Я считала тётю Эмму колдуньей, потому что по определённым числам, которые она высчитывала в своём отрывном календаре садовода, тётя Эмма с рассветом уходила в горы и лазала там до темноты, собирая всякие травы и коренья. Все стены её комнаты и личная половина бельевой верёвки на кухне были увешаны пучками трав и гроздьями корешков, которые она высушивала и носила на рынок.

Но бабушка Клава не считала тётю Эмму колдуньей, она считала её спекулянткой, потому что, кроме трав, тётя Эмма носила на рынок разные импортные шмотки, которые покупала за валюту в торгсине или у морячков в порту, а затем перепродавала втридорога.

Когда тётя Эмма не лазала по горам и не спекулировала, она собирала на центральном пляже бутылки, сдавала их в приём стеклотары и прилично обогащалась.

Бабушка Клава была уверена, что тётя Эмма – подпольная миллионерша, как Корейко, и клялась, что наступит тот день и час, когда она, бабушка Клава, выведет её, тётю Эмму, на чистую воду!

Бабушка Клава была ветераном войны, заслуженной пенсионеркой, жила на честную советскую пенсию, с тётей Эммой у них была классовая вражда.

Зато у них с тётей Эммой не было ванной. Только мойка на кухне, вечно заваленная горой тёти-Эмминых бутылок, которые она замачивала на ночь, чтобы утром отошли этикетки.

Тётю Эмму мало волновало отсутствие ванны. С мочалкой и гэдээровским шампунем она ходила мыться на «собачий пляж» – единственное место в городе, где разрешалось купаться с собаками.
Бабушка Клава презирала тех, кто моется на «собачьем пляже».

Бабушка Клава была парализована на все левые конечности и вечно кляла заваленную тёти-Эммиными бутылками кухонную мойку. Хотя, думаю, что дело не в бутылках. Даже в пустую мойку бабушка Клава вряд ли бы впихнулась.
Поэтому бабушку Клаву я мыла в комнате, где она вставала в тазик, а после этого, разумеется, мыла пол.

Однако раз в две недели и мне приходилось сдавать бутылки. В основном это были бутылки из-под молока и кефира – с такими широкими горлышками и с крышечками из цветной фольги (помните?), которые, чтобы открыть, продавливали большим пальцем; также в большом количестве сдавались бутылки из-под бабушкиной минералки, но иногда туда примешивались и бутылки из-под дедушкиного пива, а в дни его зарплаты – даже бутылки из-под портвейна, которых я очень стеснялась в авоське и прятала в хозяйственную сумку.

Вообще сдавать бутылки – была такая детская повинность у нас во дворе.

Когда на кого-то из нас обрушивалось это наказание, мы бежали друг к другу в гости и ноющим голосом просили:
– Тётя Лидочка, меня бабушка посылает сдавать бутылки, можно Ленка пойдёт со мной, ну, пожа-алыста!
– Ой, как хорошо, Тусечка, – радовалась тётя Лида, – у нас тоже на балконе скопилось. Лена, быстро собирайся с Тусей сдавать бутылки!

Ленка смотрела на меня с ненавистью, она только что хотела потанцевать перед трюмо под пластинку Антонова, в руках у неё была бадминтонная ракетка вместо гитары!

Но Ленка мне ещё отомстит через пару недель, приперевшись в самый неподходящий момент:
– Баб Клав, меня мама посылает сдавать бутылки, можно Наташка пойдёт со мной, ну, пожа-алыста!

Мы собирались во дворе со звенящими авоськами и хозяйственными сумками и, злясь на взрослых, тащились в ненавистный ларёк приёма стеклотары, где всегда стояла длиннющая очередь, состоявшая из маргинальных личностей.
С ларьком приёма стеклотары соседствовал ларёк приёма макулатуры, к которому тянулись аж две длиннющие очереди: в одно окошко стояли люди с пачками старых газет и прочего бумажного хлама, в другое – уже счастливые обладатели абонементов на новые книги. Обе эти очереди поглядывали на нашу «бутылочную» с презрением.

Вот от окошка с книгами отходит Лёля с полным собранием сочинений Джека Лондона, такие серо-голубые тома с золотым тиснением, поглядывает на нас с усмешкой.
–  Иди, иди, прыщавая! – сердито шепчем мы ей вслед.

Лёле четырнадцать, она уже стала девушкой, а нам пока по одиннадцать, и мы не знаем, что года через три и наши мордахи зацветут так же празднично.

У тёти Эммы была красавица дочь Инга, которая жила отдельно. Иногда она приходила в гости к тёте Эмме, и тогда бабушка Клава ворчала: «Явилась, не запылилась, шалава из-под лодки!»

