно на сцену. «Выбегаю» – это я сильно сказал, если учесть, что ступня просто болталась. Частично изменяю мизансцену, чтобы зрителю не бросалось в глаза, как я подпрыгиваю на одной ноге. Доигрываю. Уйти за кулисы помогает партнёр, Игорь Фокин. Там мне фиксируют левую ногу, и обратно я выхожу на костылях. На них же выхожу и на поклоны. Зрители счастливы – аплодируют, ничего не понимают.

В гримёрке, когда, наконец, всё закончилось, я заорал от боли – ботинок можно было снять только с ногой. Вызвали «скорую». Отдельный  сердечный поклон Диме Певцову за участие. Он не только договорился со «скорой», в какую больницу меня отвезти, но и приехал туда, чтобы проверить, как я устроился. Вообще Дмитрий умудряется делать массу замечательных дел, никого об этом не информируя. Это позиция Человека с большой буквы.

Мне сделали рентген и сказали: «Поздравляем, добро пожаловать в клуб! У вас здесь много товарищей по несчастью». Оказалось, что порвано ахиллово сухожилие (играет важную роль при ходьбе. – Ред.). Тут же назначили операцию. Дальше началась новая жизнь: четыре недели в гипсе по бедро, потом вытяжка стопы – её вывернули и загипсовали ещё на месяц.



– Артисту, наверное, особенно тяжело переживать выпадение из профессии?
– Поначалу нервничал: полетело много планов, подвёл людей. Но постепенно успокоился. Сказал себе: «Ничего катастрофического не случилось. Жизнь продолжается». Справился. Через пять дней после операции мой товарищ Андрей Гончаров организовал мне в палате звуковую студию, и я стал работать прямо в больнице, а потом точно так же и дома. И всё бы ничего, но через два с половиной месяца мой «ахилл» рванул опять, причём в том же самом месте. Шёл с палкой, чуть оступился, и понеслось по новой.

Меня быстро опять прооперировали, и поначалу всё вроде бы шло неплохо, если не считать, что предстояло заново пройти весь цикл послеоперационного существования. Но образовалась другая проблема. Никак не заживала рана, и постепенно дело стало приобретать совсем скверный оборот. Нога начала буквально гнить.

Обращаюсь к завотделением: «У меня температура тридцать девять и пять держится четыре дня, и нога течёт». А он говорит: «Ну, простудился, бывает. Попей чайку с мёдом». Но я-то понимаю, что со мной что-то не так. Друзья организовывают мне контакт в институте травматологии. Сдаю анализы, врачи говорят: «Да, у вас золотистый стафилококк! Наверняка занесли во время перевязки». Прописывают серьёзный комплексный антибиотик – шесть дней внутривенно - и ежедневные промывания раны. Пытка. Езжу каждый день, терплю. Нога продолжает гнить. Что делать дальше, никто не знает.

Разумеется, начинаю всё узнавать про стафилококк. Выясняю, что он имеет много разных модификаций, но мне достался самый опасный. Становится ясно, почему я начал реально помирать. Перспектив виделось две: либо тихо загнусь в результате общего заражения крови, либо мне просто-напросто отхомячат ногу, что для меня тоже в каком-то смысле смерть – психологическая. Сказать, что меня накрыла апатия, будет неверно. Как говорится, апатия – это отношение к соитию сразу после соития. (Смеётся.) Трудно описать моё состояние в то время. Костыли, гниющая нога и полное отсутствие всяческих желаний.

И всё же в один прекрасный день я собрался, вставил мозги на место и начал себя спасать. Обратился к друзьям, они посоветовали ехать в Германию. Неожиданно позвонил Марк Анатольевич Захаров и дал координаты мюнхенской клиники. Где меня и спасли. Как сказал доктор Стефан Дайлер, делавший мне операцию, если бы я приехал на месяц позже, ногу купировали бы. Что моё дело совсем хреново, я понял по тому, как порозовели щёки у доктора Дайлера после того, как перед ним развернули мою ногу. Переводчица в этот момент просто грохнулась в обморок, и перевод на немецкий завершился. Слава богу, доктор говорил по-английски, поэтому мы смогли объясниться. Сказать, что немцы были удивлены моему стафилококку, занесённому в больнице, – это ничего не сказать, поскольку у них этой проблемы не существует в принципе на протяжении последних двадцати лет.

На девятый день после семичасовой операции меня выписывают со словами: «Мы подготовим все документы вашему лечащему врачу». Отвечаю: «Хрен вам! Вы теперь мои лечащие врачи, и я не собираюсь отсюда уезжать до тех пор, пока вы меня не выгоните пинками». Так и провёл у них весь реабилитационный курс – два с половиной месяца. И что самое поразительное, моё пребывание там не стоило таких сумасшедших денег, как в России.

– Театр поддержал вас в драматической ситуации?
– Поскольку у меня была производственная травма, мне сохранили зарплату.

