– А вы считаете испытанием то, что долгое время были так называемым «неформатным» исполнителем? В вашем репертуаре и песня такая есть – «Белая ворона». Это вы о себе?
– Думаю, вы правы, именно в ней полнее всего отражено моё «я». Меня всегда преследовало ощущение, что я как бы не ко двору. В советские годы мои выступления вырезали из телевизионных эфиров и часто запрещали концерты. На эстраде я был другим: не пел патриотических песен, как многие, не выходил на сцену в строгих костюмах – да, я был «неформатом».

Помню, как в начале семидесятых начал придумывать себе костюмы: приходил в Дом быта с эскизами, а на меня сбегались смотреть все портнихи. Улыбались, крутили пальцем у виска, говорили, что таких костюмов быть не должно. И тогда я шил себе сам, причём несколько лет обшивал не только себя, но и весь свой коллектив. Не такой, как все, – это было приговором. Некоторое время мне запрещали петь в Москве.

– А кто и почему?
– Ну, в те годы найти концы было нелегко. Помню, в 1979 году снялся в новогоднем «Голубом огоньке» с песней Давида Тухманова «Кружатся диски». А тридцать первого декабря в двадцать три пятьдесят звонит жена Тухманова Татьяна и сообщает, что меня в программе не будет. В другой раз пригласили на «Огонёк» с песней «Ненаглядная сторона», но чтобы не крутился по сцене в своей манере, заставили встать на стул – так я и пропел на нём всю песню!

В 1982 году Тухманов пригласил на свой авторский концерт, я был заявлен в афише. Прихожу в концертный зал, а швейцар на служебном входе заявляет: «Вас пускать не велено!» Я позвонил редактору концерта – та рыдает в телефон. Обратился к организаторам – делают загадочные печальные лица, тычут пальцем вверх. Кто меня невзлюбил, кого оскорбил или обидел? Не знаю по сей день.

Два года я был персоной нон грата для московских концертных площадок, но в 1984-м меня всё же выпустили, и произошло это благодаря Раймонду Паулсу. Я записал вместе с ним в Риге альбом, а позже, когда Раймонд начал готовить в Москве свой авторский вечер «Святая к музыке любовь», он отдал мне всё второе отделение. Узнав о моих проблемах, Паулс выдвинул ультиматум: без Леонтьева вечер не состоится. Так я снова запел в Москве.

– Такие испытания помогают или мешают артисту?
– В чём-то помогают. В сопротивлении, в споре, в столкновениях ты отстаиваешь свои взгляды, это тебя закаляет. С другой стороны, хорошо бы подобные неприятности получать не в слоновьих дозах. Когда тебя вымарывают десятилетиями, это может убить, уничтожить как личность, стереть любого. Сколько раз мне хотелось просто отгородиться от всего внешнего мира лет на пять-семь. Я ложился, поворачивался лицом к стене… А через пару часов вскакивал и работал дальше несмотря ни на что, вопреки всему! Было время, когда пытался лечиться от депрессии алкоголем. К счастью, быстро сообразил, что до добра это не доведёт, и чтобы заставить себя остановиться, четыре года отказывался даже от глотка шампанского.

– Но сегодня, наверное, подобных препон у вас нет?
– Странно, но и сейчас, бывает, оказываюсь «неформатом». Мои новые песни редко звучат на телевидении и по радио. Например, участвую в сборном концерте, предлагаю редакторам новый материал, а мне отвечают: «Пойте то, что все знают!» Мои директоры каждую новую запись рассылают по всем радиостанциям, но эти песни так и пылятся где-то на полках, а в эфир идёт старый репертуар. А мне продолжают говорить: «Извините, не формат!» Здорово, правда? Для меня в искусстве важнее всего была и остаётся индивидуальность, когда тебя слышат – и сразу узнают. Может быть, поэтому для публики я всегда в формате! Мой зритель – такой разный, это может быть человек и пяти лет, и восьмидесяти пяти, но все они способны остро сопереживать происходящему на сцене. Зритель эмоционально заряжается от меня: может поплакать, а может и искренне посмеяться на концерте. Так же, как и я сам.

– Валерий Яковлевич, я читал, будто вам иногда что-то предсказывали люди. Сбывалось?
– Однажды на концерте в Краснодаре ко мне за кулисы пришла женщина. В разговоре она сообщила, что скоро я окажусь в Индии и что эта поездка изменит моё мировосприятие. И действительно, в 1988 году нас, советских артистов, отправили в Индию на фестиваль советского искусства, и я впервые побывал в Тибете. Моё мировосприятие та поездка не изменила, но принесла ярчайшие впечатления, я до сих пор её вспоминаю.