Я не очень понимала, кто такая шалава и почему она «из-под лодки». Наверное, думала я, Инга живёт на подводной лодке с такой изогнутой подзорной трубой, как у бандитто-гангстеритто в мультике про капитана Врунгеля, и время от времени её, эту тёти Эммину шалаву, выпускают на берег.

Однажды, когда бабушка предалась послеобеденному сну, я робко заглянула в приоткрытую дверь соседской комнаты. Меня заметили и предложили войти.
О боги, что я там увидела!

Тётя Эмма с Ингой восседали на широченной кровати (я и не представляла таких кроватей, на ней можно было уложить семью из пяти человек!), кровать была застелена шёлковым коричневым покрывалом с драконами, вся стена напротив была сделана из гигантского зеркала, возле неё на полу стоял отполированный, покрытый лаком пень с отпиленными корнями, накрытый стеклянной столешницей, а вся столешница была завалена импортной косметикой!

Тётя Эмма включила бобинный магнитофон, из которого тут же заиграла «АББА», а её красавица-дочь объявила, что они сейчас сделают из меня куколку.
У меня перехватило дыхание.

Инга действительно играла со мной как с живой куклой: она нарядила меня в свою полупрозрачную ночную сорочку с кружевами и тонкими бретельками, расплела мои русые косички и накрутила их на термобигуди, и пока тётя Эмма красила мои ноготки на руках и ногах алым лаком с блёстками, красавица-дочь расписывала мою млеющую мордаху тенями и помадами.

Когда колдовство женщин завершилось, я глянула на своё отражение в зеркальной стене и взвизгнула, увидев там сказочную принцессу.

Я попросилась у них выйти в таком виде во двор. Похихикивая, провокаторши, согласились.

При моём явлении из подъезда бабы с семками на скамейке группово поперхнулись, мужики за домино весело присвистнули, а пацаны, игравшие в жмурки у зелёного гаража, открыли свои частично беззубые рты.

Но торжественный променад не продлился долго. Разбуженная соседками бабушка, поспешно высунувшись в окно, приказала мне немедленно возвращаться домой, обещая большой скандал.

Но прежде меня отмыли прямо во дворе под колонкой в назидание всем моим подружкам, а на стене подъезда вывесили объявление о товарищеском суде над растлительницей пионерок спекулянткой тётей Эммой.

На товарищеский суд тётя Эмма не явилась и продолжила свою подрывную деятельность внутри нашей семьи, переключившись на мою маму.

Перед её приездом в отпуск к нам с бабушкой тётя Эмма созвонилась с мамой и стала убеждать, что непростительно глупо приезжать из самой Москвы, не прикупив чего-нибудь дефицитного для перепродажи на местном толчке.
Мама пошла на сделку со своей совестью и привезла из Москвы гораздо больше бюстгальтеров, чем могла надеть на себя в течение отпуска.

Втайне от идейной бабушки мама сложила бюстгальтеры в болоньевую сумку «банан» и в сильном смятении отправилась на центральный рынок, прихватив меня в качестве подельницы.
– Мы теперь спекулянтки? – с ужасом спрашивала я маму.
– Не говори глупости! – краснела мама.

Мне полагалось стоять на стрёме в пределах видимости и сторожить болоньевую сумку. Мама же нервно прохаживалась между прилавками с арбузами и, страшно нашёптывая что-то прохожим женщинам, время от времени расстёгивала пуговки на своей кофточке, демонстрируя образец товара, который находился непосредственно на ней, как научила маму опытная тётя Эмма.

Но, похоже, мама шептала что-то неправильное, женщины от неё шарахались, зато проявляли интерес усатые торговцы арбузами и рыночный милиционер, который с подозрением поглядывал на мамины манипуляции с пуговками на кофточке.

Желая поддержать маму, я то и дело подавала ей разные ободряющие знаки, заговорщицки подмигивала то левым, то правым глазом, а она сердилась, шикала на меня, топала ногой.

Торговля не шла, и мама совсем отчаялась, как вдруг к ней подошёл какой-то крупный бровастый дяденька с неприятной ухмылкой и шепнул что-то на ухо.

Мама вспыхнула:
– Да как вы смеете мне такое предлагать! Я воспитательница в детском саду!

После этих слов она резко бросилась ко мне, подхватила болоньевую сумку, и, теряя на бегу сланцы, мы покинули рынок.

Спекулянтки из мамы не получилось, всё привезённые бюстгальтеры она в сердцах раздарила родственницам и соседкам.

Остаток каникул я наблюдала на бельевых верёвках нашего двора сохнущие совершенно одинаковые лифчики тёти Вали, тёти Раи, тёти Баси и других тёть из разных подъездов.
Иногда они их путали, и тогда случались громкие сцены.

