В одном из моих многочисленных рассказов я уже однажды поведал миру (скромно сформулировано!), что детство моё прошло в Алжире. Есть такое государство на севере континента Африка.

Родители увезли меня в эту прекрасную страну, когда мне было четыре года с небольшим, а привезли обратно в СССР, когда мне было семь с лишним. Итого – три года счастливого детства в средиземноморских субтропиках. Родители мои выступали в Алжире в качестве «советских специалистов, оказывавших помощь братскому арабскому народу».

Алжир, вернее, его морское побережье, – это тогда был настоящий рай. Немножко, конечно, подпорченный «братским арабским народом», а особенно бывшими колонизаторами – французами. Но всё-таки – рай.

Тёплое ворчливое море. Песочные пепельно-шафранные пляжи. За ними – несколько километров зеленой полосы: корчи танцующих меднокожих сосен, пальмы, цветущие белоснежные нефли, заросли в пять человеческих ростов голубоватых кактусов, огромные маковые поля – как замшевые шкуры, обрызганные венозной кровью.

Потом Атласские предгорья. На них – среди акаций и колючек – серпантины дорог, ввинчивающихся вверх в горы. Двадцать минут – и ты среди атласского снега, пахнущего свежевспоротой дыней.

За пять минут до снега – стаи обезьян, гневно требующих арахиса. Они по-хозяйски садятся на крыши машин, стучатся серовато-розовыми морщинистыми человеческими ладонями в лобовые стёкла, кричат, как охрипшие соловьи.

После обезьян можно поиграть в снежки. Снег густой, тяжёлый и податливый, как пластилин. Странное ощущение: как будто легко мнёшь лёд. Потом это ощущение снится.

Тут же кафешки и ресторанчики, где после дынно-пластилиновых снежков хорошо выпить тройного туарегского кофе, в котором пластмассовая ложка стоит несколько секунд, а потом, устав, в изнеможении неохотно облокачивается на стенку стакана. Или – пиалу настоящего хаша, адски горячей жёлто-зелёной лавы, пахнущей сладкой овчиной и будто кисло-наэлектризованным чесноком. Или – стакан местного красного вина, от которого язык и нёбо на минуту становятся как бы ворсисто-фетровыми.

Потом – опять вниз, мимо беснующихся гневнозадых обезьян, которые глумливо мочатся на мчащиеся мимо машины, мимо колючек и брызгающихся белоснежными лепестками акаций, мимо кровавой россыпи маков, придушенных лианами размякших пальм, монументальной кактусовой лепнины и знатных арабских танцев сосновых животов – к морю.

Голову сдавливает нежный обруч – то ли от резкого перепада высоты, то ли от кофе, хаша и вина. Мне шесть или семь лет. Я выклянчил у родителей ложку хаша, ложку кофе и ложку вина. И выпил свой законный стакан свежего апельсинового сока, по цвету напоминающего морковный. Мне очень хорошо. Я хочу купаться.

Пляжный песок – как мельчайшая мраморная пудра. Кое-где – шлепки жирного мазута. Мне нравится мазут. Особенно когда катушки из него катают огромные жуки, чёрные, как мазут или вар.

Море – тёплое, цвета хаша. Слева – скалы, будто из мокрого папье-маше, ближе к ним дно становится каменным, там – рыжие и чёрные морские ежи, распятые на дне алые с прожилками кремлевские звёзды.

Там – опасно: там в расщелинах – уродливые чёрные горбоносые и кривозубые мурены. А здесь под ногами – младенческий пух песка, серебряными молниями мелькает малёк. И можно хоть часами напрыгивать грудью на нежные, но всё равно упрямо побеждающие тебя и блаженно постанывающие волны.

После моря мы садимся в машину и едем обедать. Вернее, «обедоужинать», потому что бронзовое солнце уже клонится к горизонту.

Недалеко от моря, среди сосен, – ресторанчик. Жаровня, скамьи и стол под неровно хлюпающим от ветра выцветшим тентом.
Рыжая жареная рыбка. Помню, мы её, не знаю отчего, называли «ружо-пежо». Деревянные шампурчики с мясом, сердцем и печенью. И рыба, и мясо поливаются лимоном. Нарезанный с помидорами лук – белый с хрустящей коркой, всё это очень вкусно. Но мы взяли с собой самое вкусное: чёрный хлеб, сало и солёные огурцы.

Четыре, если я не ошибаюсь, раза в год в алжирский порт в те годы приходил советский корабль. Он, помню, был всегда самым большим в алжирском порту, белым и державно-спокойным, и назывался «Ленинец».

