– Елизавета Петровна, я знаю, что вы очень активно помогаете беженцам с Украины. Какое количество людей уже удалось спасти? И какая помощь сегодня необходима вашему фонду?
– Беженцев мы даже не считаем. Их огромное количество. Дети, старики, инвалиды, целые семьи. А помощь нужна скорее не мне – помощь нужна им. Хорошо бы миграционная служба быстрее оформляла статус беженцев или как-то определяла их, потому что вот этот период неизвестности до получения статуса – он ужасно тяжёлый. Денег нет или их очень мало, жить негде. Безумно тяжело на это смотреть, потому что беженцы – в основном с маленькими детьми, от новорождённых до школьников, которым нужно учиться.

– Почему беженцы обращаются именно к вам? Откуда узнают контакты?
– Это ужасно, потому что мы сейчас практически живём в Донецке, но люди приходят именно сюда, в московский фонд. И мы стараемся помочь – отказать им невозможно. Какая-то женщина, которой мы помогли, раздаёт мои телефоны на улице. Причём она даёт мой личный телефон. Придётся менять номер, потому что беженцы звонят днём и ночью, без остановки. И ведь мы же не единственный пункт, который помогает. Но идут почему-то к нам. Я беру только больных и инвалидов. Здоровые беженцы должны идти в другие места – вы видите, какое у меня помещение. Но в первой помощи мы не отказываем никому: даём продукты питания, подушки, пелёнки, подгузники, шампуни, мыло – всё, что нужно на первое время.

– Беженцы хотят остановиться у вас? Где они живут?
– Некоторые живут у родственников. Я знаю одну семью, которая приютила девять человек в однокомнатной квартире. Вот примерно так живёт каждый. Кого-то в пансионат пустили, потому что там трудится кто-то из родственников. У нас ведь очень много украинцев работает, поэтому на улице пока никто не остался. Но тем не менее условия жизни – тяжёлые.

– Знаю, что вы вывезли из Донецка маленьких детей. Где их родители?
– Если вы о новорождённых, то это сироты из краматорского Дома ребёнка. Я их передала киевской стороне, потому что по международному закону сироты должны оставаться в той стране, в которой родились. Это была целая военная спецоперация, когда две стороны договаривались между собой о передаче этих детей. И на время, пока мы их вывозили, были прекращены боевые действия, потому что детей везли через Славянск.

– Сколько добровольцев работает в вашем фонде?
– Как было, так и осталось – пять человек. Да, у нас стабильный состав.

– Что вами движет? Почему вы считаете своим долгом помогать несчастным?
– Мне нравится помогать тем, кому не поможет уже никто. Эта ниша совершенно не заполнена. Наверное, когда-нибудь моё терпение тоже закончится и придёт кто-то другой.

– Как называется ваша профессия? Это же достаточно редкая специализация.
– Паллиативная медицина. Это врач, который лечит симптомы, а не заболевание. Заболевание, как правило, неизлечимо. То есть доктор работает с обречёнными пациентами. Мы не можем устранить причину, то есть само заболевание, но врачи пытаются убрать симптомы, чтобы облегчить состояние больного. Такой врач-утешитель.

– Почему вы выбрали такой путь?
– Меня удивило – и это произошло не в России, – что вообще существует такая специальность. Я была потрясена, что такое направление существует. Это целая наука – паллиативная медицина. Стала об этом читать, заинтересовалась, потом выучилась.

– Вы много лет прожили в Америке. Как думаете, чем бы там сейчас занимались?
– Тем же самым, даже нисколько не сомневаюсь. Там тоже есть умирающие и бездомные, только войны нет.

– Вы ведь не всю жизнь посвятили бездомным и умирающим? Когда стали помогать людям?
– Я, в общем-то, всю жизнь этим занималась. Всегда любила бедных. Вот сколько себя помню, столько их люблю.