Я побывал в одной интереснейшей общине, где жили люди самых разных национальностей, они много размышляли о смысле бытия. Я даже пытался узнать о своих прошлых воплощениях! Для мыслящего человека поездка в Индию или Тибет – возможность узнать, подо что ты заточен в этой жизни. Я и раньше не был ни балдой, ни поленом, но когда тебя высоко в горах застаёт закат или рассвет, перестаешь верить, что где-то есть Москва и неприятности, которые не давали уснуть. Вдруг понимаешь, что все проблемы – выдуманные, пред лицом этого безмолвия их просто не существует. Понял, почему творческие люди любых национальностей и возрастов во все времена стремились, обдирая локти и колени, именно в Тибет. Там ты узнаёшь самого себя и очищаешься от шелухи.

– Вы согласны с утверждением, что человек – поля боя между ангелами и демонами?
– Так и есть! В нас происходит сознательная, а чаще всего бессознательная борьба, выбор между тем или иным решением – то ли в пользу света, то ли в пользу тьмы, мы всё время находимся на грани. Но сам я стараюсь руководствоваться известным правилом: поступай с другим так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Казалось бы, звучит просто, а осуществлять на практике тяжело, всегда хочется вырулить таким образом, чтобы принести пользу себе.

Не верю словам любви, для меня это пустые признания. «Я тебя люблю» – мне это говорили слишком часто и слишком небрежно. Потому и не верю: сегодня «люблю», завтра «не люблю», появился другой певец – и прошла любовь. Сердце отогревается, только когда мне говорят: «Валера, ты порядочный человек». Проходят годы, и мне по-прежнему дают оценку как человеку верному и обязательному. Это значит больше, чем слова любви. Желание быть любимым – проявление эгоистичности. Мне кажется, важнее любить самому, начинаешь чувствовать глубже и тоньше. Заболоцкий написал: «Душа обязана трудиться», – а я бы добавил: и страдать. Когда приходит страдание, спасаюсь одиночеством. Не таким, когда плачут: вот какой я бедный и несчастный, никого у меня нет. Моё одиночество созидающее, восстанавливающее, моя личная территория не терпит посягательств.

– И где любит прятаться от людей Валерий Леонтьев?
– Не надо искать эту территорию на карте, не найдёте – она внутри меня. Могу отгородиться где угодно: в гримёрной или на виду у нескольких тысяч зрителей. Я умел это делать в тринадцать лет, умею и сегодня. Секрет моей защиты прост: я знаю, когда промолчать, когда закрыться и какой интонацией воспользоваться, что сделать, чтобы человек потерял ко мне интерес или, наоборот, испытал его. Как бы руковожу этим процессом. В минуты, когда рядом никого нет, люблю смотреть на облака и думать.

– О чём?
– Обо всём. Причудливая форма облака, например, может напомнить, что у меня где-то капает кран и надо бы его починить. (Смеётся.) Оставаясь наедине с собой, делаюсь совсем другим человеком, тихим, стеснительным. На самом деле я всегда стеснялся пристального внимания к себе, проявления бурных эмоций, как своих, так и чужих. Люди, организующие мои концерты, шутят: «У Леонтьева в райдере (перечень условий артиста организаторам концерта. – Ред.) три «Т»: тихо, темно, тепло». Терпеть не могу шума, холода и яркого света. Редкие выходные предпочитаю проводить в тишине и одиночестве, смотрю кино или лежу с книжкой.

– А любите, когда вас хвалят?
– Есть золотое правило, о котором часто забываешь: меньше слушай, что тебе говорят, больше суди по поступкам. С другой стороны, если меня не похвалить, ничего хорошего не получится. Когда во время записи кому-то что-то не нравится, сразу начинаю петь хуже. Но как только находят что-то хорошее, у меня словно вырастают крылья и сразу идёт дыхание; очень важно, чтобы то, что я делаю, хотя бы немножко одобрили, мои близкие друзья это знают. Только в последние годы я понял, что таких людей не бывает много, есть два-три человека, которым могу позвонить глубокой ночью и поплакаться о своих проблемах. Некоторые из друзей рано ушли из жизни.

– Складывается впечатление, что вы – спокойный, рассудительный человек. А способны ли вы на безрассудные поступки?
– Я всегда выгляжу спокойным, хорошо у меня на душе или плохо. На самом деле во многих жизненных ситуациях я импульсивный и непрактичный. Совсем не расчётливый и не рассудительный. Часто мною движут секундные порывы, принимаю решения под влиянием эмоций, творю безрассудные вещи, о которых потом жалею. Могу сорваться ночью и улететь в другую страну. Но, конечно, только если у меня в эти дни нет концертов – в этом смысле моя жизнь давно распланирована на несколько месяцев вперёд, в толстом блокноте, который всегда вожу с собой, записано всё, что предстоит сделать: где концерты, куда и кому надо звонить. Жаль, что в нём только расписание – я никогда не вёл дневников. Встречи, впечатления, события стираются из памяти.

