Сам-то я – владелец лодки, перевожу москвичей с одного берега на другой. Глаза мои привыкли смотреть на воду, а уши – слушать шум дождя. Или разговоры пассажиров. Лодочка – утлая, тесная, но кормит меня и от ненастья укрывает, ежели что…

Так я и хожу от острова к острову челноком, никогда не знаю, где ночью встану на якорь, одарит ли кто-нибудь добрым словом, краюхой хлеба с простоквашей, или, наоборот, перчёным кукишем с маслом… Впрочем, мне всё одно. С равным чувством я стою часами в ожидании пассажира в Кожуховском затоне, подставив борт северо-западному бризу, или лечу стрелой на юг к бирюлёвским рифам, снимать с мели компанию подвыпивших гренадёров… И главное, тоскую я, когда долго не выхожу в проливы. Тянет меня к заболоченным берегам непонятная сила. Я её побаиваюсь, но служу. И всё время чего-то жду. Жду, что однажды повезу на другой берег необычайного человека, который расскажет мне всю правду…

1. Тихий домушник

Народец московский словоохотлив до чрезвычайности. Дивлюсь я на иных, толкующих о себе такое, в чём и Богу признаться страшно… Вот парня подобрал у Сокола днём. Просил отвезти его на Шелепехинский кряж. Был он похож на зайца-безбилетника. Есть такой ушлый тип граждан, что не любят платить за перевоз. Зубы заговорят, дыма напустят, а как дело до рубля дойдёт – нырк в кусты, и ищи ветра в поле. Бабы – те иногда себя предлагают в качестве оплаты. Но бабой сыт не будешь, она же не булка с маслом. А вот с этими ушлыми едешь и подвоха ждёшь. Заплатит –не заплатит… Тот, с Сокола, молчал и в окно смотрел, пока по радио не пришла новость, что неизвестными ограблен обменный пункт в Сокольниках. И он вдруг произносит:
– Алчность.

Уверенно сказал, как прокурор.

– Точно говорю, алчность. А она, зараза, – путь к бедности.

Видно, раздумывал над этим. Видно, тема близкая. И рассмеялся с видимым облегчением. Понял для себя.

– Это, – говорю, – требует пояснений. – Что значит – к бедности?
– А то и значит, – говорит он с хитрецой. – Я, к примеру, частную собственность не уважаю. Скептически к ней отношусь. Потому что она зло есть.

Так и знал. Из ушлых. Не собирается платить.

– То есть что же… мелочь по карманам тырите или по-крупному?
– По-крупному.

Я замолчал. Подумал, что обойдётся. Моё перевозчиково дело крупным не назовёшь.

А парень продолжает:
– Я так думаю. Деньги чужие присвоить большого ума не надо. Способов тыщи. Но с совестью придётся договариваться. А главное, что жизнь будет с горьким привкусом. Страх, что поймают и дело пришьют, никуда не девается. Он в мозжечке сидит. Страх приводит к бедности, ведь рано или поздно всё конфискуют. Другое дело я…

Выехали на улицу Рихарда Зорге. Я вёсла отбросил и уши навострил.

– Я думаю, нет большого греха в том, чтобы чужим имуществом попользоваться. Не нанося крупного ущерба. По-братски, что ли…
– Не понял.

И тут он говорит:
– Я могу в любой дом или квартиру проникнуть. Дверь обмануть несложно, особенно инженеру после военного универа. Но я для чего захожу? У меня своего дома нет, принципиально. Москва – дорогая деревня. Да и смысла я не вижу. Я захожу днём, когда в квартире никого нет, все на работе. Помоюсь, высплюсь, поем, что в холодильнике найду, телевизор посмотрю и ухожу. У меня таких захожих хатёнок по Москве с десяток будет. Большинство жильцов так и не догадывается, что у них кто-то побывал. Я себя аккуратно веду, прибираю за собой… А еду воровать не грех. Не веришь?

– Нет, конечно.
– Могу доказать…

В это время мы плыли мимо тёмной громадины общежития – кирпичной башни на Хорошёвском острове. Я киваю и спрашиваю: сможешь? А он губы кривит, что означает: проще пареной репы. Я ещё подумал, если обманет, не обидно будет, сам же согласился, никто не заставлял… Я встал сбоку от здания, а домушник бодро направился к подъезду. Я вперился в окна, мы договорились, что брать квартиру он пойдёт на третий этаж.

Минут десять прошло. Я уже подумал с облегчением, что меня обманули. И тут в крайнем окне занавеска дёрнулась и появился мой пассажир. Улыбается и рукой машет. Форточку открыл и весело кричит на всю улицу:
– Шеф! Заходи, двадцатая, кажется. Я дальше не поеду. Здесь пельменей полная морозилка!