– А болезнь мамы как-то повлияла на ваш выбор?
– Болезнь мамы определила, что место, где я должна работать, – это Россия. У меня в Штатах тоже был свой благотворительный фонд. Он сейчас полупустой, потому что им никто не занимается. Я окончательно переехала жить сюда. И на Украине работала пять лет, построила там хоспис.

– В ваш адрес по-прежнему поступают оскорбления?
– Сейчас, в связи с войной и помощью беженцам, их стало ещё больше. Некоторые умудряются писать: «Самим нечего есть. Страна на грани катастрофы, а вы помогаете каким-то беженцам». Но есть и нормальные люди, которые поддерживают. Собственно, без поддержки я бы не смогла накормить такое количество людей. Я же не волшебница. Продукты и предметы первой необходимости приносят коробками. Что-то я сама покупаю. Но сейчас основная масса денег, которые есть у меня и в фонде, идёт на эвакуацию раненых и больных детей, на закупку медицинских препаратов. А всё остальное – исключительно помощь москвичей, которые несут то, что я прошу. Вообще с этой войной сложилась очень тяжёлая ситуация, ведь своих больных я отменить не могу. Получается, что справа у меня пять беженцев, а слева – пять больных. А по пятницам я должна накормить двадцать пять малоимущих, среди которых семнадцать психически больных людей. Им неинтересна эта война, они по-другому устроены, просто не понимают. Вот Валера, которого вы видели, – у него уровень развития пятилетнего ребёнка. (Несколько раз в комнату заглядывал молодой человек, пытался что-то громко рассказать и даже показать. Доктор Лиза очень мягко объясняла ему, что нужно немного подождать. – Н. М.) Валера понимает, что там, на войне, очень страшно. И он терпеть не может, когда я туда уезжаю. Но его это не касается, ему нужно есть и одеваться.

Сейчас очень тяжёлый период в работе фонда. Недавно нам исполнилось восемь лет. Обычно мы делали большой праздник: приглашали всех добровольцев, устраивали роскошный стол и давали интервью корреспондентам. А в этом году из-за войны ничего не получилось.

– За восемь лет в ваш фонд поступило много разных пожертвований. Какие из них запомнились как самые необычные?
– Самые необычные пожертвования были во время пожаров 2010 года. Нам требовались вёдра, бензопилы, а несли аккордеоны и гитары. Но больше всего меня удивили коньки – в такую жару принесли коньки!

– Какие суммы в среднем переводят на счёт фонда?
– В основном переводят по сто рублей. Причём деньги идут со всей России. Собственно, мы благодаря этому и держимся. И рады даже десяти рублям.

– А были у вас моменты, когда опускались руки и вы думали: да пропади оно всё пропадом?
– Ну, как у всякого человека, конечно, были. Как раз в день восьмилетия фонда возник такой момент. Я подумала: «Господи, ничего не отпраздновали, стол поставить некуда – всё завалено тёплыми вещами, какие-то валенки стоят…» Украинцы привыкли к теплу, а у нас – раз, и осень началась в один день. И все звонят: помогите, у нас нет тёплой одежды! Так что моменты отчаяния, не скрою, бывают.

– Как к такой работе относится ваша семья? Остаётся время на мужа, детей?
– Сейчас семье, конечно, уделяется гораздо меньше времени, потому что я практически нахожусь в другой стране. Но тем не менее, стараюсь каждые выходные провести с ними. И вечером несколько часов, если в состоянии что-то воспринимать.

– А чем занимаются ваши дети?
– Мой старший мальчик – художник. Средний учится на авиаменеджера. А младший, приёмный, через год станет поваром.

– Дети вам как-то помогают?
– Конечно, они стремятся помогать. Но на войну я их, понятное дело, не отправляю. Это было бы глупостью – чужих детей оттуда вывожу, а своих отправляю.

– А муж кто по профессии? Как он относится к вашей работе?
– Он – адвокат-международник. Очень меня поддерживает и понимает. Иногда даёт советы. Всё-таки у меня женский ум, какие-то вещи не очень ясны. Вот он мне иногда и объясняет, как надо поступить, или что надо спросить, или как нужно действовать.

