Не смотри ей в глаза
02.09.2015 17:09
Не смотри ей в глазаЛюда желала, чтобы жизнь была мытая, светлая, с блестящими белыми подоконниками, ажурными скатертями, жёлтыми дощатыми половицами, прохладным постельным бельём. Тихая. Чтобы кран на кухне в сумерках кап-кап-кап-кап… А в подъезде чтобы лифт – вверх-вниз, вверх-вниз, а дома только – кап-кап. Вот это и есть мировой порядок.

И чтобы не было этого запаха старого тела тётки. Чтобы одиноко, тихо, покойно, сыто. Время кап-кап-кап… Без партизан и революций.

Смотрит на нас Люда с улыбчивыми выражениями на просторном лице. Вот тетка её помрёт, и пахнуть дома будет только яблоками, сушками с маком, булочками с корицей, чаем с лимоном. А она будет протягивать руку за сахарной сушкой и брать её по-хозяйски, без вопросительных взглядов, без окриков тётки: «Третью жрёшь!»

Люда приобвыкла мысленно тешить себя: вот выйдет на пенсию, будет гулять вокруг пруда во дворе, сидеть на скамеечке, смотреть на уточек, бросать им крошки от батона. На душе благодать. На ней – чистое коричневое платье, коричневые чулки и коричневые удобные туфли. Людмила Петровна величава, степенна, почитаема. Тётка с небес не саданёт ладошкой по толстой заднице: «Ишь, отрастила. Скоро «госпожа Сижу» в дверь не пролезет». Никому не будет дела до её лишних килограммов и сантиметров. И главное – не надо читать «Толстый и тонкий», «Муму» и прочую муру. Зачем память засорять? А тётке пусть будет память. Светлая. Вот как только земля весной обсохнет, так она к ней собира-аться будет. Могилку там поправить, цветы посадить, оградку покрасить в голубенькое. Фотографию хорошую надо будет сделать. Овальную.

Тётка Люды, Валентина, – крепышечка такая, с удивлённым лицом девочки в возрасте, с белобрысеньким каре с челочкой. Крепышечка с бегучими ножками, но неповоротливым торсом. Будто мама в детстве надела на Валюшку крепко-накрепко серую шаль крест-накрест, да так и забыла снять. Забавное сочетание случилось – увалень-живчик. У старомодных очков на круглом лице Валентины собственная жизнь – то на лоб вздёрнуты, то на кончике носа балансируют. Манер у Валентины ни-ка-ких. На маршрутку вприпрыг, на пролетающий косяк журавлей голову завернёт посреди ответственного мероприятия, напрочь позабыв про микрофон в руке. От первого встречного одуванчика – вприсядку. Дура, короче. В мыслях нет, как бы похитрее кого использовать. Для себя – прокурор, для остальных – адвокат. Каждое утро железно – махание ног крест-накрест. Левая нога – правая рука, правая нога – левая рука. И пошла, и пошла. Под магнитофон. Раздобыла в интернете запись «утренней зарядки Советского Союза» и под голос радиоведущего, видите ли, того самого Лаврентия Гордеева, под музыку:
– Тра-та-та-тра-та-тра-та-та-та!
– Выпрямитесь, вдохните, голову слегка назад, на месте-е шагом… марш! Приготовились. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре!
– Тра-та-та-тра-та-тра-та-та-та!
– Прямее, прямее держитесь!

Сама себе вечный ретропраздник, сама себе весна. Это у таких, как она, обязательно первая окрошка с первой редиской, юная картошка с подсолнечным маслом, овощи, укроп и зелёный лук в тарелке не для пищеварения, а для души, чтобы летом и детством пахло.

Летом тоже нет ей покоя. Полотенце, огурцы, помидоры в сумку сикось-накось – и в берёзовую рощу. Потом забота на речке – волейбол, потом – в хоре рот разевать. Осенью опять же хлопоты ежегодные: в квартире рамы, подоконники розовым красить, чтобы в зиму ей радостно уходить было. Зимой солнце холодное, а на её розовых рамах оно тёплое, почти летнее, душу греет, надежду даёт.

