Но именно такой монстр перегораживал купе, в котором мне предстояло ехать. Возле него суетилось целое семейство: моложавые хорошо одетые мужчина и женщина и их взрослый сын.

– Мы сейчас. Извините. Секундочку, – бормотала женщина, пытаясь помочь мужчинам втиснуть антикварный чемодан на третью полку.
– Углом заноси, – пыхтя, советовал мужчина, придерживавший дерматиновое чудовище снизу.

Наконец чемодан соизволил улечься на предназначенное ему место. До отправления оставалось три минуты.

– Держись там, – сказал парень, обнимая мать.
– Светик, это ненадолго, – успокаивающе добавил муж.
– Ничего, я держусь. Бегите, родные, а то на ходу придётся прыгать, – сказала женщина, целуя обоих.

Едва поезд тронулся, она вытянула из-под нижней полки огромную рыжую сумку, младшую сестру своего кошмарного чемодана, и погрузилась в её недра.

Я открыла роман, который читала уже вторую неделю исключительно из чувства долга, дивясь тому, что такое занудство отметили престижной Букеровской премией. Но вскоре поймала себя на том, что глаза бездумно скользят по строчкам, а мысли крутятся вокруг моей соседки. Почему симпатичная, ухоженная, хорошо одетая дама путешествует с таким уродливым и, главное, неудобным багажом?

– Вот он куда завалился! – с ликованием воскликнула соседка и бросила на столик вайфай-роутер (беспроводное устройство для выхода в интернет. – Ред.). Там же оказался ноутбук последней модели. Она подключилась к сети и уверенно застучала по клавишам.

«Ещё одна загадка, – размышляла я, уставившись в электронную книжку. – Из такой-то сумки годилось бы достать жареную курицу, завёрнутую в фольгу, молодую картошку в лоточке, малосольные огурцы в пластиковом ведёрке и начать угощать соседей. А тут на тебе – ноутбук. Причём не в игры Светик играет и не в соцсетях сидит, а графики какие-то строит».

От работы мою соседку не отвлёк даже чай, принесённый разбитной проводницей. Я вздохнула и, бросив попытки настроиться на отмеченную Букером заумь, нашла в книжке Хайнлайна. Но и любимый фантаст не пошёл: я просто сгорала от любопытства и желания завязать разговор.

Журналисты, как и врачи, надо сказать, не любят сообщать случайным попутчикам род своих занятий. Иначе доктору придётся всю дорогу давать консультации, а газетчику – говорить о политике, экономике, международной обстановке и отвечать на вопросы о звёздах эстрады, даже если он трудится в издании, освещающем производство упаковочных материалов.

Однако я была готова расшифроваться, лишь бы отвлечь Светлану от её графиков. Но она оторвалась от работы, только когда за окнами поезда совсем стемнело. Решительно закрыла ноутбук и со словами «Ну что, пора баиньки?» полезла в свою необъятную сумку. Вынув какой-то свёрток, подхватила полотенце и вышла из купе.

Отсутствовала Светлана довольно долго, а когда вернулась, я уставилась на неё в полном изумлении. Её красивые светло-русые волосы, уложенные в элегантное каре, теперь были намотаны на тонкие резиновые бигуди и перехвачены аптечными резиночками.

– О, господи! – не сдержалась я. – Зачем же вы испортили свою прекрасную причёску?
– Ужас, да? – улыбнулась соседка и самодовольно провела ладонью по обезображенной голове.
– Это слабо сказано! Вы же завтра будете похожи…
– …на взбесившегося пуделя, – весело подхватила женщина. – А вот с этим будет совсем сногсшибательно.

Она показала мне губную помаду омерзительного морковного цвета.

– Извините, пожалуйста. Это, конечно, не моё дело. Но зачем?
– Это всё для мамы, – вздохнула соседка и начала расстилать постель, давая понять, что разговор окончен.

Но я отступать не собиралась. Есть безотказный журналистский приёмчик, помогающий втянуть человека в разговор: приписать ему слова, которых он не говорил. Им я без зазрения совести и воспользовалась.

– Вы хотите сказать, что маме по душе, когда дочь выглядит безвкусно?
– Ну что вы! Когда мамуля приезжает к нам, то прямо-таки требует, чтобы я надевала самое лучшее, да и сама любит наряжаться, делать причёски, маникюр. А вот когда я приезжаю к ней… Но это в двух словах не объяснишь, – оборвала себя на полуслове Светлана.
– Объясните в трёх, – предложила я и добавила умоляющим тоном: – Вы меня так заинтриговали, что не усну.

