Батюшка за женщин и тщеславие пожурил и строго-настрого наказал простить обидчиков. Я на словах простил, но сердце прощать и не помышляет. У родителей моего папы была большая семья, он девятый и вместе с тем последний ребёнок. Таких в селе называли последышами, поскрёбышами и даже «мамиными мазаными пирожками». Ни свои, ни чужие их не обижали и, понятно, заступаться нужды не было. А вот я, первый из четырёх братьев, тумаков нахватался. Компанию с чужими пацанами водить недосуг, а родные – мал мала меньше. Папа с мамой же заступаться за меня и не подумали. Увидев с разбитым носом, в слезах и соплях, вместо того чтобы приструнить хулиганов, советовали держаться от них подальше.

Я бы и держался, но нужно пасти корову, заготавливать сено, носить на базар молоко, ходить за водой. У соседа дядьки Карпа вода в колодце солёная, а вкусная – только через три улицы. Дома же солёную не пьют и борщ на ней не готовят. Меня за водой и посылают. Тащу полное ведро, а эти – целой бандой навстречу. Оказывается, папа поставил их предводителю Серёге, который старше меня на три года, в табель двойку. Теперь осенью ему нужно пересдавать арифметику! Как не отпустить учительскому сынку пару хороших тумаков, как не перевернуть ведро с водой?

Но, может, причина такой агрессивности в другом. Если кто-то думает, что во время войны с фашистами в наших краях вдоволь навоевались, то это не так. Фронтовики, конечно, никого трогать и не помышляли, а вот у молодых парней, да и совсем у пацанов, кулаки чесались ещё добрый десяток лет. В ход шли не только кулаки, но и ножи, крепкие дубинки и даже самопалы. Село шло на село, улица на улицу, правый берег на левый – только рёбра трещали. Даже девчата участвовали. Помню, юные представительницы слабого пола так отметелили нашу школьницу, что попала в больницу. И всё только за то, что не с их улицы.

Я находил общий язык с беспризорными, с которыми промышлял в поездах и на вокзалах, но вот с сельчанами мирно жить не получалось. А здесь ещё зарплаты у папы с мамой маленькие, детей много, поэтому жили очень бедно. Пятилетняя сестра Аллочка умерла от голода, мы с Эдиком от постоянного недоедания почти не росли. Конечно же, дать сдачу обидчику не получалось. Но стоило мне чуть подрасти и, пусть нечаянно, но дать сдачи – тотчас всё закончилось, и я даже подружился с хулиганской компанией.

Всё произошло на Панасовых Ямах, куда мы на подножках пригородного поезда ездили купаться. Что ни говори, а с поездами у нас полная несправедливость. Даже если ни одна из наших бабушек не собралась на базар, поезд обязательно остановится напротив села, минуту постоит и только потом унесётся в сторону Гуляйполя. Если же на подножках вагонов пристроится сто, даже двести пацанов, собравшихся искупаться в Панасовых Ямах, поезд напротив этих Ям даже не свистнет. Приходится спрыгивать безо всяких остановок, благо там закругление и машинисту нужно притормаживать. Домой возвращаемся пешим порядком, а машинист в компании с кочегаром дразнятся: машут руками и ржут как лошади.

Незадолго до памятного события я купался в Ямах, но только на небольшой глубине. Там, где можно плавать нормально, таких пацанов, как я, Серёга с корешами топили. Конечно, не на смерть, но воды наглотаешься.

Так вот, в тот день я пас корову, потом носил на базар молоко и успел только на пятичасовый поезд, который в сторону Панасовых Ям. Подъезжаем, поезд замедляет ход, и вдруг замечаю Серёгу, который стоит рядом с проезжающими вагонами и хлещет хворостиной сидящих на подножках пацанов. Уже давно накупался, теперь таким образом развлекается. Заметив меня, осклабился и замахнулся, словно чапаевец саблей. Мне осталось покрепче уцепиться за поручень, прикрыть свободной рукой лицо и выбросить ноги вперёд. На ногах доставшиеся от старшей сестры туфли, я их надеваю, чтобы нормально спрыгивать с подножки. Дедушка Колотий, который шьёт сапоги самому начальнику милиции, снабдил мою обувку крепкими набойками. Об эти набойки Серёгина рука и шандарахнулась. Мне, конечно, досталось. Две или три недели носил синяк от хворостины, но Серёга-то в гипсе!

Главное не это. Главное, что Серёга в семье последыш. Мамин мазаный пирожок. Вот и набрехал дома, что это я напал на него, сломал руку и всё такое. Возмущённая тётка пожаловалось в милицию, и к нам приходил милиционер. Конечно же, во всём разобрался, полюбовался моим синяком и ушёл. Я, в свою очередь, сочинил Серёгиным дружкам, что милиционер спрашивал, кто это топит детей в Панасовых Ямах? Мол, есть закон таких бандитов судить и направлять в исправительную колонию. Я, конечно, никого не заложил, но милиционер настроен серьёзно.

