– Александр Артёмович, у вас почти четыре десятка киноролей, вы автор двадцати трёх сценариев, успели попробовать себя и в роли режиссёра. Но всё-таки самыми успешными были ваши совместные проекты с Никитой Михалковым. Как и когда вы с ним познакомились?
– Нам было лет по четырнадцать, нас познакомил мой одноклассник, который жил с Никитой в одном дачном посёлке. Постепенно образовалась развесёлая компания, в которой были и Владимир Грамматиков, известный режиссёр, живший с Михалковым на одной лестничной площадке, и покойный Андрей Юренев, замечательный педагог и критик. Причём тогда из всех только мы двое знали, чем будем заниматься. Я хотел поступить в Строгановку и стать художником, а Никита – в Щукинское училище и стать актёром. И оба реализовали свою мечту.

– Вы получили художественное образование, но «случайно» связали свою жизнь с кинематографом. Получается, ваша жизнь – цепочка счастливых случайностей, к которым вы всегда были готовы. Это так?
– Не то чтобы всегда был готов… Есть знаменитая история о человеке, который делал монпансье. Фёдор Ландрин поставлял леденцы к Елисееву. Однажды после бурной ночи он не успел завернуть леденцы в бумажки, принёс их на лотке врассыпную, и Елисеев его выгнал. Несчастный с похмелья уселся на бульваре со своим лотком, а мимо шли гимназистки, увидели леденцы и спросили: можно купить? Ландрин стал насыпать леденцы в кульки и тогда же понял, что их можно продавать в коробочках врассыпную, а не заворачивая каждый леденец в бумажку. На этом он и разбогател. У него была большая фабрика, и он частенько повторял: «Неудачник не тот, у кого шанса нет, а тот, кто шанс упустил». Вот это к разговору о случайностях. Нужно всегда их воспринимать как интересное предложение судьбы.

– И всё-таки когда и каким образом вы пришли в кино?
– Я поступил в Строгановку, со второго курса ушёл в армию – у нас не было военной кафедры. Армия сослужила мне хорошую службу. Там я познакомился с огромным количеством людей. Это были ракетные войска стратегического назначения, там было хорошее техническое образование, а моими сослуживцами оказались в основном люди из крупных городов – Москвы, Питера, Киева, Ростова. Это тоже была та случайность, которая потом очень пригодилась. Когда вернулся, восстановился в Строгановке, а Михалкова к тому времени выгнали из Щукинского. Это известная история: тогда в театральных училищах запрещали сниматься в кино, а он тайно снимался. Но всё тайное быстро становится явным, его отчислили, и он перешёл во ВГИК на режиссуру. Никита пригласил меня поработать над его первой картиной, которая была курсовой работой. Потом я участвовал и в его дипломном фильме – короткометражке «Спокойный день в конце войны». Когда Никита на год ушёл служить во флот, я поработал ассистентом с оператором Павлом Лебешевым. Первый сценарий писал с Андроном Кончаловским, тоже в качестве подмастерья.

– И кино вас захватило.
– Мне в кино всё было интересно, хотелось понять, как эта машина работает – а это огромная машина, с огромным количеством самых разных профессий, которые в определённый момент соединяются на съёмочной площадке воедино. Думаю, одного только ВГИКовского образования было бы недостаточно, и моего, конечно, тоже. Надо было работать с мастерами, они у меня были очень хорошие, ну а остальное зависит только от тебя. Чем кино отличается от театра, как я это для себя определяю? В театре вы смотрите, а в кино вам показывают. В кино вас заставляют – туда смотри, а сюда не надо, а это мы вообще тебе не покажем, сам догадывайся. Участвуя в процессе, начинаешь понимать, как всё функционирует. Если это не работает на общий результат, если кто-то стремится к самовыражению – художник, например, или композитор, – значит, кино не их место.