– Бася, я всё вижу! – кричала из окна тётя Рая. – Руки прочь от моего бюстгальтера!
– Да какой же он твой! Ты свой ещё утром сняла с верёвки вместе с панталонами и Федькиными трусами! Постыдилась бы такие панталоны-то вывешивать!
– А ты, Баська, вместо того чтобы на чужие панталоны пялиться и лифчики воровать, лучше за детьми своими следи! – гневалась тётя Рая. – Нарожала шантрапы, с утра до ночи только в карты режутся да матные слова на гаражах царапают!
– А ты их за руку ловила? Ловила? – возмущалась тётя Бася. – Все люди как люди, с утра за молоком стоят, а эта прибегает вся в бигудях с головы до ног со своим бидоном десятилитровым и прётся без очереди! Куда тебе столько молока-то каждый день? На какие такие цели противозаконные?!

Когда я уже училась во ВГИКе, бабушки Клавы давно не стало, квартиру её продали, тётя Эмма куда-то съехала, и теперь я останавливалась на каникулах у своей тётушки в другом конце города, но по-прежнему ходила на центральный рынок за сочными роскошными дарами Кубани.

Однажды на пару дней ко мне заехал приятель-однокурсник Серёжа. Парень он был свободных взглядов, любил эпатировать публику – одним словом, артист.

Серёжа носил в ухе маленькое колечко-серьгу, а длинные космы свои собирал в хвост. И если в Москве это было делом обычным и даже у люберецкой гопоты такое зрелище уже не вызывало раздражения, то в городе Новороссийске это всё ещё считалось вызовом обществу и признаком чего-то ненормального в мужчине.

Мы с Серёгой шли по центральному рынку с купленной на последние деньги домашней кровяной колбасой и литровой бутылкой разливной «Изабеллы». В предвкушении пира на пляже мы возбуждённо болтали и шумно хохотали.
Тут нас и тормознул рыночный страж порядка.

– Ваши документики! – с нехорошим прищуром обратился к Серёге милиционер.
– А в чём, собственно, дело? – подбоченилась я.
– А чё это у него в ухе такое застряло? А с волосами чё? – развязно поинтересовался милиционер. – Ты ваще мужик или баба?
– Флибустьер! – насмешливо ответил Серёга.
– Чего? – набычился милиционер. – Это чё ещё за фигня такая? Нерусский, что ли? А ну-ка, паспорт свой покажи, сейчас в отделение пройдёмся – там и проверим, какой ты фокстерьер!

И тут меня осенило!

В кармане Серёгиных джинсов действительно был паспорт, но не наш, нормальный, его он где-то давно посеял, а загранпаспорт, что по тем временам ещё было в диковинку для простого люда.

– Гив ми плиз паспорту, май дарлинг! – многозначительно обратилась я к Серёге, в отличие от меня, хорошо знающего английский, и тут же заорала на милиционера: – Вы не имеете права нас задерживать, мой спутник – подданный Великобритании, сын английского посла, на экскурсии по вашему городу-герою! Вы хотите организовать международный конфликт?

Милиционер озадаченно глядел на драные Серёгины джинсы, но тот, быстро сообразив, предъявил ему свой новенький загранпаспорт, где всё было по-английски, зато с его, Серёгиной, фотографией.

Милиционер повертел в руках необычный документ.

– Сын посла, говоришь? – спросил с недоверием. – Ну-ка, пусть он тогда что-нибудь по-великобритански набалакает!
Серёга, не задумываясь, выдал милиционеру какую-то тираду с хорошим английским произношением.

Милиционер приуныл, но схватился за последнюю соломинку:
– А ты кто такая? Твои документы!
– А я при нём переводчицей, и мои документы на оформлении в отеле, – сказала я с вызовом.

Милиционера это почти деморализовало, но у него оставался ещё один патрон:
– Переводчица, говоришь? Тогда тоже скажи мне что-нибудь по-английски!

И, к своему ужасу, я сказала:
– Парадантол искюзьми вэри вэл гуд бай май пеццо ди мэрда!

Милиционер совершенно завял и вернул Серёге паспорт, а мы потом ещё долго хохотали за пределами рынка.

– Слушай, – складывался пополам от смеха Серёга, – я понял, что в английском ты ни бельмеса, но что такое «пеццо ди мерда» – даже мне неизвестно!
– По-итальянски это, кажется, означает «какашка», – заливалась я смехом.

Через пару дней Серёга уехал, а ещё через день у меня совершенно закончились деньги. До отъезда в Москву оставалась ещё неделя, но жить за тётушкин счёт не хватало совести. Что было делать?

И тут я вспомнила, что у меня есть почти не ношеное выходное красное платье, а также я вспомнила тётю Эмму из своего прекрасного детства.

Я не знала, за сколько прилично загнать на рынке это платье, но прикинула, сколько мне нужно, чтобы дотянуть до отъезда, – рублей шестьдесят-семьдесят.