– Но работы вы лишились?
– Если после первой операции я намеревался восстановить прежнюю схему своей жизни, вкалывая в театре на полную катушку, то после второй наступила некая переоценка ценностей. Задал себе вопрос: «Почему у меня случился разрыв сухожилия?» И ответил: «От неправильной эксплуатации». Это очень распространённая балетно-спортивная травма. Если бы в Ленкоме требования к организации труда и нормативы были немножко другими – ну, как в музыкально-драматическом театре, – то артистов проверяли бы, контролировали состояние здоровья, поскольку работают они в достаточно опасной зоне. Но о какой системе проверок может идти речь, если нет даже штатного массажиста! Это из области фантастики. Перегрузки и пренебрежение к своему здоровью – нормально! И я подумал: может, пора уже полюбить себя чуть-чуть больше?

– Интересно, а к какому выводу вы пришли: период неудач, испытания – это выкинутые из жизни отрезки или, наоборот, уроки, из которых можно извлечь пользу?
– Уверен, что такие ситуации благотворны. Преодоление даёт импульс развития. Вся моя молодость совпала со временем глобальных перемен в нашем государстве, когда люди буквально метались в поисках хоть какого-то заработка. Но для меня лично отчаяние заключалось не в том, что негде жить и нечего есть, а прежде всего в том, что не имел возможности заниматься тем, что мне интересно.

В 1982 году я уехал из Омска, чтобы поступить в театральный институт в Москве. Поступил в «Щуку», окончил с красным дипломом. В этом был абсолютно трезвый расчёт. Дело в том, что человек, получивший красный диплом, не попадал под обязательное тогда распределение. То есть не обязан был в течение трёх лет работать в каком-нибудь Запендюйске. Это для меня оказалось невероятно важно, так как больше всего на свете я хотел заниматься профессией в хорошем театре. Но сразу же возникла проблема: меня готов был взять Ленком, однако театр не мог сделать постоянную московскую прописку, а со своей временной я не имел права устроиться на постоянную работу. И всё-таки удалось прописаться в Подмосковье, за что я безмерно благодарен моей доброй подруге.

Однако заняться профессией у меня по-прежнему получалось не до конца. В первый же год работы в театре меня забрали в армию. Спасибо начальнику Театра Советской армии Виктору Ивановичу Якимову, благодаря которому я оказался в команде актёров-военнослужащих. Но потерял полтора года, потому что по возвращении в Ленком моя история как профессионального артиста надолго затормозилась. А худшее наступило в начале девяностых, когда в результате всех наших революций не только театр оказался на грани выживания, но и почти загнулся кинематограф.

В общем, к 1993 году передо мной на полном серьёзе встал вопрос о смене профессии. Другого выхода не просматривалось. Ну а как? Мне почти двадцать восемь лет, живу в общежитии, месячную зарплату даже при жёсткой экономии можно растянуть максимум на две недели. На отпускные покупаю самую дешёвую механическую печатную машинку, блок сигарет и билет в один конец – в Омск. Всё, денег больше нет. Приезжаю к родителям. Впереди двадцать девять дней отпуска. Стыдно. Чуваку ведь уже под тридцать. Что делать?

– А почему в Омский драмтеатр не шли?
– Это исключено. Наверное, в Омске у меня могла бы сложиться прекрасная творческая биография: обошёлся бы без армии, жил бы в комфорте, играл бы отличные роли, но там я навсегда оставался бы Серёженькой. А этого не хотелось. Мне нужна была собственная жизнь, не прикрытая авторитетом папы и мамы. Короче, в то отпускное лето я сказал себе: «Ну всё, Серёжа, не складывается у тебя ничего, меняй профессию». Но, слава богу, появился Независимый театральный проект «Игра в жмурики», который и оставил меня в профессии. И в тот же год я начал работать на радио.

– А дальше вышли «Петербургские тайны», и пришла в жизнь артиста Чонишвили пора везения.
– Ни фига. Люди, которые одновременно снимались в других картинах, втихаря смеялись над нами, участниками «Петербургских тайн». Потому что работа наша оплачивалась чудовищно плохо. Сериал делался за три с половиной копейки. К примеру, все костюмы шли из подбора. На Наталье Гундаревой просто зашивали платья: зашьют, она смену отработает – распарывают. Все мы работали там только за эфир, он действительно стоит дорогого.

– Ещё бы, приносит известность!
– Ну да, известность на самом деле пришла, однако, несмотря на неё, я потом пять лет не снимался. Но зато моя театральная история потихоньку стала набирать счастливые обороты. Появились спектакли в Театре-студии под управлением Олега Табакова, в Театре Наций, параллельно я был приглашён в МХТ, где и теперь играю в нескольких спектаклях. Да и к кинематографу у меня нет никаких претензий, всё-таки за спиной уже более шести десятков фильмов и сериалов.

– Не говоря уже о дубляже и озвучании бесчисленного количества кинофильмов, телепрограмм, компьютерных игр и аудиокниг.
– Между прочим, в своё время я не прошёл сорок восемь кастингов по голосу. Зато теперь продажа собственного голоса стала второй профессией.

– И если на этом поставить точку, на сегодняшний день вы своей жизнью довольны и менять в ней ничего не желаете?
– Никогда не надо ставить точек. Это плохой знак. Самый лучший – многоточие, он предполагает массу вариантов продолжения.
Что же касается моей сегодняшней жизни, то я искренне считаю её вполне счастливой.