– Михаил Семёнович, откуда такая фамилия? Псевдоним или настоящая?
– Да, Светин – это псевдоним. Мне его присвоили специальным приказом в 1965 году в одном провинциальном театре. Когда мне указали, что писать еврейскую фамилию на афише нельзя, я решил: пусть будет в честь моей только что родившейся дочери Светы. Папа Светы, Светин папа. (Смеётся.) Никогда и не думал, что псевдоним станет моей настоящей фамилией. Начал сниматься, ну и пошло-поехало: Светин, Светин… Потом и паспорт поменял. Только не спрашивай, какая настоящая. Не люблю я разговоры на эту тему. Давай дальше.
– Если уж мы вспомнили вашу дочь Светлану, она по-прежнему живет в Америке?
– Да, давно уже они туда с мужем уехали. Работа у них там связана с компьютерами. Там и две мои внучки – Анечка и Сашенька. Скучаю я по ним, конечно. Но им там нравится. Жалко, что не так часто видимся. (Грустно.) Зато у меня есть преданная и любящая жена Броня. (Смеётся.)

– Бронислава Проскурнина тоже актриса. Как уживаются в доме два актёра?
– Сам не знаю. Тем более мы совсем разные артисты. Броня работает в питерском Малом театре, я – в Комедии. У неё там Достоевский, всё так серьёзно. А у меня – «Свадьба Кречинского». Мне кажется, супруга относится к моей работе снисходительно. Хотя и не говорит об этом, но наверняка думает, что играть комедию легче. Но это хорошо, творческих споров у нас за вечерней чашкой чая нет. Терпим друг друга без ссор и выяснений – кто же более великий артист. Хотя я-то знаю, кто. (Хитро подмигивает.) А вообще удивляюсь, как Броня со мной живёт. Я ведь совсем не хозяйственный. Ну, могу, конечно, убраться, посуду помыть. Но гвоздь забить, по ремонту что-то такое сделать – это уже серьёзное дело. А ещё у нас с женой разные жизненные графики. Она рано ложится спать, я же ночной человек. Но как-то приходится уживаться вот уже более пятидесяти лет.

– Читая о вас, с удивлением узнал, что вы окончили музыкальное училище по классу гобоя. Такая тяга к музыке была?
– Что ты! Дело в том, что меня из-за плохого поведения выгнали из школы после восьмого класса. А надо было получать среднее образование, чтобы потом поступить в театральный институт. Вот я и решил податься в музыкальное училище на дирижёрско-хоровое отделение. Тренировался дома перед репродуктором. Под марши разные стоял и руками размахивал. Нравилось мне это. А чтобы поступить в училище, нужно было не менее трёх лет поработать дирижёром в самодеятельности. И вот на экзаменах – я там дирижировал какую-то песню о Сталине – меня спрашивают: «А где вы стажировались? Где работали?» Я им честно ответил: «Дома. Перед репродуктором». Все легли от хохота. В общем, меня не приняли, но посоветовали поступать на гобой. Что это такое, как он выглядит, я не знал, но всё равно пошёл. Не думаю, что у меня хорошо получалось играть на нём. Тяжело это. С такой силой нужно дуть, что лёгких моих не хватало. Правда, позже мне это пригодилось. Например, в армии в оркестре играл на гобое и бил в литавры.



– Похоже на вашего героя в фильме «Любимая женщина механика Гаврилова».
– Да-да. У меня всегда роли переплетаются с жизнью. В театре много играл музыкантов, в кино случалось.

– Вы работали во многих провинциальных городах. Почему же после Киева, где родились и учились, не поехали в столицу работать?
– А кто бы меня взял в столичный театр? Я ведь в театральном институте провалился. Вот и приехал на театральную биржу в Москву. А оттуда уже меня взяли в Камышин. Затем были Петропавловск (тот, который в Казахстане), Иркутск, Кемерово, Пенза, Киевская оперетта… Я работал в таких задрипанных театрах! Ужас! В Петропавловске, например, мы два с половиной месяца ездили по целине. Переезжали на грузовике из одного совхоза в другой. Вокруг пустыня, никого. Только суслики бегают. Водители почему-то нам пьяные попадались всегда. Везли нас, как дрова. Влетали мы в деревню, все чёрные, с белыми зубами, как бандиты. И сразу в клуб – кто первый захватит место для ночёвки. Я всегда пытался ворваться в кабинет директора, чтобы занять диванчик или кресло… Помню, простудился однажды страшно. Температура была сорок с лишним. Ничего не соображал, чуть не помер. Чудом откачали.

