Тогда, кстати, во Франции работал наш посол (фамилию я забыл), о котором ходили легенды. И о самом посольстве, довольно странном здании, – тоже.

Мне очень художественно рассказал об этом самом после один ныне покойный известный режиссёр. Я так же художественно вряд ли расскажу, но суть всё-таки передать сумею.

Как сейчас говорят в начале долгого рассказа: короче…

Посол был очень маленького роста, но неправдоподобно широкий, плотный, с огромной головой, гигантскими клешнями и фантастически сильный.

Любого французского посетителя советского посольства, который в нём раньше никогда не бывал, ждали – как минимум – четыре шока.

Когда француз входил в здание и поднимался по лестнице, на одном из поворотов перед ним вдруг появлялась огромная бордовая ленинская голова. Голова, благодаря архитектуре здания, появлялась абсолютно внезапно. Как в фильме ужасов.

Наши эту голову называли по-разному. При этом все названия были, разумеется, крайне неприличными. Самое цензурно-приличное – прошу прощения – «Залупа».

Когда перед французом вставала эта самая могучая монументальная «Залупа», тот вздрагивал, обмякал и покрывался холодным потом. Бордовый Ленин смотрел на француза с выражением апоплексической классовой ненависти. И было ясно: победа коммунизма неизбежна.

На трясущихся ногах, с потной прохладной змейкой в копчике галльский гость поднимался по лестнице ещё на один пролёт и входил в кабинет посла.

И здесь перед ним, опять же совершенно неожиданно, из какого-то левого закутка, возникал наш посол, похожий то ли на мускулистый дзот, то ли на мавзолей с ушами. Мавзолей имел такое же, как и у Ленина, бордовое лицо. Но это лицо – улыбалось. Причём улыбка была настолько доброй, широкой и искренней, что француз окончательно слабел.

«Кажется, самое страшное позади», – думал он и доверчиво протягивал послу руку.

Посольская клешня, огромная и красная, как учебник по истории КПСС, описывала молниеносный хук в область французской печени, раздавался оглушительный шлепок, и совершалось рукопожатие (наши называли это рукопожатие «испанская варежка», по аналогии с «испанским сапогом»).

От адской боли француз на пару секунд терял сознание. А когда приходил в себя, то в полусне болевого шока наблюдал – как отлетевшие души наблюдают покинутые ими тела, – как посол ещё полминуты трясёт ему посиневшую руку.

Практически никто из французов не помнил дальнейшей аудиенции. Все помнили только, что в конце аудиенции проделывалась ещё одна пытка «испанской варежкой». Ещё более продолжительно-дружественная. Это был третий шок, потому что к рукопожатию, и одновременно с ним, присовокуплялось сначала долгое добросердечное пожимание свободной левой посольской клешнёй локтя всё той же убитой правой французской руки, а затем, всё в том же процессе рукопожатия, двенадцатикратное похлопывание правого же французского плеча.

Двенадцать раз француз напрочь терял равновесие, но удерживался на ногах стальной посольской десницей. Таким образом французская правая рука выходила из строя полностью.

Полупарализованный посетитель посольства выходил на лестницу. Медленно спускался, и вновь перед ним совершенно неожиданно всплывал Ленин, о котором француз уже успевал забыть.

Это был четвёртый шок, имевший какой-то глубинный, метафизический характер. Обычно здесь француз либо начинал плакать, либо (что реже, но случалось) слегка напускал в штаны.
Но возвращаюсь к Серёже Плиткину.

Плиткин был полной флегмой. Учился на тройки. Не потому что был глуп, а просто по причине лени. На уроках дремал. На переменке встанет у стенки и, зевая, ковыряет в носу. Скажешь ему: «Плиткин, хорош козявы месить, пошли играть в футбол». А он: «Не хота».
Так его и стали называть – Нехота.

Однажды мы с классом пошли в недельный поход. Повёл нас учитель физкультуры Антон Иванович. Такое в нашей школе практиковалось. Дело было в конце июня. Пошло нас десять человек. Пять мальчиков, пять девочек. Как по заказу. Все, кто не разъехался по пионерским лагерям и остался в Москве.
– Плиткин, пошли с нами в поход, – сказал Антон Иванович.
– Не хота…
– Я тебе дам «не хота»! Пойдёшь как миленький.

Антон Иванович позвонил родителям Плиткина, и те с радостью согласились на поход.

Поход был прекрасным. Погода – чудесная. Подмосковный маршрут – около пятидесяти километров. Где-то по семь километров в день. Леса, поля, озёра, реки. Рюкзаки, костры, палатки. Уже пошли грибы. Маслята. А жареный маслёнок… сами знаете. Какие там французские трюфеля!

