Глазами голубыми
11.04.2014 00:00
Глазами голубымиУ моего дедушки Трофима Олефира было пять дочерей и три сына, но лишь самый старший сын Пётр походил на него как две капли воды. И голос тот же, и походка, даже головы наклоняли одинаково.

Мама уверена: всё не случайно. Природа тщательно следит, чтобы первый сын походил на отца, а первая дочь – на мать. Да не только лицом, но и всей жизнью. Иначе как отличить, кто какого роду-племени? Когда Всевышний создавал человека, фотографий не было, документов в роддоме не выдавали. Только эта схожесть и выручала. Об этом даже в книжках написано.

К примеру, старший сын Тараса Бульбы Остап – во всём копия героического отца. Я тоже – старший из четырёх братьев – больше других походил на папу. Да не только на папу, но и на дедушку Трофима, и на старшего папиного брата дядю Петю. Когда дедушка в девяностолетнем возрасте услышал мой голос, сразу же расплакался: «Петя, ты пришёл!» Дядя Петя погиб больше тридцати лет назад на войне с фашистами, об этом была похоронка с указанием, где и когда захоронен, а дедушка всё ждал. Да не только ждал, а даже помнил его голос. Бабушка Марфа говорила: никогда так, как с моим появлением, себя не вёл и никого даже случайно не называл именем старшего сына…

С папой у меня тоже полное совпадение. И по виду, и по всему прочему. Оба упёртые до умопомрачения, кареглазые и немного кудрявые, оба учительствовали, увлекались рыбалкой и путешествиями. Да что там путешествиями! Недавно видел кино, как в давние времена лесные разбойники поймали царского гонца, отобрали письмо и принялись наперебой читать. Вот уж брехня! Откуда они взяли таких образованных разбойников? Даже на моей памяти, когда мы жили при полном социализме, половину нашего села нужно было посылать в первый класс или к этим разбойникам на выучку.

Помню, пацаном бежал за каким-то делом мимо нашего Дома культуры, тамошние художники остановили и попросили прочитать плакаты, которые подготовили к первомайским праздникам. Подготовить-то подготовили, а прочитать свои творения не хватало грамотности. Я выполнил их просьбу, отыскал ошибки, помог исправить и получил в награду два рубля. Потом долго удивлялся. Плакаты-то очень красивые: цветы, порхающие над ними мотыльки и ласточки – всё как живое, но прочитать самими же подписанное не умеют. Неужели так трудно выучить буквы? Рисовать-то, по моему мнению, куда труднее.

А вот мой папа не только помогал читать письма, которые получали наши сельчане, но и сочинять ответы. Да не как попало, а в стихах. Неудивительно, что романтически настроенные парни с девчатами, да и некоторые женщины – едва ли не в очередь. Девчата и женщины за папину поэзию рассчитывались куриными яйцами, парни – вязанкой сена для коровы Зорьки, а то и сумочкой сворованной в колхозе пшеницы. Помню, как один влюблённый парень вспахал нам за письмо весь огород.

Я тоже, лишь получилось написать первую строчку, объявил себя поэтом. Помню, в школе дразнили: «Я поэт, зовусь я Светик. От меня вам всем приветик!» или «Села птичка на сучок, я смотрю, как дурачок». Если честно, сочинять стихи у меня получалось неважно, так что чужие прикарманивал. Да разве я один? Помните у украинского кобзаря Тараса Шевченко: «А я у пьяницы дьяка сворую ловко пятака, бумагу в книжечку сведу и списую Сковороду».

Знакомый парень с Колымы, чтобы научиться сочинять, как Максим Горький, переписал вручную все 30 томов его произведений! Я думал, этот колымчанин уже давно маститый литератор, потом случайно встретил в Москве: стоит, родимый, на Курском вокзале и зазывает народ посетить кладбище, где похоронены декабристы. На лице такая значительность, словно укокошил их сам. Вот так немного в матюгальник покричал и укатил на пустом автобусе. Стоило для этого передирать всего классика?

Лично я классиков не трогал. А вот народное творчество – приходилось. Подоив корову, мама отправляла меня с бидончиком молока на базар. У нас базаров два – Центральный и Хитрый. Центральный – крупнее, и торговля бойче, но работал только утром. Хитрый – целый день. Рядом узловая станция, вокзал. Вот пассажиры, пока стоит поезд, и покупают. Но главное, на этом базаре пивная, при которой что-то наподобие клуба фронтовиков. Недавно закончилась война, солдаты возвращались домой, некоторым возвращаться некуда, вот рядом с вокзалом в надежде встретить кого-то из знакомых и застревали. В дождливую погоду спали на вокзале или в пустых вагонах, в сухую – на Хитром базаре. Бывало, так заселят прилавки, что негде пристроить бидончик с молоком.