Соседка легла на бок, подпёрла голову рукой и, смущённо улыбнувшись, сказала:

– Ну если вам действительно интересно… Понимаете, нас с братом воспитывали мама и бабушка. Папа умер, когда мы были совсем маленькими, – ровно через неделю после того, как в дружеской компании похвастал своим богатырским здоровьем. Больше всего на свете бабуля боялась, что нас сглазят. Мы ходили чёрт знает в каких обносках и выглядели как малолетние каторжники, поскольку мне брили голову налысо лет до восьми, а брату – до двенадцати. Нам категорически запрещалось рассказывать, что мы едим. Если вдруг кто-то интересовался, мы должны были отвечать, что тюрю.

– А что у вас называлось тюрей?
– Хлеб, размоченный в молоке. Это притом что бабуля частенько ездила в город и доставляла оттуда и колбаску, и сыр, и хорошие консервы, и шоколадные конфеты. Нас каждый год возили на море. Но мы должны были говорить, что были у бабушкиной сестры в другой деревне. Только на Юге мы и могли шикануть. Снимали не комнату, а целую квартиру с удобствами, обедали и ужинали в ресторанах, ездили на экскурсии, могли носить хорошую одежду.
– И что, вы с братом ни разу не проболтались?
– Ни разу, – покачала головой Света. – Бабуля день и ночь бубнила: «Никогда не хвалитесь, хвалиться – грех. Люди злые, чуть что хорошее увидят – сразу же позавидуют и сглазят. Одна девочка туфельками похвалилась – её сглазила одна старуха, и у девочки ножки отсохли». Будешь после такого хвастать?
– Да уж, – протянула я.
– Когда бабушки не стало, эстафету переняла мама. Мы с братом хорошо учились, так она всем рассказывала, что бьёт нас смертным боем, чтобы занимались. «Не дал Бог способностей, так пусть хоть вызубрят», – жаловалась она соседкам. Мы поступили в институты, а должны были говорить, что учимся в ПТУ. Я – кандидат наук, а Лёнька – даже доктор, но в деревне вынуждены рассказывать, что сидим в каких-то левых конторах за копеечную зарплату.

Светлана отвернулась к тёмному окну и закончила чуть смущённо:
– Так что и бигуди, и помада эта гнусная, и чемоданище, вся эта маскировка – для мамы.
– А вы пытались объяснить маме, что это не имеет смысла? Кого сейчас, пусть даже в деревне, удивишь хорошей одеждой и красивой причёской?
– Пыталась. Но маму не переделаешь. Да я-то ещё ничего, подумаешь, недельку чучелом походить. А Лёньке приходится пьяницу изображать.
– Ну это вообще ни в какие ворота! – возмутилась я.
– Так у всех же сыновья не просыхают. Вдруг кто-то позавидует, что у Петровны сын непьющий, и сглазит, – усмехнулась попутчица и, пожелав спокойной ночи, погасила свет.

Ночью мне приснилась Светланина мама. Худенькая заплаканная женщина в белом платочке молила: «Не хвались. Дал Господь счастье – крепко зажми в кулачке, никому не показывай, чтоб не отобрали». У меня была масса убедительных аргументов против этой позиции, только произнести их я не могла: из горла не вырывалось ни звука.

Проснулась от грохота. Двое обтёрханных мужичков снимали с третьей полки огромный Светланин чемодан.

– Чё, Светка, опять стаканов навезла? – весело спрашивала кругленькая щекастая тётка с фиолетовой «химией» на голове – полный антипод женщине из сна.
– Так ты ж, мать, сама просила, – отвечала моя изменившаяся до неузнаваемости попутчица. Она была похожа на взбесившегося пуделя и даже стала толще, нацепив бесформенные трикотажные штаны и красно-синюю футболку, украшенную пластмассовыми «каменьями».
– Да мне их девать уже некуда! Добро бы что путное. Ой, детки, горе с вами. Пошли, кулёма, – скомандовала женщина, и компания покинула купе.

Выходившая последней Светлана сконфуженно улыбнулась мне, развела руками и беззвучно выдохнула:
– Мама…