Антон Иванович – с гитарой. Песни в стиле тури-тура: «Милая моя, солнышко лесное» и тому подобное. Ночёвки – на берегах водоёмов. Самодельные удочки. Уха. Тушёнка с макаронами. Что может быть вкуснее? Особенно с томат-пастой. Какие там спагетти! Печёная картошка. Если её не чистить, а прямо с чёрной солёной корочкой… М-м-м!.. В общем – добрая сказка.

Палатки у нас у всех были брезентовые, двухместные и трёхместные. Отечественного производства. Только у Плиткина одноместная. Немецкая. Из болоньи. Но Плиткин её так ни разу и не собрал. Начнёт собирать, туда-сюда, зевнёт и скажет:
– Не хота…

Ночью завернётся в болонью и спит. Благо ночи стояли тёплые, звёздные. И чудесным образом комаров было мало.

Ну, конечно, завязались кое-какие романтические отношения. «Мальчики, девочки, вечная игра…».

Посидеть вдвоём со Светкой Сёмушкиной до рассвета на берегу озера, послушать, как плюхает о воду рыба, пуская по глади ленивые лунные зигзаги.

Посмотреть на звёзды. Сидишь, запрокинув голову, хлопаешь глазами часто-часто, и звёзды тебе в ответ моргают своими стеариновыми ресницами.

Шёпотом поговорить со Светкой о чём-нибудь взрослом типа «а тебе когда-нибудь мальчишки нравились?..» Можно даже за руки подержаться. Отчего становится томительно-прохладно в животе. Но не более того. Потому что дальше – что-то другое, страшно-сладкое, потаённое. Это – потом. Не сейчас.

За весь поход Плиткин ни разу не умылся, не почистил зубы, не искупался и не переоделся. «Не хота». В чём пошел в поход, в том и пришёл. Пах он, конечно, не очень свежо́. То ли воблой, то ли ацетоном. Одежда на нём слегка истлела. Лицо было бурым, а зубы – оранжевыми, как охра.

Прошло два года. Мы окончили десятый класс. Был выпускной, а потом все разбежались по своим жизням. Несколько раз встречались классом. Но Плиткин на этих встречах отсутствовал. «Не хота», надо думать.

Должен вам сказать, что при всех, в общем-то, карьерных, научных и прочих успехах я большую часть жизни прожил в однокомнатной квартире. Потому что у нас простому не ворующему человеку радикально расширить свою жилплощадь труднее, чем мужику родить.

Как-то раз мы с женой подсчитали: чтобы нашу маленькую однушку поменять на приличную двушку, нужно столько же денег, сколько хватит на сто с лишним приличных путешествий по миру. Именно – сто, не меньше.

И мы выбрали путешествия. А к однушке я привык. Жена, ребёнок, собака, торшер, фикус. Всем места хватит. Собака под торшером. Ребёнок под фикусом. Мы с женой – между фикусом и собакой. Друг под другом.
Но однажды, лет десять назад, всё-таки выдался случай удачно поменять однушку на двушку.

Сейчас вы поймёте, в чём связь между советским посольством в Париже, немытым ленивым Плиткиным и моей новой двушкой.

Двушка продавалась в завершающейся новостройке. Как это называется? Забыл. Кажется, «дом на стадии сдачи». То есть жить можно. Вода течёт. Электричество горит. Лифты работают. Но права собственности ещё нет, больше половины квартир не заселены и не отремонтированы.

Огромный жилищный комплекс. Многоподъездная сорокаэтажная дура. Странной конфигурации. Как выразился один мой знакомый, побывав у нас в гостях: «Вы живёте в энергетической дыре». Дворы-колодцы. Как у Достоевского. Только там, у Фёдора Михайловича в его бессмертных романах, этажа по три-четыре, а тут – сорок.

Продавец двушки очень спешил её продать. Купил-то он её (и ещё десять квартир) задёшево заранее, когда дом только начинал строиться, стоял один фундамент, а сейчас – толкал с солидным кушем. Нормальный спекуль. Но поскольку дом «на стадии строительства» – получалось относительно недорого по сравнению с другими аналогичными квартирами в других домах.

Мы заняли денег у друзей, сделали максимально дешёвый ремонт. Перевезли фикус, торшер, ребёнка и собаку. Продали однушку через знакомого риэлтора. В общем – переехали.
Стоял, помню, очень холодный январь. Солнца нет. Лютая стужа. Всё время какой-то полусумрак.

Как говорится, к обеду рассвело, к полднику – стемнело.

На следующий день после переезда я возвращался с работы. Подхожу к дому. Думаю с гордостью: «Вот у меня наконец-то есть своя приличная квартира. Как хорошо!..»

Почти подхожу к подъезду и вдруг чувствую, что меня по гололёду внезапно поднявшийся страшный, лютый ветер сдувает назад. И всех остальных прохожих тоже.

Раз пять я пытался добраться до подъезда, хватаясь за ограничительные столбики, и пять раз меня, как кораблик в луже, сдувало назад.