Меня всё чаще спрашивают, не думаю ли написать книгу. Но для этого нужно много свободного времени, а у меня его нет. Не хочу, чтобы книгу писал «литературный раб», которому я что-то наболтаю на диктофон. Хочу выводить воспоминания на бумаге своей рукой. Но такие вещи, к сожалению, не делаются в поезде, машине или самолёте. Если бы сегодня начал писать, думаю, книга выглядела бы так: одна глава написана в Лос-Анджелесе, следующая – в Магадане… Могла бы получиться очень пёстрая книжица! Думаю, даже с юмором.

– И что бы написали в главе «Лос-Анджелес»?
– Например, мог бы рассказать о своём знакомстве с Джулией Робертс. (Смеётся.) Многие журналисты на этом месте сделают стойку. Однако разве не весело узнать, что мы столкнулись с Джулией в специальном магазине, куда нужно звонить заранее, чтобы тебя встретили и обслужили? Это магазин для известных людей, которым надо, не привлекая к себе внимания, быстро купить нужные товары. В тот момент, когда я приехал, Джулия уже отоварилась. Нас познакомили на выходе. «Хай – бай» (англ. «привет – пока»), вот и вся моя «дружба» со звездой Голливуда.

А может быть, я рассказал бы в книге свой любимый анекдот. Человек приходит к врачу, показывает руки, сухие, растрескавшиеся, с нарывами. Доктор спрашивает: «Скажите, чем вы занимаетесь?» Пациент отвечает: «Да вот, работаю в цирке, убираю лопатой дерьмо за слоном». Врач спрашивает: «А профессию сменить не хотите?» На что тот возмущённо отвечает: «Как? Бросить шоу-бизнес? Никогда!» (Смеётся.)

– Бывает, что не хочется выходить на сцену? Ну вот нет настроения.
– Конечно, бывает, когда ничего не хочется. Но ровно в девятнадцать десять, когда нужно начинать концерт, внутри включается какая-то кнопка, и ты настраиваешься на работу независимо от того, что у тебя дома капает с потолка, потому что у соседей лопнули трубы. Когда ты знаменит год, два или три – это пьянит, ты снимаешь пенки. Но когда ты известен много лет, начинаешь понимать, что это огромная ответственность – перед публикой, перед теми, кто выходит на сцену. Сегодняшняя слава предполагает, что завтра ты сделаешь нечто такое, что прославит тебя ещё больше. Профессия держит меня в тонусе и хорошей физической форме, почти ежедневное двухчасовое шоу не даёт раскисать и расползаться. Однажды из-за болезни я не работал около двух месяцев и успел так поправиться, что перескочил на другой размер одежды!

– Часто о вас можно услышать: Леонтьев – трудолюбивый, он трудяга.
– Расстраиваюсь, когда такое слышу. Хорошо, когда о художнике говорят: талантливый человек. А вот когда просто «трудяга»… Много лет назад я знал одну певицу – вот она была потрясающая трудяга, спала шесть часов в сутки, а всё остальное время работала над собой, пела, танцевала, оттачивала способности, которых, впрочем, не было. И сколько она ни трудилась, ничего из неё не получилось, а ведь какая трудяга была! Поэтому в первую очередь важен талант. Каждый вечер я оцениваю свою работу: что-то получается, что-то нет. Вчера, например, концерт удался, если не считать каких-то фрагментов – и я знаю, каких именно. Или наоборот, сегодня шоу не удалось, прошло, не достигнув температуры горения. Когда что-то получается, ты сам ловишь кайф от правильных движений, верных интонаций. Бывает, тужишься, пытаешься что-то сделать через силу, но… Публика, возможно, и не догадывается, но я далеко не всегда уверен в себе на сцене, часто сомневаюсь.

В середине восьмидесятых я в первый и последний раз написал музыку для одной песни. Слава богу, вовремя понял, что лучше не продолжать, ведь у других это получается интереснее. Собственные сомнения помогли понять, что моё дело – вселять жизнь в то, что написано другими, а не придумывать самому. И в том, что я не состоялся как композитор, ничего страшного нет. А вот если однажды потеряю интерес к профессии, к сцене, к публике – это будет для меня самое ужасное. От одной мысли, что, возможно, когда-нибудь придётся себя через силу выгонять на сцену, всё внутри холодеет.