– Вот вознесусь к праотцам, – Валентина, измеряя давление, улыбалась, – кто о тебе позаботится? Дай-ка мне валидольцу.

«Вот тётка помрёт – и запах яблок, и туфли коричневые, с резинкой на взъёме, и уточки. И Людмила Петровна, и величавая».

– О-о-ох-хо-хо-хо-хо!
– Люда! Зеваешь, как иерихонская труба. Ты же девочка!

«Вот помрёт…»

Правда, тётка, бывшая школьная историчка, возноситься не собиралась. Затевала пировать долго, с музыкой. Люда тужила, что прогикает собственность широкая в замыслах Валентина, введёт в расход на похороны, да и оставит её, полусироту, ни с чем.

Где-то гулеванил по белу свету Людин отец, а значит, квартира от государства ей не полагалась, надо было держаться за тёткину. А та, крыжовник зимний, затесалась на старости лет к моржам, колыхалась в проруби, приходила румяная, бодрая, от советского ещё спортивного синего костюма пахло потом, талым снегом, духами «Красная Москва». Полчаса кряхтела в горячей ванне, вылезала неблагообразным распаренным тюленем, в косо напяленном на мокрое тело хлопчатобумажном бюстгальтере, в коричневых шерстяных колготках на тощих ногах и килеобразном пузце. И чего зад морозить было, чтобы потом оттаивать?

Оттаивала, шумно ела обжигающий борщ, потом врубала на полную телевизор, долбила негнущуюся поясницу хулахупом с пластмассовыми шариками и учила племянницу «уму-разуму». Советовала влюбиться. Понаторела тётка в этом деле в одиночестве – влюбляться. А толку? Прорубь, в которой скупые вдовцы да женатики? Слышала, как она по ночам в подушку ревливала. Люда быстро уходила на кухню, закрывала дверь и с молодой кошкой, которая тоже полюбила в сумерках сидеть на подоконнике, смотрела в окно, улыбалась.

Ни о чём таком глупом Люда не мечтала, ни о какой такой любви к дуракам, да ещё и вечной. Шестнадцатилетняя Людмила мечтала сразу стать пожилой, обеспеченной, без этих долгих-долгих лет борьбы за благополучную старость не под забором. А со своим скарбом и скромным, но надёжным капитальцем с процентами в Сбербанке.

Утром, садясь на кровати, она, как пожилая, горбилась, опустив между пухлых коленок руки, давая венам набухнуть синим, прикладывала холодные ладони к лицу и старческим движением стирала кончиками пальцев воображаемые морщины на лбу, разглаживала щёки, поднималась, потягиваясь крупным, дебелым телом под ночной рубахой, вперевалку шла на кухню разогревать завтрак.

Тётка вставала поздно, в восемь, и Люда с удовольствием проживала утро. Покойно, неторопливо, улыбчиво. Так: мягкий сыр, тёплый кофе, круглая булка с крестьянским маслом. Кофе с корицей. Ещё сыр. Мёрзлые брусочки розового сала, чёрный хлеб с тмином. Блин, а хлеб-то натереть чесноком. Так. Чай с лимоном. Булочка с маком. Ещё мягкого сыра. Та-ак, шоколадные конфеты. Чай. Отличное утро.

В матовом плафоне отражался пшеничный затылок, покатые плечи, полные руки-рычаги, основательно, методично поставляющие в рот продукты питания. Продукты питания обожал и кот Валентины Филиндяй. Люда отпихивала его ногой и звала Живоглотом. Однажды Филиндяй оскорбился и ушёл. Теперь работает возле мясного ларька за «протухты». Сожалеет, конечно. Клянёт размер ног Люды. Как, бывало, даст с улыбочкой под живот, аж в глазах темно. Не изработалась. Выпотрошила у кота веру в человечество. Филиндяй к прохожим не пристаёт. Что он, коммивояжёр, преследующий коммерческие цели? У него голубые кровя. В глаза только посмотрит. Кто-нибудь непременно засуетится, отломит кусок-другой. Спасибо, котик, за чистую совесть, теперь ты сытый. Вот такие вот люди, да.

Тётка совестилась гнать племянницу на работу. Наработается ещё. Да и дома забот много. Люда делала домашнюю работу обстоятельно, с разнообразными улыбками.