– В подмастерья к Андрею Кончаловскому вы сами напросились или он пригласил?
– Это он пригласил. Мотивация его мне неизвестна, но я тогда написал какую-то полуабсурдистскую пьесу на две страницы и зачитал её в компании, а он это услышал и пригласил меня. Фильм был сложный, о Средней Азии. Работая с Андроном, я попутно начал понимать, чем сценарий отличается от прозы вообще и от театральной пьесы в частности. То есть овладел основами профессии сценариста. Потом мы вместе – Никита, Андрон и я – написали сценарий приключенческого фильма «Транссибирский экспресс». А потом уже мы с Никитой написали «Механическое пианино» по незавершённой пьесе Чехова «Платонов».

– «Неоконченная пьеса для механического пианино» – абсолютный шедевр, это общепризнанный факт. Расскажите поподробнее, как эта картина появилась.
– Это первая наша с Михалковым совместная сценарная работа, когда мы всё написали от начала до конца. Вообще история этой картины – целая цепочка случайностей. В те годы молодым не очень доверяли экранизацию классики, но мы всё-таки подали заявку. Случилось так, что одна группа не успела в срок сдать картину по экранизации классики, тогда вспомнили о нас. За полтора месяца был написан сценарий, стали искать место для съёмок, и неподалёку от Москвы, в Пущине, нашлась пустующая усадьба с каскадными прудами. На этой картине я работал и как художник вместе с Самулекиным. Много всего случилось и до начала работы, и во время съёмок. Например, пришлось на ходу менять уже утверждённых актёров. Генеральшу должна была играть Людмила Гурченко, но она сломала ногу. А вместо Никиты Михалкова должен был сниматься Евгений Стеблов, но он попал в аварию.

– Подсчитала: у вас тридцать девять актёрских работ в кино, и одна из самых запомнившихся зрителям – Берлиоз в телесериале «Мастер и Маргарита». А когда вы впервые прочитали этот роман Михаила Булгакова?
– В армии, как ни странно. Журнал, в котором роман напечатали, был страшным дефицитом в Москве, а в армии в библиотеку поступали все журналы. Это было потрясением. Совершенно отвязное, очень здорово написанное, с огромным количеством слоёв произведение, другой вид литературы. Это было для меня как знакомство с человеком, который разговаривает на твоём, казалось бы, языке, но ты изумляешься, слушая, как на этом языке можно говорить о таких глубоких вещах.

– Когда вы решили попробовать себя в режиссуре, что вами двигало?
– Мне предложили сделать экранизацию французского романа «Мадо, до востребования». Начало девяностых, Россия тогда была в моде, только что с успехом на Западе прошла наша с Михалковым картина «Очи чёрные», и мне сначала предложили сделать сценарий. В итоге я очень далеко ушёл от канонического текста, за что меня возненавидела автор романа, а продюсер, наоборот, был доволен и предложил: а почему бы вам самому не снять этот фильм? И опять была чистой воды авантюра – снять фильм в чужой стране, на чужом языке. У меня, правда, свободный французский, но всё-таки он не родной. И съёмки должны пройти во французской деревне, о которой я ничего не знал. Совершенно случайно в картине появился Олег Янковский. Изначально мы хотели взять европейское медийное лицо, одного популярного певца, но не сложилось. Решили позвать Янковского, хотя это тоже была авантюра: французского языка он не знал, но согласился, приехал. У меня есть своё определение, что такое гениально: это когда непонятно, как это сделано. Вот у Олега Ивановича очень много вещей в его творчестве, о которых можно так сказать. Мне было интересно с этим соприкоснуться. Кроме того, мы с ним много снимались до этого, только у Балаяна в двух картинах: «Полёты во сне и наяву» и «Храни меня, мой талисман», то есть имели большой опыт совместной работы.

– Когда смотришь ваш первый с Никитой Сергеевичем популярнейший и вечно юный фильм «Свой среди чужих, чужой среди своих», кажется, что у вас тогда всё получалось играючи. Это так?
– Эта была картина, в которой даже по эмоции, идущей с экрана, видно, что мы – словно вырвавшиеся по весне телята, которых первый раз выпускают из коровника. Или ещё одна моя ассоциация: помню, у нас был маленький пёс, он появился в доме зимой, крохотным щенком. Однажды выпал снег, открылась дверь, он, как обычно, выскочил на террасу и остолбенел. Сначала осторожно спустился по ступенькам, ступил на снег – и вдруг начал скакать. Увидел, что это нестрашно, просто это что-то новое, интересное и не опасное. Вот так же и мы ворвались в новое и интересное. И у Михалкова, и у оператора Лебешева, и у актёров Юрия Богатырёва и Кости Райкина, и у меня как художника-постановщика – у всех это была первая серьёзная работа.