Пацаны прижухли, ни меня, ни других малышей больше не трогали, а чтобы доказать, что перевоспитались, прибегали к нам домой и спрашивали, собираюсь ли ехать вместе с ними на Панасовы Ямы? Если был занят работой – тяпал огород или рвал корове Зорьке траву, – помогали. В свою очередь я в перерывах между купаньями рассказывал всякие истории. У маминого родственника деда Сначука полно приключенческих книжек: о гольде Дерсу Узала, индейцах, добытчиках золота и всяких путешественниках. Самые интересные я выучил почти наизусть. Соседка Ганна Боса говорила – мальчишки даже хвастались, до чего хорошая у меня память и как здорово рассказываю.

Но сильнее всего мне запомнился поступок Володи Дудника. Однажды, когда я собрался с пацанами на Панасовы Ямы, мама сказала, что нужно принести хорошей воды. Без всякой просьбы Володя взял два ведра и принёс воду от самого дальнего колодца. Когда-то он перевернул у меня ведро с водой, теперь таким образом извинился. Это был первый раз, когда передо мною извинялись за нанесённую обиду.

Но пацаны обидели меня не просто так, а потому, что были со мною и всей нашей улицей в состоянии войны. А вот за что окрысилась тётка из запорожской школы, не знаю до сих пор. Здесь лучше сначала.

Со временем я добрался до уссурийской тайги, где когда-то искал целебную траву женьшень Дерсу Узала, подружился с его родственником Кешей, и тот взял меня на охоту. Целую неделю просидели в засаде, добыли двух изюбрей, рога продали контрабандистам. Мне досталось три с половиной тысячи рублей, я отправил их по почте маме. Самая лучшая корова тогда стоила около двух тысяч.

Уссурийская тайга удивительно красива, но жить пришлому человеку неуютно. Ни вокзалов, ни дорог, ни автомобилей. Даже клуб работает только по выходным. Парни, уйдя в армию, домой не возвращаются, молодые учительницы жить в одиночестве не желают. Вот директор школы, выведав, что я из учительской семьи, предложил до приезда студентов из педагогического училища поработать с третьим классом. Для начала посоветовал пройти курс науки у опытной учительницы, а затем уже брать быка за рога. Нашёл чем удивить! У моей мамы маленький Лёня, которого нужно кормить грудью. Пока она бегала домой, я занимался с её классом, и всё получалось нормально.

У «опытной учительницы» тоже ничего нового. Разве что весь урок два мальчика стояли в углах. Как она объяснила, подрались, вот наказание и получили. Ужас! Ведь в подобной драке всегда виноват только один. Его и нужно наказывать. А она и правого, и виноватого!

Ещё помню – урок тянулся так долго, что едва не уснул. Легче было просидеть неделю в засаде на изюбрей, чем один урок у Луизы Карловны. Признался в этом директору школы, тот меня понял и отправил учить третьеклассников без всяких курсов. До меня этими детьми занимались заведующая клубом, метеоролог, местный охотовед и ещё не знаю кто. В этом ничего удивительного. После войны мама ездила в госпиталь и приглашала учительствовать безруких и безногих инвалидов. Некоторые сами-то едва умели читать, но ничего. Работали!..

Я отыскал в учительской поурочные планы своих предшественников, определил, чем буду заниматься на первом уроке, но получилось совсем иначе. В те годы в первый класс шли с восьми, нередко с десяти лет. Третьеклассники – уже вполне достойные пацаны и девчонки. Сами пасли и доили корову, готовили обед, убирали в доме. Девчонки даже бегали на танцульки. Таким в день знакомства пудрить мозги всякими глаголами да местоимениями – пустое занятие. Осталось сообщить, что я их новый учитель, и начать так любимый беспризорными рассказ о собаке по имени Снап. Когда отсмеялись и поплакали над Снапом, перешёл на историю их земляка Дерсу Узала, под конец вспомнил приключения, случившиеся в нашем украинском селе во время фашистской оккупации. Потом уже ученики рассказывали о своих приключениях. Всем было хорошо и интересно.

Самое удивительное, что подобный урок у меня случился через много лет в колымском лагере строгого режима. Растревоженные моими историями, матёрые уголовники наперебой вспоминали свои. Трудно сказать, чем их поведение отличалось от поведения тех мальчишек и девчонок, но уголовниками я был принят как равный, а детьми – как старший брат. Может, не совсем брат, но то, что не чужой, никакого сомнения. К тому же и здесь нашлась своя Ганна Боса, которая разнесла по селу восторги о моей работе с детьми. Осталось вести уроки, бегать по выходным на охоту и учиться самому. Проштудировал все учебники за среднюю школу, а с летними каникулами, загрузившись медвежьими окороками, отбыл в отпуск на Украину. После войны во всех городах принимали экзамены у желающих получить аттестат зрелости. Вот тогда-то на меня и окрысилась незнакомая тётка.