Мы все, советские специалисты и их семьи, собирались на пирсе, и огромные по сравнению с арабами советские матросы в белых рубахах с треугольными вырезами на груди, в которых виднелись тельняшки, в очень широких чёрных штанах и белых матросских бескозырках с чёрными лентами раздавали нам водку, икру, банки с солёными огурцами, сало и много чего ещё, не помню. (Помню только сушёные белые грибы.)

Мы говорили им «спасибо», а они понимающе и великодушно улыбались.

Икра шла на подарки высокопоставленным алжирцам, про водку ничего сказать не могу, но чёрный хлеб, сало и огурцы – это было наше и – самое вкусное в мире. Мама, помню, в Алжире пыталась солить огурцы, но они получались какие-то не хрустящие. Вроде бы и укроп, и чеснок – всё равно не то. Наверно, вода другая. И сало мать пыталась делать из кабанятины. Но – опять же – никакого сравнения.

Арабы, ясное дело, на свиное сало косились с ужасом, как на шайтана, чёрный хлеб вызывал у них опасливо-снисходительную улыбку, а солёные огурцы – искреннее недоумение. Солить огурцы? Зачем? Это всё равно что жарить мандарины, пить хаш холодным (вернее, есть, хотя по-нашему это называется холодец), перчить вино или макать хлеб в туарегский кофе…

И вот мы едим «ружо-пежо» с шашлыком. И мама не торопясь достаёт хлеб, сало и огурцы (настоящие, на чесноке с укропом).

Хозяин ресторанчика с любопытством косится на нас. Мама режет бородинский хлеб и розовое, как ранняя заря, сало, открывает банку с огурцами. Господи, что за запах!

– Мне корку, мне корку! – это кричу я, имея в виду горбушку.

Мне отрезают корочку цвета морёного дуба. Я её нюхаю. Издаю стон.

Мама кладёт мне на хлеб толстый кусок сала, торжественно вручает огурец.

В левой руке у меня бутерброд, в правой – огурец. Я нюхаю всё вместе. Это – самый лучший запах в мире.
– Чем пахнет? – спрашивает меня, улыбаясь, отец.

Я долго думаю, потом отвечаю, сам не знаю почему:
– Родиной.

Я произношу так: «Йодиной». Родители смеются. Потом становятся серьёзными.

Хозяин ресторанчика на арабском французском спрашивает, тыча в сало пальцем:
– Что это такое? («Кес кё сэ кё са?»)
– Свинья, – отвечает отец («кошон»).

Хозяин морщится, бормочет себе под нос что-то по-арабски. Я отчетливо слышу слово «иблис» («чёрт»).

– А это? («Э са?»)
– Огурец («конкомбр»).
– А бон! – оживляется хозяин. – А почему он такой… несвежий?
– Он солёный («сале»).
– Сале?!. О!..
– Да. У нас в России очень любят конкомбр сале.
– М-м-м… Россия – это Советский Союз («Ля Рюси – сэ ль’Юньон Совьетик»). А это – хлеб?
– Да, чёрный хлеб («пэн нуар»).

– М-м-м… – хозяин удивленно качает головой.

Мама отрезает хлеба, достаёт из банки огурец и вручает хозяину. Тот с опаской:
– Спасибо!

Он долго смотрит попеременно то на огурец, то на хлеб. Наконец немного откусывает от того и от другого. Вдумчиво, терпеливо жуёт. Затем одобрительно-удивлённо наклоняет голову налево.

– Вкусно! Пэн нуар – конкомбр соле – сэ бон!.. Саид, Махаммад!!!

Из-за жаровни выбегают два арабчонка примерно моего возраста, один на год-полтора постарше. Хозяин что-то говорит им, кивая на нас. Те сначала удивляются, потом долго смеются. Откусывают. Жуют. Точно как папа: вдумчиво, терпеливо. Потом так же удивлённо-одобрительно и синхронно наклоняют свои чёрные, растрёпанные, как кляксы, головы налево, что-то наперебой кричат по-арабски отцу, насмешливо глядя на нас.

– Им понравилось, – говорит хозяин, – похоже, говорят, на оливки с арахисом.

Теперь смеёмся мы.

Я вгрызаюсь наконец-то в свой бутерброд с салом и огурец. Очень вкусно! Я зажмуриваюсь. Отчётливо вижу перед собой военно-морской крейсер «Ленинец», наших монументальных матросов в бескозырках. Что-то проносится в воображении смутное: наша московская коммуналка, мои санки, кефирная бутылка с зелёной крышкой, раскачивающийся за окном тополь… «Йодина».

Домой мы едем с двумя большими пакетами: с «ружо-пежо» и с шашлыками. Это – подарок хозяина.