А я, признаться, сдрейфил. Развернулся и дунул прочь.

2. Перевозчик для сфинкса

В приложении, которым наша лодочная братия пользуется, чтобы заказы получать, есть графа для комментариев. В ней заказчики оставляют короткие замечания – не курить… ждать у ворот… иметь детское кресло и проч. В том случае, о котором пишу, указание клиента звучало так: «Не звонить. Не разговаривать. Молчать».

Я бросил якорь у ворот таверны на восточном берегу Строгинской поймы. Дело было под ночь. Через некоторое время вижу – выходят из таверны мужчины и женщины, друг за другом, чинно, с достоинством. Несут себя, словно драгоценные сосуды. И все молча садятся в дорогие гондолы и уезжают. Ни дать ни взять сходка тайного общества. А ещё через некоторое время появляется человек в чёрном пиджаке с фалдами и в белых перчатках. И торжественно несёт на вытянутых руках, словно икону… клетку. А в клетке – кто бы вы думали? – кот.

Человек оглядывает мою лодку с нескрываемым презрением. Мол, что за посудину прислали? А я что? Диспетчер в порту ошибается, вместо бизнес-класса «эконом» шлёт. Этот, похожий на дворецкого, губы брезгливо поджимает, а деваться некуда. Ставит он клетку с котом позади меня, ремнём пристёгивает, из внутреннего кармана достаёт плоскую дощечку и мне просовывает в окно. И всё абсолютно молча. Смотрю – на дощечке сплошной бред, иероглифы. Но, с другой стороны, если присмотреться к закорючкам, читается адрес – Самаркандский бульвар.

Дворецкий двумя пальчиками протягивает мне пятисоточку и прикладывает белый палец к губам. Мол, тс-с-с… и поезжай.

И я поехал. То есть пассажиром моим был только кот в суперклетке. Но это действительно необыкновенный кот. Когда я на него оглядывался, то холодел сразу. Предположим, лысых кошек я встречал. Но у этого сфинкса на морде было написано, что он фараон, настоящий, живой, но облачённый в кошачью шкуру. Он всю дорогу сидел, словно окаменевшая мумия: на задних лапах, выставив передние наподобие двух колонн. Царственная осанка, спина стрелой, ни разу не шелохнулся, не прилёг, ни разу не моргнул ни одним глазом. Смотрел впереди себя, чуть опустив веки, как жалюзи на окнах. И когда совершенно случайно наши взгляды встречались, я безошибочно определял: если и есть в нашей лодке пустое место или никчёмное существо, это – я. Ни капли сомнений! Не человек, а червь управлял лодкой. Такова была сила некошачьего взгляда, пятьдесят оттенков презрения и превосходства.

К Самаркандскому бульвару эта тварь египетская душу из меня вытащила… Я отказывался верить в невозможность переселения душ.

Червь уткнулся носом в указанный дом. Позвонил по телефону, естественно, никто не ответил, но через минуту из дома выкатилась старушенция в затрапезном фартуке и с воплями «кисюня моя ненаглядная!» потащила клетку в подъезд.

Мне захотелось крикнуть: ты что, дура старая, ополоумела?! Как с фараоном разговариваешь?! Но опомнился. Бабка, небось, не в курсе, что фараон-то заколдован… Помалкивать надо…

3. Толща времени

Садится в лодку девица библиотечного возраста. То есть сразу видно, что умная, как фолиант. А всё остальное – обложка и корешок – в пыли и полном презрении. Может, ещё при первом Самозванце напечатана, а может, только позавчера. Расчёска раз в неделю заросли вспахивает. Окуляры, понятное дело, как у черепахи Тортиллы. А «румянец» на щеках – в пору аллилуйя петь. Время около десяти вечера, а она только домой направляется. С Остоженки в Путилково. Покопавшись в сумке, достаёт мобильный телефон с дисплеем меньше спичечного коробка и, страшно щурясь сквозь очки, принимается нажимать на кнопки.

– Вероника Рафаиловна? Добрый вечер. Да, я прочитала… Ну что… наш АБ в ударе. Конечно, это победа. Как ещё назвать… смятение чувств и голова кругом. Я звонила ему. Он просил до учёного совета не распространять информацию, но вы понимаете… такое дело… институт гудит. Я никому не скажу, но уверена, языки найдутся…

И мы едем дальше. Москва горит огнями, все проливы залиты жёлтым светом, таинственным и мягким. Меня аж подначивает, у лодочников нюх на тайны, те, что плохо лежат; чувствую я – копни разок, и алмазы посыплются.
И так нагло, без разбега:
– Что, – говорю, – библиотеку Ивана Грозного нашли?