Смущённо потупившись на свои кеды, я держала в руке плечики с платьем и тихо бормотала: «А вот платье. Кому платье?»

–  Ну, вот мы и свиделись! – услышала я мужской голос. Я подняла глаза и похолодела – передо мной с довольной гримасой стоял тот самый милиционер.

В маленьком и неуютном отделении рыночной милиции меня сразу определили в камеру с решёткой, защёлкнули решётку на замок.

– Фарцуешь, переводчица? – усмехался милиционер. – Чё делать-то будем? Оформлять тебя на исправительные работы со штрафом или сразу казнить?
– Дяденька, отпустите меня, пожа-алыста! – заныла я. – У меня деньги закончились, я студентка, мне есть не на что, я больше так не буду!
– Есть, говоришь, не на что? – милиционер с любопытством изучал мой студенческий билет. – Сколько, говоришь, у тебя дней до отъезда? Станешь, студентка, на эту недельку моей боевой подругой – и прокормлю тебя, и обогрею!
– Что вы имеете в виду? – лицо моё вспыхнуло негодованием. – Вы предлагаете мне стать вашей наложницей?
– Чё?! – свирепо нахмурился милиционер. – Ты тут про налоги не рассуждай! На этом рынке я – царь и бог! Думай, голодающая!

Милиционер вышел из комнатки и хлопнул дверью.

В тоске и одиночестве я просидела минут тридцать, судорожно соображая, как мне выкарабкаться из этой ужасной истории. Решила выбрать исправительные работы и уже представляла, как буду мести улочки города и копать траншеи, но бравый милиционер вернулся, да не один – с подвыпившей тётькой в тельняшке наизнанку.

– Знакомься, Любаша, – сказал он ей, отпирая клетку и запуская ко мне тётьку. – Твоя сокамерница, фарца московская!
– О’кей, кэптен! – хрюкнула Любаша и плюхнулась напротив меня на лавку. – Викторины любишь?
– Нет! – поёжилась я, присматриваясь к синякам на её лице.
– Полюбишь! – пригрозила тётька и вперилась в меня, не моргая. – Слепили бабу на морозе – руки, ноги, голова?..
– Снеговик! – сказала я угрюмо.
– Эх, ты, Москва! – заржал милиционер. – Она стоит в нелепой позе – не жива и не мертва!
– Молодец, Димон! – одобрила Любаша. – Ещё попытка: как провожают пароходы?
– Не знаю… с причала… – пробурчала я.
– Необразованная, – хмыкнула Любаша и внезапно затянула красивым голосом: – Как провожают пароходы? Совсем не так, как поезда! Морские медленные волны – не то что рельсы в два ряда!..

Пытка «угадай мелодией» продолжалась около часа, мне уже страшно хотелось повеситься в камере на собственном бюстгальтере, как вдруг дверь в отделение распахнулась и явилась загорелая женщина в домашнем халате в вишенку.

– Митечка, прикинь, пошла ведро выносить, а дверь квартиры захлопнулась! Дай ключи свои! Здорово, Любаша, опять в загуле? Ёкарный пирог, а это что за фря?
«Фря» – относилось ко мне, женщина в вишенку оглядывала меня неодобрительно. Но что поразило меня ещё больше – Димон весь как-то уменьшился в размерах, почти приседая, забегал глазами.
– Так… фарца… московская… у централки платьишко толкала… решил наказать справедливо… Галка, ты не подумай… даже в мыслях не было…
– Ты за старое?! – прикрикнула на милиционера Галка в вишенку и вонзила в меня зелёные глаза. – Он к тебе приставал?!

И тут я поняла, что Галка – мой единственный шанс на спасение, и принялась безбожно врать:
– Нет, он платье у меня отобрать хотел, говорил – для горячо любимой женщины, я бы с радостью и забесплатно отдала ради любви такой, но мне бы только неделю прокормиться…
– Митечка, ты правда что ль… для меня?.. – Галка порозовела сквозь загар и застенчиво зашлёпала ресницами: – Чё за платье-то, дай гляну!

Шестьдесят рублей мне, конечно, не дали, но тридцатку Галка отслюнявила, и Димон, отперев клетку, провожал меня благодарным и даже преданным взглядом.
Я выходила из участка с гордо поднятой головой не спекулянтки, а ангела любви и покровительницы милицейских.

Счастливый Димон крикнул мне вслед:
– А как ты мне тогда сказала по-великобритански: гуд бай май… кто?
– Пеццо ди мэрда, – сладко улыбнулась я Димону.
– Вот! – важно поднял указательный палец милиционер.
– Ты ж моя мэрда! – нежно обнимая Димона за шею, проворковала Галка в моём красном платье.