– О чём мечтали в те годы?
– О хорошем театре. Чтобы попасть в большой город. Мечтал о кино, естественно. Об известности. У меня тогда уже был случай, когда я пробовался в кино. Но меня не взяли. Режиссёр посмотрел, расхохотался и сказал: «Уберите его отсюда!» Ну, я снялся в какой-то массовке, и всё. Три рубля заработал.

– Когда почувствовали себя известным?
– Сразу же после первых моих фильмов – «Ни пуха, ни пера» режиссёра Виктор Иванова и «Не может быть!» Леонида Гайдая. Правда, это случилось, когда мне было за сорок. Но всё равно я считаю, что в этом плане мне повезло. Знаешь, слава – это хорошо. Можешь посмеяться в лицо тем актёрам, кто тебе скажет, что не хочет известности. Все артисты её хотят. Когда есть слава, то и возможностей больше. Актёр известный уже может выбирать роли, его уже не заставят какую-нибудь фигню играть… Но иногда бывает, что известность тяготит, из-за нетактичных людей. Например, незнакомые тебе персонажи постоянно предлагают выпить. Как могу, отказываюсь, всеми правдами и неправдами. Сложнее в самолёте: там не убежишь. (Смеётся.) Пару раз меня там так накачали! Когда мне просто улыбаются на улице и здороваются, это нормально. Но когда тебя цепляют, хватают, лезут обнимать и даже целовать... Ну, пусть женщины, это приятно. Но мужик лезет целоваться, да ещё в губы норовит! Тьфу! Я ведь росточка невысокого, сложно высвободиться из объятий какого-нибудь огромного амбала.

– Недавно с таким удовольствием пересмотрел «Двенадцать стульев» Марка Захарова, где вы сыграли инженера Брунса. Наизусть уже знаем, а всё равно смотрим…
– Да, хороший фильм получился. Но меня, блин, на съёмках всё время Ролан Быков зажимал. Он всем этим делом командовал. Я тогда начинающим был, а Быков – уже маститым, шестьдесят шесть фильмов за плечами. Он меня полностью парализовал. То и дело кричал: «Камеру сюда, ты отсюда выходи!» Я жалуюсь Марку Захарову: «Чего это Быков раскомандовался? Я тоже хочу» (Смеётся.) Но Ролан предлагал действительно интересные вещи.

– Часто артисты рассказывают, как друг другу «переходят дорогу» в кино. Когда типажи одинаковые. У вас были такие случаи?
– Конечно. Например, я мог бы давно перейти работать из Театра комедии в Большой драматический театр к Георгию Товстоногову. Он мне предлагал, и не раз. Но я не пошёл туда из-за замечательного артиста Николая Трофимова. У нас схожие типажи. Мне не хотелось быть вторым, да и зачем ему мешать? А в кино часто «переходили дорогу» мне. Например, Семён Фарада – такой-растакой. (Смеётся.) Это я должен был сниматься в рязановском «Гараже». Сделали две кинопробы – мою и Семёна. Но худсовет почему-то утвердил его. И ещё я должен был сниматься у Эльдара Рязанова в «Служебном романе». В роли мужа секретарши Верочки, которую Лия Ахеджакова играла. Ведь там изначально в сценарии была такая роль. Большая. Мы даже репетировали: я на мотоцикле гонял, в квартире какие-то сцены были. Я очень радовался. Режиссер такой, да ещё с Лиечкой поработать – одно удовольствие. Потом ждал вызова на съёмку. Ждал, ждал… Встречаю случайно Рязанова на премьере в питерском театре имени Комиссаржевской. А он говорит: «Слушай, всё забываю тебе сказать, а ведь твою роль вымарали из сценария. Совсем».