Фолиант встрепенулся, удивился, смотрит на меня, глазам черепашьим не верит.

Я говорю с прежней наглостью:
– Не хотите ли с соотечественником тайной поделиться?
– Почему не хочу? Но просто до учёного совета… – лепечет она.
– До вашего учёного совета я могу не дожить. Война на носу. Геополитические катаклизмы. Эскалация и проч…

Вижу – крепость на грани обрушения. И точно:
– А вы никому не скажете?
– Кому же я могу рассказать, и кто мне поверит?

Все заблуждаются насчёт лодочников. Думают, при них можно что угодно болтать. Мы вроде попутчиков в поезде. Изчезаем в пространстве без следа.

– Вы читали «Слово о полку Игореве»? – спрашивает девица заговорщицким голосом.
– Читал, – вторю я.
– Не может быть…

Тут я оскорбляюсь. Не скрою, двух дробей я не сложу и ротора от статора не отличу. Но плач Ярославны на стене Путивля живёт в моём сердце…

– О как, – с уважением замечает девица. – Может, вы и работы профессора Якобсона читали?

Так далеко не захожу. С Якобсоном не знаком.

– А это, кстати, может быть интересно. Скажите, мой начитанный лодочник, вы считаете «Слово» подлинником или подделкой?
– Конечно, подлинником! – восклицаю я, не раздумывая.
– А откуда такая уверенность?
– Я даже не представляю, как можно в этом сомневаться.
– Антинаучный подход. Мы имеем дело с документом, датированным двенадцатым веком. Вы представляете себе толщу времени, разделяющую нас?

Толщу времени не представляю. Она, что ли, представляет?

– Я кожей чувствую, наше это! Исконнее!
– Правильно говорить «исконное», через «о», – замечает фолиант в юбке. – Впрочем, Пушкин тоже на интуитивном уровне доказывал, что «Слово» – не подделка, а творение гениального поэта Древней Руси.

Мы с Пушкиным заодно, с гордостью подумал я. Но что дальше?

– Известно, – девица вдруг заговорила голосом упругим и даже властным, – что «Слово» было впервые опубликовано в 1800 году при участии графа Алексея Мусина-Пушкина. Но ровно через двенадцать лет рукопись безследно изчезла в огне московского пожара 1812 года. Это породило догадку, что её вообще не было. А Мусин-Пушкин фальсифицировал издание.
– Зачем ему это понадобилось?
– Об этом позже... До недавнего времени считалось, что он получил манускрипт из рук бывшего архимандрита Спасо-Ярославского монастыря в декабре 1791 года. Граф сам так утверждал. Но учёные ещё в девяностых годах прошлого века доказали, что рукопись, о которой говорил граф, так называемый «Хронограф», никуда не передавалась и не изчезала. И она не имеет отношения к «Слову». Скептики получили ещё одно подтверждение своей версии о «подлоге». Но вот буквально в прошлом месяце один наш учёный, профессор, доктор наук, имени его я пока назвать не могу по понятным причинам… – здесь голос говорившей потеплел градусов на десять, – убедительно доказал, что Мусин-Пушкин забрал рукопись не в Спасо-Ярославском, а в Кирилло-Белозерском монастыре! Подлинник существовал, и в этом теперь нет сомнений.

– Круто! А что значит – «забрал» рукопись?
– Можно сказать, присвоил незаконно.
– Упёр, что ли? Вот скотина!
– Граф был образованным человеком и, следуя идеалам Просвещения, хотел познакомить широкую публику с шедевром древней письменности. Вряд ли он преследовал корыстные мотивы. Однако факт… Он не имел никакого юридического или морального права присваивать манускрипт. Скорее всего, он думал, что монахи не представляют, каким сокровищем владеют, а он, наоборот, был известным ценителем и коллекционером...
– Не коллекционер он, а коррупционер, – заметил я, находясь под впечатлением от услышанного. Граф, монастыри, таинственная рукопись, Древняя Русь, война 1812 года и сегодняшняя Москва – всё соединилось вдруг в моей убогой лодчонке. Не хватало только одного – пожара. И он случился…

Мы увидели столб коричневого дыма, бьющего в небо метров на двадцать, и через несколько минут оказались в эпицентре происшествия. На берегу перед ночным кафе, в свете прибрежных фонарей, горел корабль. Пламя безжалостно пожирало его палубы, стёкла лопнули, пахло едкой пластиковой гарью. В нескольких шагах от погорельца стояли два огнеборца и неторопливо тушили языки пляшущего огня.

Пассажирка моя потребовала остановиться и с жадным любопытством взирала на гибель корабля. В столь поздний час на обочине собралось не больше десятка зевак.

