– Денис, какие у тебя первые детские воспоминания об отце?
– Не поверишь, но первое яркое воспоминание относится ко времени, когда мне было всего два года. Тогда наша семья жила в Ленинграде в маленькой съёмной квартире, «мечта клаустрофоба» – так бы я её сейчас назвал. Прихожая – два метра, такая же ванная, восемь метров комната и четыре – кухонька. Там висел шкаф, в котором хранилась посуда, он казался мне огромным! Батя сидит за столом и вырезает домики из открыток с изображением городов – потом он их сгибал и наклеивал на картон, получалось такое панно. Он вообще любил, отдыхая от работы, что-то делать руками: то выжигал разные рисунки, то выбивал на деревяшках смешные морды.

И вот он сидит за столом спиной ко мне, а я играю с машинкой. Игрушка покатилась под шкаф, батя повернулся, увидел, что я играю, и отвернулся. Вдруг раздаётся страшный грохот. Шкаф упал. Несколько секунд папа сидел не шелохнувшись, наверное, он поседел за это время. Затем обернулся. А я успел проползти за машинкой дальше, и шкаф упал в миллиметре от моей ноги. Помню, как подумал тогда: папе очень страшно было повернуться. (Смеётся.) Он подхватил меня на руки, прижал к себе…

– Когда ты был маленьким, понимал, что у тебя папа – артист?
– Я понимал, что батя занимается чем-то волшебным. Он показывал мне разные фокусы, например, подбрасывал вверх, к люстре, ленточку, а потом она пропадала. Понятно, что он как-то её прятал, но я ведь не знал как и удивлялся. Папа часто ездил на гастроли, и я оставался с мамой или бабушкой и дедушкой. Как же скучал по нему! Забирался в шкаф и нюхал его свитер, пропахший табаком и одеколоном. Радовался каждому его звонку домой. Но особую радость испытывал, когда папа находился дома, вечерами были весёлые посиделки с друзьями, рассказывали разные истории, анекдоты.

– В те редкие дни, когда папа был рядом, как он тебя воспитывал?
– По сути, меня никто не воспитывал. Бывало, конечно, что батя мог немного разозлиться. Например, мама говорила: «Сыночек, покушай, покушай!» А я капризничаю: «Не хочу!» Тогда у него был короткий ответ: «Не хочешь – пошёл вон. Ира, захочет жрать – вернётся». Знаешь, у нас с отцом как такового общения-то не было, он не любил много разговаривать. Но мы чувствовали друг друга энергетически: «Привет, как дела?» – «Нормально». И всё. Помню, мне лет шестнадцать, я в гостях у друга, часов одиннадцать вечера. Батя звонит: «Давай домой уже. Поговорить надо». Прихожу – сидит, книжку читает. «Папа, я дома. Поговорим?» – «Давай», – а сам сидит и молчит. И я молчу. Так и разговаривали. (Смеётся.)

Понимаешь, мне не нужно было от него воспитания, потому что он воспитывал своим примером. Да и разговоры были не нужны, мы понимали друг друга с полуслова. Он говорил, только когда что-то реально советовал по делу. Никогда не забуду, как вместе с ним ехали на мою первую свадьбу. Говорю: «Пап, я чувствую, что не смогу жить с этим человеком, разведусь», – у меня уже тогда было это ощущение. А он мне как-то между делом сказал: «Я тебя умоляю! Женишься, разведёшься… Какая разница?» И меня это как-то успокоило, вдохновило. Через неделю позвонил ему, говорю: «Пап, кажется, мы разводимся». – «Как! С ума сошёл?» – «Ну ты же сам сказал». – «Ну сказал. Но поживите хотя бы пару лет». Хотя развод всё равно произошёл.

А вообще батя никогда ни на чём не настаивал, не вмешивался в мою жизнь, только если по конкретному поводу. Когда впервые увидел Стаса Костюшкина (партнёр Дениса по группе «Чай вдвоём». – Ред.), послушал наши песни и вдруг сказал: «А почему бы вам дуэт не сделать?» Мне тогда было девятнадцать лет, я даже и не думал об этом, мы просто дурачились, что-то придумывали, играли. А вот отец подумал, подсказал.