– А какие случаи из практики вам запомнились больше всего?
– Это, конечно, случаи, связанные с бездомными больными. Был бездомный, который всё время откуда-то бежал, он не мог находиться в закрытом пространстве. У него была огромная опухоль на шее, буквально как вторая голова. С большим трудом мне удалось его положить в хоспис, а он перемахнул через забор и вернулся ко мне в клинику. Погиб, конечно… Но зато, знаете, погиб свободным. Говорил: «Не могу в неволе, вот хоть убей».

Была бездомная Сашка. Я её безумно любила. У неё оказалась тяжелейшая форма туберкулёза, изредка её выписывали из больницы. Там и умерла. Она была простая девушка, детдомовка. Но такая, знаете, своеобразная, жуткая хулиганка, пьющая. Она нас любила, и мы её очень любили. У неё был острый язык, подмечала разные мелочи. И очень интересно делила людей на «домашних» и «не домашних». Интересно то, что я для неё никогда не относилась к «домашним», то есть была своя, уличная, помоечная.

Да много таких, которые запомнились… Даже не болезни запоминаешь – они одинаковые. Это люди разные, и запоминаешь их не по диагнозам.

– Знаю, что вы исполняете желания умирающих. Были просьбы, которые поставили вас в тупик?
– Да. Был один вредный старичок, которому казалось, что его повсюду преследуют. Когда я приехала, передо мной предстал совершенно обречённый больной, которому оставалось жить два, ну от силы три месяца. Уже истощённый, жёлтый, он практически ничего не ел. Но активно общался, говорил: «Я не болен». В первую встречу сказал мне: «Надо мной в потолке лазеры, они за мной следят». Общаться с ним было практически невозможно. Я потом говорю: «Толя, слушай, я на твоей стороне. Ты мне скажи, что надо делать». Он говорит: «Напиши прокурору». Я говорю: «А ты писал?» – «Я много писал, письма возвращаются». Я подумала и сказала: «Ну давай, я хорошему прокурору напишу». Он мне продиктовал текст. Мол, везде стоят лазеры и хотят его уничтожить. По какой причине – он не знает. Я говорю: «Ну, тех, кто их поставил, надо наказать». Он говорит: «Да, они коварные». Я пишу: «Прошу наказать всех коварных людей, которые установили у Анатолия лазеры». Он три раза прочёл, остался доволен, поставил свою подпись. Написали и забыли. Через две недели он спрашивает: «А ответ пришёл?» Я девчонкам в фонде говорю: «Девочки, давайте срочно что-то придумывать». И пишем ему ответ: «Анатолий Александрович, ваше обращение было рассмотрено. Все лазеры убраны. Противник обезврежен. Прокурор Глинка».

А у него с пятнадцати лет была ещё одна мечта – вставить зубы. И мы сделали ему зубы. Помню, привезла его из поликлиники. Лежит, читает «ответ прокурора» и говорит: «Господи, какой я счастливый человек! С лазерами вопрос решили. И, главное, зубы, вставили». Так и умер – счастливый и с новыми зубами.

– Много людей умерло на ваших руках?
– Да, много… Наверное, больше ста человек.

– Я участвовала в съёмках фильма о жизни после жизни. Врач-реаниматолог Моуди рассказывал, что видел, как души в момент смерти отделяются от тела. Они похожи на желтовато-серые сгустки энергии, которые выходят либо из области сердца, либо из горла. Вы такое наблюдали?
– Может, что-то и выходит, но в такие моменты я концентрируюсь больше на человеке. Да и у тебя самого в этот момент напряжение чудовищное. Ты понимаешь, что – всё. Стараешься помочь: повернуть голову человеку, чтобы язык не западал, за руку подержать, если страшно, если он задыхается… Не всегда ведь смерть – это раз, и всё, глаза закрылись. Иногда это очень длительный и довольно мучительный для пациента процесс.