– А знаете… – вдруг отозвалась девица, – я в детстве мечтала стать… пожарным. А стала вот… филологом-древнистом.

В голосе её сквозила неподдельная грусть.

4. Ангел, возмущающий воду

Глаза слипались. Спина ныла. Ровно сутки я не выходил на берег. Пора было вставать на якорь и поспать хоть несколько часов. В пустой и тёмной Москве светилось несколько окошек – не закрывающиеся шалманы – и бродили такие, как я, шальные лодочники в поисках заблудившихся москвичей. Когда на мониторе вместо названий островов и проливов мне начала мерещиться всякая белиберда, я подумал «баста». И двинул на ночлег. Обычно я дрыхну до утра в узких протоках между Пятницкой и Ордынкой, пока не зазвенят паромные будильщики – трамваи. Но на сон грядущий, с устатку, следовало пропустить стаканчик нефильтрованного.

Для этой благой цели я обычно выбираю «Голову селёдки» или «Папашу Q», но в тот раз, повинуясь внутреннему чувству, направился к «Бобрам и уткам». В баре было всего несколько человек. Две женщины шептались под рекламой круасанов из ржаной муки, за роялем сидел бездомный актёришка из «Театра Луны», за барной стойкой спиной ко мне – тип в вязаной лыжной шапочке. Я заказал пшеничного. Тип повернул голову, пристально и безцеремонно посмотрел на меня. Затем попытался приосаниться, то есть выпрямился на табурете, и произнес:
– Сударь! У вас есть ко мне вопросы?
– Нет, – сказал я.

Тип помолчал.

– Странно… – произнёс он с неподдельной обидой в голосе. – Вы же лодочник, не так ли?
– Так.

Наверное, он видел, как я пришвартовывался.
– И у вас… ко мне… нет вопросов?
– Нет, – говорю.
– Странно, очень странно, – пробормотал он.

От соседа шёл знакомый запах. Не алкоголь, не туалетная вода, а что-то, очень напоминавшее сироп алтея. То есть лекарство от кашля. Меня кормили таким в детстве, я его хорошо запомнил.

Он выждал, пока я сделаю несколько глотков, и произнёс:
– Разрешите представиться?

Выдержал паузу и представился:
– Серафим.

Я кивнул головой.

– Между прочим, серафим – это не имя, – поспешил добавить он. – А должность, чин такой…
– Послушай, старик, – сказал я. – Мне бы только стаканчик пива выпить… в тишине. А то я за день уже столько наслушался… Понимаешь?
– Мне ли не понимать?! – с неожиданной горечью произнёс тип.

Мы помолчали. Я сделал ещё несколько глотков и быстро, с удовольствием хмелел.

– Хорошо! – не унимался он. – Только один вопрос можно?
– Можно.
– Я знаю, ты сильный малый и по жизни уверенно идёшь, ать-два, ать-два… Выпьешь со мной? А за это я… я… – он повернул голову к выходу. – А я сделаю так, что на улице пойдёт дождь, хочешь?.. И возмутится вода.
– Ты колдун, что ли?
– Упаси Боже! Я же сказал: се-ра-фим.
– Так и быть, выпиваем и расходимся, договорились?

Серафим растянулся в благодарной улыбке и обнажил два ряда великолепных зубов.

Он поднял стакан с виски. Мы чокнулись и выпили.

– А теперь на боковую, – сказал я и посмотрел на улицу. Дождя не было.
– Спасибо тебе, человек, – произнёс он. – Всё-таки стихии – не моё. Насчёт дождя… надо Филионида просить.
– Я смотрю, тебе тоже не мешало бы отдохнуть, – сказал я.
– Мы все отдохнём, обязательно отдохнём! – сказал он и рассмеялся.

Я встал и накинул куртку.

– Береги себя на воде.
– Спасибо.
– И кстати, то, о чём ты просил, – сбудется. Очень скоро.
– А чего я просил?
– Ты же сына просил… или я чего-то путаю?

Я посмотрел на него и вышел. Дождя так и не было…

…Он начался через несколько часов. Когда я проснулся, в храме Усекновения главы Иоанна Предтечи звонил колокол. И окна в каюте все запотели от дождя. Первого весеннего дождя.

А через две недели случилось вот что. У меня появился сын. Он прибился к нам, словно бумажный кораблик, пущенный в море по ошибке чьей-то рукой, до срока. А мы взяли его к себе, назвали Иваном и решили: пусть живёт, пока не решится уйти в своё плавание.

Я искал вестника. Но в «Бобрах» он больше не появлялся. Он нигде не появлялся. Он изчез.