– Если вернуться к теме детства, ты понимал, что твой отец – популярный человек?
– Популярность к нему пришла уже в зрелом возрасте, в начале девяностых, после выхода «Городка». Но маленьким, помню, переживал за его узнаваемость, батю всё же иногда показывали по телевизору. Я шёл с отцом по улице и смотрел, кто из прохожих его узнает. И получал огромное удовольствие, когда это происходило, радовался за батю! Кстати, папа рассказывал смешной случай. Он стоял на автобусной остановке и заметил, как на него внимательно смотрит один мужик и улыбается. Папа подумал: «Наверное, узнал». Мужик смотрел несколько минут, потом подошёл: «Извините, можно?..» Отец подумал, что сейчас автограф попросит, настроение поднялось – вот, узнали. А мужик сказал: «У вас ширинка расстёгнута». (Смеётся.)
В детстве я никому не говорил, кто у меня отец, казалось, что ко мне станут относиться не как к обычному мальчику, а как к сыну человека, которого любят и обожают, а значит, не будут со мной искренними. Для меня же папа всегда оставался звездой, безусловным лидером, за которым я шёл. Это не громкие слова, так оно и было. Но в то же время он для меня являлся и раздражающим фактором, потому что, мягко говоря, любил подколоть.

Был такой случай. Мне лет тринадцать, я уже начал писать музыку, но ему ничего не показывал. Однажды поздно вечером папа спросил: «Кем ты вообще собираешься быть? Тебе тринадцать, а у тебя одни тройки, шляешься где-то. Ни спорта в твоей жизни нет, ничего. Вот я был в Баку на гастролях, там Дима Маликов, сын Юрия Маликова, прекрасный мальчик, в консерватории учится, песни пишет, выступает. А ты – идиот, посмотри на себя!» С тех пор я очень «полюбил» Диму Маликова. Хотя потом мы с ним познакомились, подружились. (Смеётся.) И вот тогда я признался отцу, что стану композитором. Он был очень удивлён.

– Не хотел, чтобы ты стал музыкантом?
– Ни в коем случае, был категорически против. Хотел, чтобы я больше спортом занимался. Сейчас-то прекрасно его понимаю, ведь когда я пошёл в школу, ему было тридцать пять; его уже изрядно покидало в жизни, а он практически ещё ничего не добился. И, видимо, не хотел, чтобы я повторил его путь. Зная, что ожидает артистов, музыкантов, пытался меня отвести от этого. Но не получилось – гены взяли своё. Хотя, может, и к музыке он-то меня и приучил, сам того не понимая. Батя дома всегда писал песни, я наблюдал этот процесс. У нас был небольшой томик стихов Роберта Бёрнса, у него особая поэзия, хорошо ложащаяся на музыку. Стихов в томике было немного. Поскольку моя мама пишет музыку, папа пишет музыку (его песни пели Эдита Пьеха, Игорь Скляр и другие певцы), я тоже начал в тринадцать лет. И вот мы дербанили эти стишки, каждый придумывал свою музыкальную композицию на слова Бёрнса. Однажды смешной был момент. Папа приехал домой, а я говорю: «Послушай, я тут новую песню сочинил», – и стал петь на стихи Бёрнса. Не дослушав, он сказал: «Так не честно. Вообще-то я уже написал на эти стихи песню. Выбери другие». (Смеётся.) Видимо, глядя на него, и приучился к музыке. Но как же я ненавидел сидеть часами за пианино и разучивать гаммы! А мама с бабушкой требовали этого. Они и в музыкальную школу меня обманом заманили, пообещав, что если всё сделаю, как попросит тётя на экзаменах, мне подарят машинку. Я всё сделал, как попросила тётя. А мне потом сказали, что нужно ещё семь лет делать так, как просит тётя, и уже тогда мне подарят машинку. (Смеётся.)