Времени у тётки и раньше хватало, а теперь хоть ешь. И нет бы у телевизора покойно посидеть, повязать чего. «На ковре из жёлтых листьев, в платьице простом». Не-а. Хвост – пистолетом, губки – вишнёвой помадой, каре с чёлочкой – лаком, и ходу из дома. А однажды в стриптиз-бар с дурными подружками собралась. Срамота. Люда не пустила. Хорошо, услышала название бара, куда подружка Люсьен наладилась тётку затащить. Был бы для Валентины удар по детской психике. Точно заболела бы, испереживалась бы за угнетённых, униженных девушек и юношей.

И завелась у Люды после этого вражина, накуксилась на Люду всерьёз. Люся. Под шестьдесят, а она – Люся. Для мужского контингента – Люсьен. Тётке наговаривать принялась детским голоском на полусироту. Мол, смерти твоей, Валентина, дожидается твоя сиротинушка, хоронит тебя, Филиндяя уже извела.

Достала. Прижала её Люда в прихожей к стенке, пока тётки нет, хорошо придавила, чтобы поняла, и начистоту:
– Не ползай сюда больше.

Так эта гнида визг подняла, вывернулась во двор, по мобильнику полицию вызвала. Ввалились двое из ларца, одинаковых с лица, широкие, чесноком дышат, всю прихожку и стираный придверной коврик грязным снегом заляпали. Люде так обидно стало. Заплакала чистыми слезами. Полицейские потоптались, пожурили и уехали.

Не вышло Люде облегченья, Люська таскаться к ним не перестала, в руке мобильник всегда включённый. В глазах – ненависть. Как-то пришкандыбала – и сходу, ещё из прихожей, злорадно:
– Валечка, я тебе такого жениха нашла. Завтра в гости придёт!

Распереживалась Люда, даже улыбаться перестала – поруха всем мечтам этот жених непрошеный. А Валентина рассуропилась. «Ах, да как же! Ох, во сколько же?» Замуж ладится.

И ведь впрямь пришёл гостенёк, с цветами, с вином, с разговором. Люда хотела отравить Змея Горыныча крысиным ядом случайно, да вовремя услышала, что Зме… Пётр Евгеньевич забрать к себе Валентину хочет. В большой дом. А квартира, мол, пусть сироте достанется.

Что тут с соседкой Люськой сделалось, глаза выкатила, обеспамятела, выскочила из-за стола, да и повалилась, где вскочила. Люде даже боязно стало. Помрёт – живи потом с привидением на кухне. Полюбопытствовала ногой в бок – сразу оклемалась подружка ненаглядная. «От радости это я, – поёт. – Совет да любовь».

И всем в глаза кинулось. Ведь такая нарядная припёрлась, только что из парикмахерской, духами подванивает. Ясное дело, на халяву, на чужом угощении домовладельца отбить хотела, вострозадая. Для сравнения привела. А вышло по-другому, не зря Валентина себя по бокам обручем лупила. Да и взгляд у Валентины из-под дурацких очков – синий, влюблённый. А Люськин – из шлака, егозливый.

От счастья Валентина замужество нотариально закрепила, завещание Люде чин по чину оформила, некуда теперь от мужа ей уходить. А тот и гнать не собирается. Валентина его на жизнь повернула.

– Тра-та-та-тра-та-тра-та-та-та!
– Выпрямитесь, вдохните, голову слегка назад, на месте-е ша-агом… марш! Приготовились. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре!
– Тра-та-та-тра-та-тра-та-та-та!
– Прямее, прямее держитесь!

Никто больше не мешает Люде подробно мечтать о пенсии, о пруде, уточках, крошках от батона.

Вон она, на кухне. С кошкой на подоконнике во двор смотрят. Окно летом открыто. Зелено. Птицы поют. Ветерок. Обрадованная душа у Люды. Травить никого не пришлось. Сами всё отдали.

Не подходи к этому окну. Не смотри Люде в глаза. Иначе втянет в её зрачки, и наступит спокойная старость.

Вита ЛЕМЕХ
Фото: Fotolia/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №34, август 2015 года