Марусе десять лет. Пробор-ниточка в тёмных волосах, тяжёлые косы, заплетённые высоко и уложенные корзинкой. Штопаное-перештопаное поплиновое платьице, белые носочки, парусиновые тапочки, тощий портфельчик. Серьёзные серые глаза, рот сердечком. В отсутствие мамы и папы, работающих с утра до ночи, Маруся – глава семьи, на ней двое малышей, трёх- и четырёхлетние брат и сестра. Вода, помои, мытьё полов, мелкая стирка и полупарализованная бабуня.

Маруся – страстная книгочейка. Самые интересные книги как будто сами находят её – попадают в руки с чердаков, из тяжёлых сундуков «бывших» – поповен, гувернанток, модисток, живших среди пёстрого населения двора.

Но просто читать Марусе было неинтересно. Её появления вечером во дворе ждала вся детвора с восьми до четырнадцати: на брёвнах, на крыльце, на скамейке, в любом месте, откуда только не погонят, сидеть бы только и слушать им сказки и романтические истории в Марусином исполнении, смотреть бы на крепко сцепленные на коленях ручки и ротик сердечком, округло и вкусно роняющий слова…

Сколько лет было Райке, никто точно не знал. Одутловатое рябое лицо, жёсткие, торчащие во все стороны волосы, правая рука скрючена в локте, прижата к телу и всё время мелко трясётся, отсюда уличное прозвище – Трясучка. Правая же нога при ходьбе приволакивалась, поэтому быстро бегать Трясучка не могла.

Для Райки, как для японца, буквы «л» не существовало.
– Бр-р-рядь! – ревела Трясучка, хватая с земли обломок кирпича, и он без промедления летел в голову обидчика.

Райка вечно ошивалась в центральной части двора у глухой стены дома, где пацаны лет 10–12 играли в пристенок и расшибалочку. Трясучка играла виртуозно: здоровой рукой била точно, метко и сильно. Но если вдруг не фартило, в бешенстве могла схватить с земли горсть пятаков и гривенников и шваркнуть о стенку. По этой причине в игру её принимали неохотно.
– Примитя-я-я! – на одной ноте подолгу ныла она.
– Иди ты!.. Пошла!.. Ну тебя, Райка!.. Ты жулишь! – отгоняя её, истошно орали пацаны.
– Ну примитя-я-я… Я правирьно буду!

И уж если категорически не брали, тогда в ход шёл кирпич.

Двор, где жили Маруся и Райка, был довольно большим и объединял дома, стоявшие на Студенецкой и Октябрьской улицах. Само собой, «студенецкие» и «октябрьские» враждовали.

Драки случались страшные. И заводилой их, как правило, была Райка, скучавшая по острым событиям. Она проникала на вражескую территорию и демонстративно совершала противоправный поступок: срывала с верёвки какое-нибудь мелкое шмотьё или пуляла в окно камнем.
– Атас, Трясучка! – подавал сигнал кто-то из бдительных студенецких. Из всех щелей угрожающе-мягко собиралась-наступала толпа пацанов, давно желавших свести счёты с Райкой.

И начинался театр. Трясучка сначала мастерски изображала растерянность от «неожиданного» появления врагов, потом преувеличенно-суетливо обозначала своё желание немедленно бежать, потом начинала играть подраненную птицу, уводящую охотника от гнезда. Она особенно медленно волочила больную ногу, показывая, как ей тяжело, таращила глаза, судорожно хватала ртом воздух…

В большинстве случаев враги покупались.

Как только вопящая кодла, забывшая в азарте, где она находится, перемещалась на противоположный конец двора, Райка истошно вопила:
– Торькя-я-я!

Тут же неслышно являлся «Торькя» – Трясучкин брат-погодок; как черти из-под земли, из своего подвала выскакивали братья Пчелинцевы, со второго этажа дровяного сарая ссыпался Колька-Кобель, и много кто ещё, и начиналось…

Маруся сжималась в напряжённый комочек за своим вымытым до блеска окошком, и её серые глаза испуганно метались по двору вслед за вопящим, кряхтящим и хэкающим пыльным облаком, из которого время от времени вываливались раненые и контуженные.

Маруся боялась Трясучку до одури, до обморока. Даже сунуться во двор, чтобы вынести помои или набрать воды, не смела, если Райка колобродила в пределах видимости. Утро – вот единственное время суток, когда свободно можно было выйти, не боясь её встретить. В полвосьмого рабочий люд уходил из домов на работу, матери тащили полусонных малышей в ясли, чуть позже выбегали школьники, за ними – хозяйки с помойными вёдрами, бельём, половиками.

Первая половина дня во дворе была трудовой, напряжённой, суровой; можно было спокойно попасть под горячую руку спешившему на работу Трофиму Палычу или, толкаясь под сохнущим бельём, огрести отборных матюков от Домаши. Праздношатающимся тут места не было.

Оттого-то так смело, в прекрасном настроении, шла Маруся дивным майским утром в школу. Она вышла за калитку, повернула налево и зашагала по Октябрьской, с наслаждением вдыхая прохладный вкусный воздух и запах сирени из городского сада. И не видела, бедная, как параллельно ей, через узенькую дорогу, по скверу пилит Райка-Трясучка.

Маруся повернула на Советскую и почти столкнулась с Райкой. Обмерла. От ужаса продолжала механически идти, уже ничего не соображая. А Райка, как ни в чём не бывало, пристроилась рядом и постаралась синхронизировать свой неровный шаг с Марусиным.
– В шкору? – спокойно и солидно спросила Райка, всем своим видом показывая, что вроде как и она тоже в «шкору», в которую сроду не ходила.
– А-ха, – еле вымолвила Маруся, не чуя ватных ног.

В молчании дошли до здания редакции городской газеты. Только тут Маруся заметила, что они почти догнали медленно бредущих и болтающих, как сороки, двух деревенских баб-молочниц с корзинами за спиной. В такую корзину ставили две узкогорлые четверти с молоком, заткнутые бумажными пробками, и несли с осторожностью на базар.

Поравнялись с входом в редакцию. Трясучка взглянула на Марусю, заставив её тоже повернуть голову.
– Мор-р-рчи! – приставила она палец к губам, а глаза полыхнули таким жутким и опасным огнём, что упаси боже.

Райка сделала быстрый, какой-то очень ловкий шаг вперёд, моментально откинула тряпку, прикрывавшую верх корзины, молниеносно вытащила оттуда бутыль, метнулась в двери редакции и была такова.

«Выйдет через чёрный ход», – мелькнуло в Марусиной голове. В полуобморочном состоянии через несколько шагов она свернула на Державинскую, слыша за спиной визгливые вопли опростоволосившихся молочниц. Как дошла до школы, не помнит.

В школе в тот злополучный день продавали тетрадки. Какое там! Маруся напрочь забыла о затянутых в тряпочку туго свёрнутых и положенных мамой в портфель деньгах. Ни школьный чай, ни даже клеточка гематогена на четвертушке бумаги не могли вывести её из ступора – всё мерещилась погоня, Райкины осатаневшие глаза, милиция. Ужас!

Давно, то ли в психушках, то ли просто в пучине времени, сгинула Райка. А Маруся – вот она, сидит передо мной. В жизненных передрягах потеряла один глаз, второй стал бесцветным и вечно слезящимся. Лицо в морщинах, волосы поредели. И только губы сердечком, от которых невозможно оторвать глаз, как и прежде, плетут и сплетают свои нескончаемые, странные, притягательные истории.