Всё это происходило в конце лета, если не ошибаюсь, 1972 года.

А через пару недель, 1 сентября, я пошёл в школу, в первый класс школы при советском посольстве.

Пальмы, пальмы. Акации, нефли, кактусы, венозные тюльпаны.

За оградой нашей школы что-то громко кричат друг другу арабы. А во дворе нашей школы звучит: «Девчонка Наташка теперь первоклашка…» У нас линейка. Потом нас заводят в класс. Наш учитель – Валерия Петровна. Большая, красивая, настоящая красавица из русских народных сказок.

А в начале ноября, седьмого числа, нас приняли в октябрята.

Я только сейчас осознаю: только задумайтесь, меня приняли в октябрята в Африке!!! Я – натуральный африканский октябрёнок. У меня звёздочка с маленьким кудрявым Лениным. Я – ленинец. Я иду со своим классом строем, в ногу, от школы к автобусу. Мы хором поем: «Мы – весёлые ребята. Мы – ребята-октябрята. Так прозвали нас не зря: в честь победы Октября!»
Я очень счастлив и очень волнуюсь.

«Старших всех мы уважаем. Младших мы не обижаем. Юных ленинцев отряд – октябрятам старший брат!» Нет, я ещё, оказывается, не совсем ленинец. Я – младший брат ленинцев. Но это, в сущности, почти то же самое.

Мы идём строем и с песней к автобусу. Мимо пальм, кактусов, какого-то плешивого ишака с мудрыми шоколадными глазами, мимо сидящих на корточках трёх тёть в хиджабах, мимо торговца мандаринами в чалме голубовато-белой, как белок его гордо-ленивых ореховых глаз.

Мы идём к автобусу, потому что у нас сегодня целая программа в честь вступления в октябрята.

Сначала мы едем в советский культурный центр и смотрим фильм «Айболит-66» про добрых советских специалистов, едущих в Африку спасать слонов и обезьян.

Потом переезжаем в горы. Кормим, как Айболит, по пути обезьян арахисом, спасая их от голодной смерти.

Затем играем в снежки и пьём в автобусе по пути на море советскую воду «Дюшес», которую специально для нас привёз крейсер «Ленинец», обедаем сухим пайком, поём советские песни.

Дальше – море. Купаться, конечно, уже нельзя. Но там, у моря, мы играем в «Море волнуется раз», потом дружно под руководством Валерии Петровны разводим «октябрятский костёр», садимся вокруг костра, едим чёрный хлеб с салом и солёными огурцами, допиваем «Дюшес», опять поём советские песни. И – возвращаемся домой.

Это был прекрасный день. Было смешно, когда обезьяна, вместо того чтобы из правой руки взять один арахис, выхватила из левой руки Толи Потапова весь пакет с арахисом. Обезьяна была похожа на Бармалея из «Айболита-66».

Дюшес с сухим пайком (бутерброды, варёные яйца, помидоры) – это было очень вкусно. А особенно смешно было петь песни с набитым ртом.

Костёр из сухих прибрежных колючек вышел очень большой. Он громко трещал и плевался искрами.

Когда раздавали хлеб, все кричали: «Мне корку! Мне корку!» А потом считались («эни-бени-рики-факи»), и мне, кстати, досталась корка. В смысле – горбушка.

И опять были смешные песни с набитым ртом.

А когда уже стало смеркаться, костёр превратился в волшебный, и мы долго сидели вокруг него молча, и нам очень не хотелось уезжать.

Но Валерия Петровна вздохнула и сказала: «Пора».

Мы затушили костёр, набирая морскую воду в пустые бутылки из-под «Дюшеса» и выливая его на сердито фыркающий на нас пепел.

И вернулись домой уже вечером, в полной темноте. Помню только, звёзды над Алжиром были большие и пышные, как подсвеченные одуванчики. Жалко, что уже нет того Алжира более чем сорокалетней давности, с советским военно-морским крейсером, четыре раза в год привозящим чёрный хлеб в Африку.

Там больше не принимают в октябрята, не разводят «октябрятских костров». Не угощают улыбающихся арабов русскими солёными огурцами. Не показывают «Айболит-66»…

Там теперь совсем другая, совсем не наша жизнь. Ну и ладно. Значит, так надо. Это их алжирское дело.

А я всё равно и сейчас – клянусь – по-прежнему чувствую себя если и не героическим советским Айболитом-66, спасающим от смерти несчастных африканских обезьян, то уж точно маленьким Африканским Октябрёнком Вовой-2015, кормящим наглых алжирских макак арахисом. И останусь им навсегда.