Взять какие-нибудь самые простенькие печеньица: мука + сахар + яйцо = тесто, замешанное руками мамы или бабушки, а вспомнишь – м-м-м! Слюнки текут.

По сравнению с ними изысканный, экзотический деликатес на вкус как жёваная бумага или вымоченная вата. Или нечто скользкое, пресное, полусырое. Ешь, давишься, при этом напускаешь на себя глубокомысленный вид, морщишь лоб, киваешь с видом искушённого гурмана:
– Да уж. Что-то в этом есть, знаете, эдакое…

Классикой же воспето, не поспоришь!

А я хочу рассказать об одном обычном воскресном дне из своего детства. Вернее, воскресном меню, которое повторялось из недели в неделю, из года в год, осенью, зимой и весной. Почему не летом – поймёте.

Какая бы погода ни стояла на дворе, какие бы перемены ни случались в жизни (подписка на облигации госзайма, столетие со дня рождения Ленина, ползучий брежневский дефицит, опустошивший полки магазинов, и даже сборы мамы и папы на Кубань – папа крупно поссорился с директором школы, а на юге требовались учителя и давали благоустроенный домик с фруктовым садом) – мама не изменяла своим кулинарным традициям.

Жидкое тесто заквашивалось с вечера. От него пахло кисло и сладковато, на поверхности лопались пузырьки. Утром мы просыпались от потрескивания дров в русской печи, разумеется, сложенных «колодцем»: четыре вдоль – четыре поперёк, четыре вдоль, и так далее.

Гремела знаменитая чугунная чёрная сковорода. Мама ловко вертела ею, а блинами так вообще жонглировала. Хоп – подброшенный тестяной круг подпрыгивал, переворачивался и смачно шлёпался ровно на место. Блины получались гладкие и белые, только кое-где чернели крапины от стрельнувших угольков.

Книгами о здоровом питании тогда не увлекались, о вреде жареного и жирного слыхом не слыхали. Но вот мама пекла настоящие диетические блины – посуху, лишь смазывая сковороду кусочком сала.

Нас встречал накрытый стол. Нет, не так: нас встречал Накрытый Стол. В центре – блюдо с горкой блинов, вокруг всё свободное пространство уставлено мелкими блюдечками, тарелочками, мисочками.

Блюдце с густым растопленным подсолённым сливочным маслом, всё в рыхлых белых пенках. Ещё одно – с маслом и распущенными в нём яйцами всмятку – это самая вкуснятина! Блюдечко с мелко порубленными рыжиками и чесноком, заправленными постным маслом, – фу, а вот папа это обожает. Блюдечко со сметаной, которая не падает с блина, как ни тряси, а сидит плотно, словно шапочка белого зефира («Не балуйся за столом!»). Блюдечки с вареньями минимум четырёх сортов: земляничным, малиновым, крыжовенным, смородиновым.

Глаза разбегаются, не знаешь, куда макнуть блинчик. В результате алчно тычешь туда и сюда, и очень скоро сметана окрашивается в розовый вареньевый цвет, а в варенье расплываются масляные разводы.

Папа сворачивал блин фунтиком, заполнял его грибками и отправлял в рот. Мы старались ему подражать, но у нас так ловко не получалось. Варенье или масло обязательно проливались и пачкали лицо и руки («Будете безобразничать – вон из-за стола!»).

После завтрака отец непременно находил для нас во дворе какую-нибудь работу – отчего, признаться, я не любила выходные. И если бы дело происходило сегодня, обязательно бы строго высказала:
– Папа, мы все из-за тебя попадём в ад. Ведь работать в воскресенье – большой грех.

А мамино бдение у печи тем временем входило в активную фазу. Прогоревшие дрова превращались в огромную золотую прозрачную гору углей. Они с рассыпанием искр кочергой загребались в круглые отверстия плиты – конфорки.

У отверстий было много разнокалиберных чугунных колец; снимая или добавляя их щипцами, хозяйки регулировали температуру огня под кастрюлями. Это я потому так подробно рассказываю, что электричество и газ – штуки дорогие и малонадёжные.

В освобождённое огнедышащее жерло мама отправляла самодельные противни – их ещё её дедушка из кусков железа загибал – с успевшими подняться пирогами.