Кому-то покажется, что там их очень много, но только не мне. Осенью сорок третьего года две недели через наше село шли колонны бойцов. На фронт. Неподалёку немцы разбомбили железнодорожный мост, вот их пешком до станции и отправляли. Красная армия уже побеждала, от чего настроение у бойцов было нормальное. Мне хорошо запомнилась песня, которую они пели: «Когда мы покидали свой родимый край, и молча уходили на восток, над синим Доном, под старым клёном маячил долго твой платок».

Солдат была настоящая река без конца и края. Возвращались после Победы маленьким ручейком, к тому же изрядно покорежёнными. Вот эти покорежённые – безрукие, безногие, а то и с выжженными глазами – скапливались на нашей станции. Некоторые собирали милостыню, другие искали какой-то приработок.
На Хитром базаре прижилась целая компания фотографов. На всех два баяна, три фотоаппарата и полотно с безголовым джигитом на скакуне. Сунешь голову в дырку, изобразишь геройство – и получай фото джигита в хохляцком исполнении. Первое время никаких подписей под фотографиями не было, потом наша соседка Ганна Боса съездила за тюлькой в Бердянск и привезла от таких же фотографов снимок с подписью: «Люби меня, как я тебя, глазами голубыми. Люби меня, не забывай и не гуляй с другими!» Я рассказал об этом нашим фотографам, те и приняли в свою компанию подписывать их продукцию. Я взялся за эту работу и приносил домой денег даже больше, чем за молоко.

Потом случился конфуз и даже скандал. Умер какой-то дядька, наши инвалиды взялись увеличить его фотографию, чтобы поместить на кладбище. Мне ничего не объяснили, вот я недолго думая и подписал насчёт любви глазами голубыми и не гулять с другими. Вдова прочитала и прямо на базаре устроила скандал. Пришлось всё переделывать. Целый час бродил между крестов и читал надписи. Наконец отыскал: «Не ходи, прохожий, не топчи мой прах. Я уже дома, ты ещё в гостях!» Забрал у тётеньки прежнюю фотографию и вручил новую. Эта ей очень понравилась, больше не ругалась и не грозилась заявить в милицию. А через неделю встречает по пути на базар, суёт кулёк конфет и просит возвратить первую фотографию:
– Пусть одна будет на памятнике, а та, которая про голубые глаза, дома. Я буду смотреть и всё вспоминать. Это про мои глаза написано. А то уже стала забывать, какой он был…

Вот тогда-то я и завёл блокнотик, чтобы записывать всякие поэтические высказывания. Самыми ходовыми были про любовь: «Сижу под дубом вековым, пишу пером я золотым. Перо скрипит, бумага рвётся, моя любовь к тебе несётся», «Свеча догорает, одна я сижу. Милый ожидает, что я напишу», «Люби меня, как я тебя, и будем вечные друзья», «Дарю сердечно, помни вечно!» И, конечно же, та, которая больше всего нравились нашим пацанам: «Целуй меня, я с поезда!»

Все заработанные деньги отдавал маме. Папа работал в двух школах, уходил на работу рано, приходил поздно, вмешиваться в мои дела некогда. Но пришлось. Виновата тётенька с «глазами голубыми». Она сделала нашей компании настоящую рекламу, народу повалило вдвое. Приходилось подписывать фотографии даже дома. Особенно кладбищенские. Я, понятно, гордился, что отыскал такую замечательную подпись.

Нежданно-негаданно к нам домой явился священник. В рясе и с крестом. Угостил всех просвирками, поговорил со старшими сёстрами об учёбе, подержал на руках младших братиков, затем принялся расспрашивать, откуда я беру стихи, которые пишу на фотографиях? После сделал замечание. Мол, нужно писать: «Остановись, прохожий, помяни наш прах. Ведь мы уже дома, ты ещё в гостях».

После этого попросил помощи у нашего папы. Дело в том, что незадолго до войны уволили всех учителей, которые посещали храмы. Запретили работать в школах не только библиотекарями, но даже уборщицами. Да ещё и навесили клеймо, почти как враги народа. Но когда наша армия стала побеждать фашистов, Сталин задумался: «А как же посмотрят на нас европейские народы, когда будем освобождать их от фашистов? Ведь и без этого в глазах европейцев мы настоящие безбожники». Вот и приказал собрать в Кремле духовных начальников, с тем чтобы объявить послабление и вернуть на работу учителей, пострадавших за религиозные убеждения.

В больших городах сталинский наказ выполнили сразу, а у нас – через одного. Очень уж начальникам нравилось мурыжить народ. Вот батюшка и попросил папу написать в Москву, чтобы и у нас вернули всех уволенных учителей. Он бы написал сам, но ему нельзя. У нас церковь отделена от государства, и могут лишить сана.