– После таких случаев вас не мучают кошмары по ночам?
– Нет.

– Какие последние слова говорите умирающим?
– «Не бойся». Всем до единого говорю.

– А сами боитесь?
– Боюсь, конечно. Меня страшит не смерть, а переход. Сам переход отсюда – туда. И вот эта неизвестность, понимаете…

– Мне кажется, вам как раз страшиться нечего. Вы на много жизней вперёд свою карму отработали. Кто первым назвал вас доктором Лизой?
– Папа, когда мне лет пять было. Я с двух лет играла в доктора. У меня мама была врачом, работала на «скорой помощи». Я выросла в поликлинике и поэтому всё время носила белый халат. Он был мне ужасно велик, но я чувствовала себя счастливой. В итоге папа сделал мне печать, на которой написал: «Доктор Лиза». И я своим куклам выписывала рецепты.

– То есть ваша судьба была предрешена?
– Абсолютно. Никогда в жизни о другой профессии не думала. Даже мыслей не было.

– Но когда вы идёте к бомжам – извините, знаю, что не любите это слово, – вы больше чем врач. Вы их ещё и кормите, одеваете. Неужели нет чувства отвращения?
– Есть, конечно. Не отвращение – чувство брезгливости. Я работаю в маске, перчатках, чтобы не заразить других пациентов. Но ведь кто-то должен перевязывать их, простите, червивые раны. Вот мы это и делаем – я и ещё два врача, которые со мной работают.

– Вы каждый случай пропускаете через сердце или пытаетесь абстрагироваться?
– Иногда получается абстрагироваться, иногда – нет. Но сопричастность к судьбе каждого больного, конечно, есть. Иначе они не шли бы сюда таким потоком. Вы знаете, у меня за девять месяцев умерли мама и папа, очень рано умер брат. И я понимаю, что это такое – терять. Когда смотрю на людей, которые прошли через это, понимаю, насколько им тяжело и как им нужна поддержка. И знаете, Бог – Он везде, Он нас видит. Неслучайно Он дал мне такие испытания. Может, я была недостаточно внимательна к больным. Может, что-то не так делала в своей жизни. Когда умирали мама и папа, я оказалась совершенно одна, вокруг никого не было. Конечно, в случае с мамой рядом оказался чудесный персонал больницы, который помогал ухаживать, но я была без денег, без поддержки абсолютно. А папу просто нашла в ванной мёртвого. У меня перед глазами прошли все варианты смерти: длительное, мучительное умирание мамы и мгновенная, внезапная смерть папы. Когда я открывала в Киеве палаты для умирающих деток, столкнулась с детской смертью. И в Америке сталкивалась с детскими смертями. Как к этому относиться? Знаю только одно: в жизни всё – для чего-то.

– Когда вы последний раз плакали?
– Три дня назад, когда привезла последних детей из Донецка.

– Это были слёзы радости?
– Нет, слёз радости у меня давно не было. Когда я открывала киевский хоспис и его освящал священник – вот тогда я плакала от счастья. И это было, господи, уже семнадцать лет назад, представляете? А потом уже были слёзы, когда вывозила детей из Донецка. И очень сильные – когда передавала сирот, потому что дети плакали, плакали, плакали… Машина ходила через зоны боевых действий восемь раз. И когда я везла последнюю партию, не выдержала, потому что дети просто рыдали. И все они – тяжелобольные сироты. Я заплакала вместе с ними… Причём когда зарыдала я, все вокруг замолчали. И я поняла, что немедленно должна перестать, потому что они все сидели с открытыми ртами и смотрели на меня. Маленькие совсем. Я им говорю: «Всё, я пошутила». Но среди тех, кого привезла в последний раз, были два очень тяжёлых ребёночка. Совсем тяжёлых, перспектив – никаких… Поэтому, конечно, я сильно плакала. Но уже дома.