– А чем вспоминается ещё одна любимая народом картина – «Чародеи», где вы сыграли волшебника с фамилией Брыль?
– Мы не думали, что фильм станет таким популярным. Когда работали, хотелось быстрее отсняться и успокоиться. Режиссёр нам не мешал, мы дурачились как хотели. Придумывали что-то. Я вообще много придумываю. Когда попадаешь в плохой фильм, начинаешь придумывать. Помню, как издевался над Эммануилом Виторганом. (Смеётся.) Он там меня на себе таскал, помните? Вот я и требовал: давайте ещё дубль, потом ещё, надо хорошенько снять! Виторган ворчал, измучил я его. А ещё для комбинированных съемок меня подвесили на ремнях высоко-высоко. Снимаем. Вдруг объявляют перерыв. Все ушли из павильона, напрочь забыв обо мне. Я так испугался! Еле докричался до рабочих, чтобы сняли меня.

– Такой риторический вопрос: и почему сейчас комедии несмешные получаются?
– Комедия получится, когда совпадает много компонентов: материал, режиссёр, актёры. Нужно, чтобы режиссёр не навязывал актёру своё видение роли, чтобы актёры сами придумывали разные шутки. Вот Гайдай всегда ставил бутылку за хорошую выдумку: «Кто подскажет, как тут рассмешить, ставлю «пузырь». Очень много, кстати, я придумал для своей роли в фильме «Не может быть!» и, конечно, был награждён коньяком от режиссёра.

– Вы же с Гайдаем много работали. Раньше он ставил хорошие комедии. Но последние – «Операция «Кооперация» или «На Дерибасовской хорошая погода…» уже не имели такого успеха у зрителя. Как думаете, почему?
– Не знаю я, почему так. Он меня приглашал в этот фильм про Дерибасовскую. Я прочитал сценарий и отказался. Ну что это такое? В картине «Операция «Кооперация» я играл отца героини. Там нас топят, и она спрашивает меня: «Папа, что будем делать?» Я говорю: «Надо прощаться!» И здесь опять же: «Что будем делать, господин Кац?» Мне Каца предлагали играть. Кац отвечает: «Надо сдаваться!» Одно и то же. Ну, я и отказался. Самое смешное, что по глупости я не спросил, где будет сниматься фильм. Я же не знал, что они просидят три недели в Америке. (Смеётся.) Знал бы – обязательно согласился. А так эту роль сыграл Джигарханян.



– Общаясь с вами, можно предположить, что вы любите разыгрывать коллег.
– Ну, по молодости чего только не было. Однажды из-за розыгрыша на меня обиделась одна девушка. Было это, когда я играл в Иркутске. Жил в общежитии. И вот как-то прихожу в комнату к девушке Тане – она работала режиссёром в нашем театре. Смотрю, дверь открыта, а её нет в комнате. И тут решил – залезу в шкаф, а когда она придёт, выскочу и напугаю. Залез. Сижу там в темноте. Долго сижу, а она всё не приходит. Душно. Вдруг слышу, что вошла в комнату. И тут до меня доходит: у Таньки больное сердце, испугается и умрёт. Уже жалею, что всё это придумал, проклинаю себя. Надо как-то плавно выйти. Дверь шкафа потихонечку открываю, и ласковым голосом: «Танечка, не бойся, это я, Мишка Светин». Она и брякнулась в обморок. Потом Таня так меня и не простила. Так что перед розыгрышем надо ещё подумать хорошо.

– А вы чувствуете возраст?
– Вот о возрасте моём не надо! (Строгим голосом.) О нём думать вообще нельзя. Меня часто спрашивают: как вам удаётся так хорошо выглядеть? А я просто до сих пор чувствую себя мальчишкой. Хотя и операция на сердце уже была, и таблеточек больше употребляю, чем спиртного. Но по лестнице я ещё тебя обгоню, а в спектаклях постоянно то танцую, то падаю, как болванчик. Движение – это жизнь. А ещё стараюсь не думать о плохом. Точнее, я даже это делаю неосознанно, само собой так происходит.

– Михаил Семёнович, вам не мешает, что люди постоянно ждут от вас, чтобы вы их рассмешили?
– Очень мешает! Все хотят, чтобы я снял штаны и показал задницу. Но когда меня видят в трагических ролях, удивляются. Как люди плакали, когда я играл в спектакле «Дон Педро»! Это трагикомедия. Или, например, на своих концертах читаю монолог Жванецкого. Помнишь: «Я никогда не буду высоким, красивым и стройным»? Его у меня Шура Ширвиндт, гад такой, украл. (Смеётся.) Так вот, после монолога в зале возникает огромная пауза. А потом уже зрители аплодируют. От меня такого трагизма никто ведь не ожидает. Это иногда обижает. Но я прекрасно всё понимаю.