– Родители рассказывали тебе историю своего знакомства?
– Это произошло на концерте в Славянске (город в Донецкой области, Украина. – Ред.). Папа выступал на сцене, мама – химик по образованию – проходила там практику, оказалась на концерте, сидела в первом ряду. Батя увидел её со сцены и влюбился. После концерта побежал к выходу встретить понравившуюся девушку, так и познакомились. Мама тогда жила в Ленинграде, а папа – в Москве, до свадьбы они виделись-то всего четыре раза. А потом он сделал ей предложение. Мама рассказывала, что как мужчина он ей сразу понравился. Судьбоносно сложился их брак. Знаешь, у родителей всегда была такая любовь, такие искренние чувства! Если даже ругались, то как-то по-киношному, как два испанца: очень ярко, шумно, громко и быстро. Отец моментально успокаивался, мама – чуть подольше, но тоже отходила. Но у них всегда оставалось уважение друг к другу.

– Мама потом полностью посвятила себя семье и ушла с работы?
– Это произошло не сразу, только когда отец стал популярным и начал более-менее хорошо зарабатывать. Помню, в 1993 году, когда папа начал своё сотрудничество с Юрой Стояновым в небольшой передаче «Анекдоты», мама поехала на заработки в Нью-Йорк; тогда ведь у нас разразился кризис: ни денег, ни продуктов. Отец зарабатывал мало, у мамы оклад небольшой. А я пошёл на курсы компьютерной музыки, которые тоже надо было оплачивать. Через какую-то фирму мама устроилась горничной в одну американскую семью. За те полгода, что её не было, наша квартира превратилась в настоящую холостяцкую берлогу. Мы с папой убирали так: всё, что находили в центре комнаты, заметали под мебель, посуда скапливалась неделями. Зато мама присылала нам хорошие деньги. В Америке купила отцу видеокамеру, мне – синтезатор, мы были счастливы.

И вот за неделю до её приезда… Помню, в то лето было много комаров, которых отец просто ненавидел. Он попросил своего друга купить ему средство от этих насекомых. А поскольку у того было плохое зрение, он сослепу купил дихлофос. Папа опрыскал себя всего из флакона, и тут же началась аллергическая реакция: его раздуло, лицо стало как мячик, но мы так хохотали! (Смеётся.) В это же время я где-то подхватил чесотку. Представляете, какими мы встретили маму? Она спускается в красивом платье по трапу самолёта, а мы стоим: один весь оплывший, другой постоянно чешется. Мама потом говорила, что у неё сердце защемило. Больше она надолго нас уже не оставляла.

Первые хорошие деньги у папы появились, когда начала расти популярность «Городка». Надо было видеть в то время отца: глаза горели, настроение всегда прекрасное. Сразу видно: наконец-то у него что-то получается. Он был так увлечён новым делом! Любил приносить в дом деньги. Помню, в 1994 году сидим на даче, приезжает папа, заходит в комнату довольный: «Привет». – «Привет». Улыбаясь, с такой нарочитой гордостью, говорит: «Короче, «мерсюка» прикупил, за шесть тыщ баксов». И было сразу видно, что ему так приятно это произнести! До этого «Мерседеса» он ездил на стареньком «жигулёнке». Отец был совершенно не жадный, покупал всё, что мы с мамой хотели. Он так долго ждал, чтобы себе это позволить! А самому ему многого и не требовалось – больше нравилось, когда люди получали от него позитивные эмоции. Это было для него главным.

– Путь к популярности у Ильи Олейникова оказался сложным. Он сам рассказывал, как ему пришлось поменять фамилию Клявер на фамилию жены из-за пресловутого «пятого пункта» в паспорте.
– Да не только в фамилии дело, его судьба постоянно дразнила, начиная с восемнадцати лет. Отучился в эстрадно-цирковом училище, сразу пригласили в кино, в «Трембиту», рядом такие мэтры – Ольга Аросева, Евгений Весник. А потом – бац! – армия. После неё пришлось начинать заново. Работал в Молдавской филармонии, мыкался, ездил по городкам с выступлениями в сборных концертах. Потом переехал в Москву, устроился в Москонцерт и… встретил маму. Уехал в Ленинград и снова всё заново начал – пошёл работать в Ленконцерт. Там возникли проблемы с фамилией. Первые полгода жили на мамину зарплату. Затем сложился дуэт с Ромой Казаковым, пошли эфиры в популярных телепередачах. Но Рома рано умер, и папа всё начал сначала. И так – много раз! И отец как-то с этим справился. Кстати, он был очень мнительным человеком, но, тем не менее, страшно упрямым.