Наконец я и ещё один толстый злобный мужик доползли до подъезда. Входим.
– Ну и ветерок, – цежу я сквозь купоросные губы. – Кошмар.
– Убить надо эту сволочь, – отвечает мужик сиреневым ртом.
– Кого? – спрашиваю.
– Муфлона этого безрогого, который дом проектировал… Такую розу ветров только в психушке можно рассчитать…

Проходим подъезд, поворачиваем через какой-то странный вихлястый коридор к лифтам. И вдруг перед нами неожиданно возникает, как та самая ленинская башка, пожилая консьержка.
– О господи! – говорю я.
– Ёманы! – говорит мужик.

Я никогда раньше не видел таких кошмарных женских лиц. Оркотролль. Во взгляде – ненависть. Скрипуче-гулким басом троллеорк спрашивает:
– Вы куда?
– Домой, – отвечаем хором.
– Фамилия. Квартира.
– Злобин. Триста семь.
– Елистратов. Сорок четыре.

Как на лагерной перекличке. Заключённый такой-то, статья такая-то…
– Проходи, – нехотя разрешает нам голос из склепа.

Заходим в лифт. Нажимаем кнопки. Я – пятый. Мужик – тридцать восьмой.
– Ну и лицо, – говорю я. – Прямо до мурашек пробрало.
– Да уж… Мисс Крематорий… – угрюмо отзывается мужик.

Смотрю – на стене в лифте наклеена бумажка, на ней написано:
«Дорогие соседи! Давайте здороваться друг с другом.
Давайте будем приветливы и доброжелательны!»
Вдруг мужик достаёт, как будто так это и нужно в нашей местной сказке, из кармана фломастер и деловито приписывает на бумажке:
«А смысл?»

И, не улыбаясь, изрекает:
– Со всеми здороваться – пожрать не успеешь.

Лифт открылся на пятом.
– До свидания, – говорю.
– А я не баба, чтобы мне свидания назначать, – сумрачно отозвался мужик.

Думаю: «Вот так домик».

Подхожу к квартире: открывается соседняя дверь. Из неё выглядывает лысый амбал. Точнее, копия того самого советского посла в Париже. Улыбается.
– Сосед?
– Сосед.

Амбал вышел из двери вместе с густым шлейфом лукового духа:
– Ларик.
– Вовик.

Ларик протянул мне руку со стальным набалдашником бицепса и наколкой на плече: женский профиль и надпись: «Твой голос нежный вижу я во сне».
– Будем соседкаться.
– Будем.

И дикая боль парализовала мою ладонь.

Так началась новая жизнь на новом месте. В дальнейшем выяснилось ещё много деталей.

Например, что если надолго откроется подъездная дверь, то остановятся все лифты. Эти скоростные лифты не выносят сквозняка.

Что дом построен так, что в семидесяти процентах квартир никогда не бывает солнца.

Что к дому очень трудно подъехать на машине. И что припарковаться может только одна десятая часть машин всех жильцов. И что в подземном гараже одно машино-место стоит три миллиона. Почти столько же, сколько моя старая однушка.
Мир так прекрасен. Он так искромётно развивается. Жалко, что я за ним не успеваю.

И много другого интересного.

И мы стали жить в этой «энергетической дыре». Пару раз я застревал в лифтах, останавливавшихся от сквозняка. Тщетно пытался здороваться с солифтниками, но чаще – напрасно. Привык к дружеским рукопожатиям Ларика. Чтобы лучше к ним привыкнуть, я даже пошёл заниматься в тренажёрный зал.

Свыкся я и с мисс Крематорий. Хотя до сих пор каждый раз вздрагиваю.

А насчёт парковки – вообще без проблем: машины-то у меня нету.

В общем, стерпится – слюбится.

Однажды я зашёл к главному инженеру, чтобы выяснить, почему у нас в квартире по утрам из крана течёт только кипяток.

В комнате у инженера сидел какой-то странный человек в капюшоне. Сначала я не обратил на него никакого внимания. Но когда этот человек громко зевнул и сказал «охохонюшки-хо-хо», я всё-таки посмотрел на него и – узнал.

Это был, как вы уже догадались, Серёжа Плиткин.
– Серёга, привет! – крикнул я. – Узнаёшь?
– Ну, узнаю…

Мы поздоровались. Причём Плиткин не проявил никакого энтузиазма.
– Ты что тут делаешь? – спросил я его. – Живёшь здесь? Мы что с тобой, Серёга, соседи?.. Вот здорово!
– Да нет… – с трудом подавил зевок Плиткин. – Я так…
– Сергей Филиппович, – торжественно провозгласил инженер, развернув пухлую ладошку в сторону Плиткина, – архитектор. Это он спроектировал наш жилой комплекс.

«Тогда, – думаю, – всё ясно». И из приличия сказал:
– Надо же… Молодец ты какой, Серёга. Может быть, как-нибудь зайдёшь ко мне в гости.

Как вы думаете, что мне ответил Плиткин?