Наверное, виновато мое хвастовство. Рассказал в учительской, что завалил двух медведей, да ещё угостил медвежатиной, она и завелась. Сдавал-то экзамены на одни четвёрки и пятёрки, вдруг из учительской предупреждают: «Математичка пообещала тебя завалить. Так и сказала: «Передайте этому медвежатнику, что у меня просто так экзамен не сдать! Ещё посмотрим, кто кого завалит».

Сначала я испугался, потом решил эту тётку перехитрить. Дерсу Узала учил никогда не ходить по одной тропе с тигром. Забрал документы и уехал в Бердянск. Там такая же экзаменационная комиссия, да ещё и с общежитием! Сдал нормально и математику, и физику, накупался в море – и, с аттестатом зрелости,  к маме с папой. Те моим успехам ничуть не удивились, как потом не удивились институтскому диплому и даже первой книжке. Едва поцеловавшись, вручили подойник и отправили доить Зорьку. Гостившая у нас мамина сестра Тося от такого приёма едва не бросилась в драку.

Но ничего страшного. Мне даже приятно. Снова помогал дома по хозяйству, косил траву и ездил на Панасовы Ямы. В середине августа, когда уже собирался в свою школу, пришло письмо. Скучают, обнимают, но приехали три дипломированные учительницы, и в моих услугах школа больше не нуждается. Требуют для отчёта вернуть использованные билеты. Мне, конечно, обидно, но не очень. Когда ездишь зайцем, в любую минуту ожидаешь, что разоблачат и высадят на ближней остановке. Ну и что? В запасе много вариантов: крыша вагона, тамбур, собачий ящик, соседний вагон, подножка, в крайнем случае станция ожидания, чтобы дождаться очередного поезда. Сейчас же нечего и волноваться. В кармане плацкартный до Находки. Вот туда и доеду, но в своё село не заверну, а пересяду на корабль и подамся на Колыму. У меня аттестат зрелости и справка, что работаю учителем. Возьмут в любую школу.

Всё сложилось даже лучше, чем думал. У меня уже получалось сочинять рассказы и очерки, которые печатала местная газета, а на Колыме через дорогу от гостиницы – редакция «Магаданской правды». Туда с тетрадкой своих сочинений и заглянул. Редактор проявил интерес не только к моему сочинительству, но и к бродяжьим наклонностям, и через какой-то час я был оформлен на самую малоизвестную должность – учитель «Красной Яранги»! Ездить по тундре на оленьей упряжке и учить эвенских детишек уму-разуму. Завтра в ту сторону будет самолёт, а потом уже – на оленях.

Оказывается, воевали друг с другом не только в нашем селе, которое возле Гуляйполя. Моих украинских земляков, известных писателей Короленко и Тан-Богораза, эвены выставили в три шеи из стойбища только за то, что те дружили с чукчами. А с этим народом они уже тысячу лет в состоянии негласной войны, Даже сейчас бросают косяки в сторону Чукотки. Но вот мне, по сути дела, пацану, поставили гостевую ярангу и забили самого упитанного оленя. Удивительнее всего, выставили целую флягу бражки, которая зрела две или три недели. Не иначе как ещё до моего приезда шаманы знали, что напишу о колымских народах первые в истории книжки, стану их депутатом, а на конференции ООН в Год коренных народов мира они назовут меня своим вождём. Как же такого гостя не попотчевать бражкой?

Но это аборигены Севера. Как писал Пушкин, «и ныне дикий тунгус». А что просвещённые мои земляки – русские, татары, украинцы, евреи, которых на Колыме в сто раз больше, чем местного населения? Эти, конечно, читали мои книжки, хвалили, просили автограф. Но было немало и тех, которые подсчитывали мои гонорары и требовали от бухгалтерии не платить мне зарплату, а когда эвены выдвинули меня в депутаты, на педсовете постановили голосовать и агитировать против меня. Самое обидное, местные писатели при приёме в Союз писателей России умудрились выкрасть мои документы. В самой Москве! Потом, правда, напившись, каялись. Каялись, кстати, и в том, что убивали сапогами гениального поэта Николая Рубцова! Преждевременная гибель другого талантливейшего магаданского поэта, Алексея Дунаева, тоже на их совести. Оказывается, у них с литературного института был девиз: «Душить гниду в самом зародыше». Вот тех, кто талантливее, и душили!

Когда я выступил против разделения Колымы и Чукотки, меня с их подачи даже судили и оштрафовали на миллион рублей! И после этого батюшка из Валаамского монастыря требует их простить!..

Но есть и приятная новость. Лет десять тому назад гостил на Украине, проезжал на пригородном поезде мимо Панасовых Ям, но тот притормаживать и не думал. Пронёсся так, что мелькали столбы. Получается, мы ругали машиниста зря, и нужно перед ним покаяться. Ведь притормаживал-то он свой поезд специально. Для нас!