– Что ты подразумеваешь под мнительностью в его случае?
– Неуверенность в себе. С одной стороны – неуверенный, с другой – бешено упрямый. Он не был уверен в своём выборе, тысячу раз переспрашивал, понравилось или нет. И вот, если кому-то одному не понравилось, положительных мнений уже не существовало! Я, например, тоже мнительный, но доверяю «социологическому опросу»: побеждают большинство и моё внутреннее чутьё, ведь невозможно нравиться всем. А папа особенно прислушивался к отрицательным мнениям.

– В нашей памяти Илья Олейников всегда с усами. А ты его вообще видел безусым?
– Однажды – под новый 2004 год. Мы – папа, мама, я – приехали ко мне домой праздновать. Вдруг спрашиваю за столом: «Папа, ты давно усы сбривал?» Он ответил, что лет двадцать или тридцать назад. «А слабо сбрить?» – говорю. Он: «А давай!» – и сбрил. Вышел из ванной, мама прямо ахнула: «Не подходи ко мне!» Ну совершенно другой человек! (Смеётся.) Пока усы снова не отрасли, он кайфовал, ходил по городу совершенно неузнаваемым. Папа любил всякие «котлетные», «пирожковые». Приходит как-то домой, довольный такой: «Сейчас зашёл в пирожковую, и меня с ног до головы обматерила баба-кассирша. Такой кайф, не узнала меня!»

– Когда ты выступал в дуэте «Чай вдвоём», какую высшую похвалу получил от отца? И чем он вам помогал?
– «Молодцы», сдержанно так. После концерта мог сказать: «Ты очень часто говоришь «А теперь все вместе!». Не надо так говорить». Однако, если вдруг видел, что у нас что-то не получается, заходил за кулисы и сразу обрушивался: «Ну зачем вы это сделали, идиоты?» Конечно, слова звучали непечатные. (Смеётся.) Помню, мы со Стасом сняли на видео свой первый концерт в Питере. Поехали с папой в Москву к одному телепродюсеру просить поставить это шоу в эфир. Тот согласился, но предложил сходить на одну вечеринку, потусоваться, «засветить лицо». Я пообещал, совершенно забыв, что в этот день у нас концерт в Литве. Потом подумал: «Да ну, не пойдём на эту вечеринку! Зачем она нужна?» И вот мы со Стасом едем в поезде. Пять утра. Вдруг стук в купе. Заспанные открываем. Стоит девочка – организатор наших концертов, испуганная такая, и говорит: «Срочно выходите из поезда, папа вас ищет». Мы соскакиваем на какой-то станции, нахожу там телефон, звоню отцу. А он кричит: «Оболтусы, вы где? Какой концерт? Ты что, не понимаешь, что вам сегодня надо быть в Москве на этой тусовке? Это не просьба, а приказ! Иначе не видать вам эфира. Срочно вылетайте!» Я ведь тогда ничего не понимал в шоу-бизнесе, а папа – молодец, подсказал.

– Знаешь, Денис, когда умирает близкий человек, невольно думаешь: что-то не успел для него сделать, что-то сказать. У тебя есть такие мысли?
– Когда он ушёл… Я рад, что папа успел увидеть меня на сцене, но жалею, что уже не оценит какие-то новые творческие победы. Например, не знает, что сейчас я выступаю сольно и мои песни занимают первые строчки хит-парадов. Но больше всего мне жаль, что не увижу папу в драматических ролях. Под конец жизни он пришёл к драматическому искусству, и у него прекрасно получалось. Те, кто видел его в театре, меня поймут. Он не играл, он жил на сцене. Жаль, что его много лет воспринимали только как юмориста и артиста из программы «Городок».