– Вы за всё берётесь и выигрываете. А есть в жизни хоть что-то, чего вы действительно боитесь?
– Войны боюсь. Тем более, послужив в армии в ракетных войсках. Боюсь за своих близких – у меня шестеро внуков. Не знаю, как сложится их жизнь, даже не в смысле каких-то глобальных потрясений, которые могут произойти, а того, что вокруг нас сейчас в обыденной жизни – наркотики, пьянство.

– Ваша младшая дочь провела какое-то время в Индии, в Гоа. От чего она тогда убежала, как вы думаете?
– Она бежала и от себя, и к себе. Сейчас она серьёзно увлекается буддизмом, уже сама проводит медитации, ездит в Непал, побывала в Америке на специальных тренингах. В общем, живёт жизнью, которая ей интересна. У старшей дочери пятеро детей, и у неё тоже очень интересная жизнь, замечательная семья, прекрасный муж. Она окончила МГУ, преподаёт греческий язык, тоже делает то, что ей интересно.

– Вы подписали письмо в поддержку Путина. В вашем кругу были те, кто от вас отвернулся, с кем вы рассорились на этой почве?
– Я – нет, есть те, кто рассорился со мной. Но я считаю, с умными людьми можно иметь разные взгляды на политику и при этом оставаться близкими. По сути, в стране сегодня нет единого общества, оно расколото. И эта трещина имеет тенденцию расширяться и углубляться. Однажды мы все в неё свалимся, как это случилось в начале двадцатого века. Всё, что у нас сейчас происходит, очень похоже на обстановку в стране накануне 1917 года. Та же ненависть к власти, которую демонстрирует очевидное меньшинство, но делает это так громко, что не услышать невозможно. Та же позиция: «кто угодно, только не царь». Всё, что основано на злобе и отрицании, никогда ничего положительного принести не может. Правильно говорят: революцию задумывают романтики, делают фанатики, а её результатом пользуются подонки. Точная формула, которая работает всегда и везде. А ещё правильно говорят: не буди лихо, пока оно тихо.

– У вас не возникало желания написать что-то вроде мемуаров?
– Такая мысль была. Но хочется сделать это не как обычно – хвалебные тосты в адрес тех, кто был с тобой добр, и деликатное сведение счётов с теми, кто был твоим обидчиком. Мне интереснее другое – история моих болезней, например.

– Историю своего детства вы, можно сказать, уже описали. Имею в виду сценарий фильма «Собачий рай». Вы уверены, что такое кино будет интересно современным детям?
– Мы показывали фильм самым разным аудиториям – младшим школьникам, выпускникам, малолетним преступникам, сидящим в колониях, детям с родителями. И везде находили благодарного зрителя. У нас почему-то думают, что выращено поколение, которому неинтересно то, что было интересно нам в их возрасте. Нет, оказалось, что они готовы не только развлекаться в обнимку с ведром попкорна, но и думать, и сопереживать, и узнавать себя, глядя на юность далёкого от них поколения дедушек и бабушек.

– Если бы у вас был шанс что-то изменить в жизни, что бы вы изменили кардинально?
– Наверное, ход событий я бы менять не стал. Но поговорил бы с теми, с кем не договорил, больше пообщался бы с родителями. Выяснилось, что очень многого о них не знаю, всё казалось – успею, никуда не денутся. Наверное, что-то можно было сделать, чтобы не ушла так рано из жизни моя первая жена. А вообще если бы стать молодым, но со всем моим нынешним опытом, – это другое дело, это я с удовольствием.

– В следующем году у вас серьёзная дата – семьдесят лет. А на сколько лет вы себя ощущаете?
– Трудно сказать. Мне кажется, лет на сорок, может быть, даже поменьше.