Когда батюшка покинул нашу хату, папа сразу же взялся выполнять его просьбу, но мама, которая не побоялась спорить и с фашистским бургомистром, вдруг запротестовала:
– Сейчас же положи ручку и не вздумай ничего писать! У твоего батюшки двое детей, а у меня – восемь. Он, значит, боится потерять сан, а ты – нет? Чем буду кормить свою ораву, если тебя выгонят с работы, ты подумал?..

Папа дал маме честное слово, что никому ничего писать не будет, на том и помирились. Но, как известно, правильная мысля приходит опосля. До утра ворочался, с рассветом собрался и укатил в Запорожье. Там у него боевой друг по фамилии Шерстюк. Человек знаменитый. О нём даже вспоминает Брежнев в своей книге «Возрождение».

Воевал Шерстюк в одном взводе с нашим папой, в одном бою ранило, рядышком лежали в госпитале. У папы ранение лёгкое, а Шерстюку попало в грудь. Вот папа за ним и ухаживал. И кормил из ложки, и горшок подкладывал. Папа говорил, что в начале войны от такой раны Шерстюк обязательно умер бы, потому что побеждали немцы. Теперь побеждали наши, и его друг выжил.

После ранения Шерстюк возвратился домой и стал большим начальником, но нас не забывал. То заглянет в гости, то пришлёт кошёлку карасей, а то живого сома. Вот к нему папа и направился. Шерстюку писать жалобу на папиных начальников не страшно. Ему «сан» позволял. Через месяц все изгнанные из школы учителя был восстановлены, папа же о своих заслугах в этом мероприятии особо не распространялся. «Сан»-то совсем хлипкий. У маминого папы, дедушки Колотия, который шил сапоги начальнику милиции, и то больше…

А вот у меня он повысился. Нет, не за стихи. Я сочинял их пачками, но ни одно не опубликовали даже на кладбище. Зато сочинение о том, как наша учительница на все свои соленья вместо камней положила противотанковые мины, даже напечатали в районной газете. Когда ей сказали, что мины могли взорваться, она с гордостью заявила: «Четыре года и огурцы, и помидоры, даже солёные арбузы этими минами придавливаю – ни одна не взорвалась!»
Но главное даже не это. Главное, мне заплатили гонорар, на который можно было купить целую пачку сахара.

Я уже принялся подбирать институт, чтобы после школы учиться на писателя, но здесь, на Украине, случился неурожай и начался голод. Моих фотографов посадили в вагон и куда-то увезли. Вместо них на станции появились бездомные, которые колесили по всему миру в поисках куска хлеба. Вскоре к ним пристал и я. К тому времени уже прочитал «Дерсу Узала» Владимира Арсеньева и «Северные рассказы» Джека Лондона. Конечно же, мечтал попасть в описанные ими края. Попал! Да не куда-нибудь, а на самую Колыму. Некрасов же писал: «Мужик, что бык: втемяшится в башку какая блажь – колом её оттудова не выбьешь». Вот мне и втемяшилось.

Пас оленей, ловил рыбу, ставил петли на куропаток и зайцев. Ещё сочинял рассказы о хозяйке моей яранги, эвенке бабушке Мамми. Как она во время войны охотилась и убила пять медведей, как всем стойбищем искали прилетевший из Америки самолёт, как спасали попавших в лавину геологов. Колыма в те времена была «терра инкогнита». Писателям и журналистам – ни ногой! О Чукотке и Камчатке сочиняли книги добрый десяток маститых писателей, о городе Магадане – тоже, но о Колыме – родине моих хозяев эвенов – даже не смей заикаться. Золото, лагеря, заключённые – зачем распространяться? Хорошо, я не в счёт. У меня-то писательский «сан» ниже плинтуса.
А я взялся и написал. Не зря же весь в отца!

Книжку издали, на презентации была и бабушка Мамми. Нас фотографировали и со временем передали фотографии в тундру. Я выбрал ту, на которой обнимаю бабушку Мамми, и подписал: «Люби меня, как я тебя, глазами голубыми! Люби меня, не забывай и не гуляй с другими». Бабушка очень гордилась и заставляла всех пастухов читать вслух эту подпись.

Потом случилось самое удивительное. Известно, эвены кочевой народ. После того как олени съедят ягель, перекочёвывают на новое пастбище. Возвращаются на прежнее только через пять-шесть лет. Но, как говорил генералиссимус Суворов: «В походе иголка весит фунт». Вот и берут с собою только самое нужное. То, без чего можно обойтись, прячут под поставленные шалашиком шесты-юрташки прямо среди тундры. Как же я был удивлен, когда увидел в этом схроне сочинённую мной книжку, паспорт бабушки Мамми, две медали и удостоверение стахановки. Фотографии «с глазами голубыми» там не было. С нею моя старенькая хозяйка расставаться не пожелала.

Станислав ОЛЕФИР,
г. Приозёрск, Ленинградская область
Фото: Fotolia/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №13, март 2014 года