Теперь о пирогах: больших и малых, защипнутых и открытых, рыбных и мясных, овощных и ягодных. В пирогах с рыбой, обильно перемежаемой кольцами лука, встречались косточки – с ними любил возиться папа. Мы предпочитали маленькие пирожки с малиной в липучих красных подтёках.

Это сегодня, чтобы малина не текла, её посыпают манкой, и получается совершенно чёрт-те что. Мама добавляла в вареньевую начинку сухую малину: та впитывала сироп, а изба наполнялась сладчайшим, летним тягучим духом.

Как сушили малину и вообще провизию на зиму. Духовок, кроме вот русских печей, в то время не было, а топить печку в тридцатиградусную жару – это превращать избу на три дня в душегубку. Хозяйки насыпали ягоды и грибы в противни и раскладывали на крышах низеньких сараев.

Там же сушили дрожжи, мелко нащипывая прессованные брикеты, они тогда весили полкило, а хранить их было негде – холодильники мало кто себе мог позволить. То ли советская пищевая промышленность не догадывалась освоить производство сухих дрожжей, то ли они просто до нас не доходили.

Между прочим, всё прекрасно сохло, вот только воробьёв приходилось гонять, которые не столько клевали, сколько гадили. Ну и если внезапный дождь опрокинется. О, это была целая операция по спасению сушилок на крышах!

Мы приставляли лестницу, мама отважно лезла наверх, одной рукой одёргивая от ветра юбку, другой подавая нам противни. Визг, писк. Успели до дождя! А не успеешь – всё с трудом высушенное хозяйство плавает в противнях.

Для себя, для души мама стряпает пироги с рябиной, обсыпанной сахаром: с кислинкой, с горчинкой. На эти рябиновые пироги любила приезжать мамина сестра, тётя Катя из соседнего села. Вот уж не понимаю, чего вкусного – кислятина.

Пока пироги доходят, мама время от времени заглядывает в печь, подсвечивая спичкой или папиным фонариком, двигая заслонкой. Одновременно успевает раскатывать нетолстым слоем жёлтое маслянистое рассыпчатое тесто. Мы спорим за право вырезать рюмкой кружочки. Это сухое печенье нам на неделю – носить с собой в школу. Тогда школьных обедов не предусматривалось. В буфете толкучка, мальчишки-старшеклассники лезут без очереди по головам – не пробьёшься, а попробуй высиди на голодный желудок четыре-пять уроков.

В последний жар отправлялись чисто промытые брюквы. Вру: в предпоследний. В последний ставился огромный чугун с картошкой для запарки – скотине на завтра. Русская печь тем и была хороша, что отдавала тепло до последнего вздоха.

Мама вынимала запечённые брюквы старой, прожжённой во многих местах варежкой, соскабливала ножом жирную золу. Разрезала пополам – внутри пряталось ярко-оранжевое красивое содержимое. Она всех уговаривала: «Попробуйте, м-м-м… Объедение!» Никто, даже папа, не разделял её восторгов. А она ложечкой вынимала горячую душистую мякоть, отправляла в рот и причмокивала, жмурясь от удовольствия.

И была похожа на маленькую девочку – ту, для которой ещё её мама, моя бабушка, запекала брюкву. Им это кушанье казалось изумительным по сладости и сытости лакомством.

Для каждого мамина еда из детства – самая вкусная. У какого-нибудь аборигена из Папуа это золотистые кругляшки жареного банана или, может, сушёные лапки кузнечика, которые он щёлкал вместо семечек. А у меня – те самые воскресные блины и пироги.

Иногда задумываюсь: единственный день в неделю был у мамы – воскресенье, – чтобы позволить себе чуть-чуть расслабиться, отдохнуть. А она предпочитала отдыху эту добровольную, от рассвета до заката, каторгу у раскалённой печи. Крутила тяжеленную сковороду, сгибалась в три погибели с тряпками и ухватками, отворачивала пылающее от жара лицо.

Но это для меня каторга, а для неё-то было счастье! Муж, дети, большая семья под крышей нового дома, все здоровы. Стол, на котором яблоку некуда упасть. В центре, как символ достатка, высокая горделивая стопа блинов, а вечером – крытые полотенцами поджаристые пироги на любой вкус!

Значит, в чулане есть белая мука, а подпол забит припасами на долгую зиму, и нет голода и войны, а это ли не большое счастье, не об этом ли мечтало мамино поколение?