Я шла легко, пританцовывая, чтобы он видел и знал: эта ночь сотрётся из моей памяти так же легко, как пыльца с золотисто-жёлтых крыльев махаона.

Чёртов энтомолог! Я даже думала теперь как он: морфиды, бражники, стеклянницы… Бабочки, бабочки, бабочки! Экспедиции, семинары, научные работы и снова экспедиции. Как можно жить с человеком, которого никогда нет дома, нет рядом? Как можно жить с мужчиной, который каждую вторую ночь проводит с очередной бабочкой – в самом прямом смысле слова? Как жить с пониманием того, что ни один мой шифоновый пеньюар, ни одна шёлковая лента в длинных рыжих волосах не затмит хрупкой красоты крыльев очередной огнёвки?

Оборачиваться было ни в коем случае нельзя: таковы законы жанра. Тем более что в глазах стояли слёзы, а это уже форменное безобразие. Я дошла до перекрёстка, перешла дорогу, свернула за угол во двор и только тогда, уверенная, что он меня больше не видит, хотела было обернуться, как вдруг…

Ещё в детстве, встречая на фонарных столбах объявления о пропавших собаках, кошках или хорьках – бывало и такое, – я отчаянно хотела найти потеряшку и вернуть её счастливым хозяевам. Я знала, что однажды это со мной непременно произойдёт, признаться, даже немножко мечтала об этом. Но, как водится, всё случилось не в самый подходящий момент, и я оказалась совершенно к этому не готова.

В нескольких метрах от меня, почти слившись со стеной дома грязно-песочного цвета, сидел то ли пёс, то ли волк, то ли сильно разбавленная дворовыми кровями немецкая овчарка. Ночью шёл дождь, и собака вся вымокла, шерсть её напиталась водой, как губка. Вокруг не было ни души – из злосчастной квартиры на Адмиралтейском я вышла рано, даже слишком, особенно для субботнего утра.

«Чёрный пёс, Петербург, морда на лапах», – вспомнилась строчка из песни Шевчука, которая, однако, имела мало общего с реальностью. «Пёс Петербург» был лохмат, грязен и в его глазах читалось ну совершенно человеческое отчаяние. Все мои сказки со счастливым концом про многочисленных потеряшек, которых я в мечтах раздавала хозяевам, как цветы из большого букета, мгновенно разбились о бытовую сторону вопроса: собака была на поводке, и поводок этот был почему-то привязан к водосточной трубе. И не просто привязан, а затянут крепким злым узлом. Стало ясно – никто этого пса не терял. Ещё яснее было то, что теперь я тоже не могла его потерять – если хотите, не имела права.

– Собака… – робко обратилась я к псу, пытаясь понять, он меня сразу съест или отложит удовольствие на потом. – Соба-а-а-ка…

Собственно, я и не ждала, что пёс тут же бросится мне на шею, начнёт вилять хвостом и лизать руки. Ну да, он и ухом не повёл. И правильно – я бы тоже не повела, если бы меня привязали к водосточной трубе и ушли. Ничего вкусного с собой не было, киосков вокруг тоже не наблюдалось. Собака спокойно сидела у трубы, я неспокойно переминалась с ноги на ногу и думала, что мне делать.
Наконец решилась на полумеру: не выпуская пса из поля зрения, подошла к трубе и начала развязывать туго затянутый узел поводка. Его автор постарался на славу: узел поддавался плохо, зато мой маникюр поддался отлично – розовый лак с большого и указательного пальцев моментально облупился.

Пока я боролась с узлом, собака сохраняла олимпийское спокойствие. Она даже не смотрела на меня, словно её удерживала на месте не привязь, а только собственная воля. Наконец отвязав поводок, я легонько потянула собаку к себе. Она спокойно приподнялась и сделала несколько шагов в мою сторону, явно ничего от меня не ожидая: ни хорошего, ни плохого.

«Так, допустим. И что теперь?» – подумала я с нарастающим беспокойством. Привезти её к себе не могла: ни моя свежеотремонтированная квартира на улице Марата, ни вложившиеся в этот ремонт родители, ни три щекастых кота-британца не оценили бы такого поступка. Вариантов было немного, собственно, почти не было, поэтому я намотала поводок на руку и повернула в сторону Адмиралтейского, куда ещё полчаса назад клялась себе никогда в жизни не возвращаться.

Знакомый подъезд, каждую застывшую каплю краски на двери которого я подробно изучила за пять лет, казался тихой гаванью. «Ты просто нашла повод, чтобы вернуться», – шептал вредный внутренний голос, но я от него отмахнулась. Какие поводы, когда тут такое! Дело было за малым – набрать код и войти в подъезд. Я медлила, представляя себе реакцию хозяина квартиры, а точнее, боясь даже подумать, какой она будет – после всего, что я наговорила ему утром.

– Ну что, собака, – обратилась я к застывшему у моей ноги псу, – пойдём?

Впервые за всё время нашего недолгого знакомства пёс поднял на меня глаза, а потом вдруг встал на задние лапы, резко увеличившись в размерах, и поставил передние мне на грудь. Обомлев от такого напора, я прислонилась спиной к стене дома, стараясь не делать резких движений и не зная, чего ожидать от этой махины в следующую секунду. Махина же не спешила менять положение и, кажется, чувствовала себя вполне комфортно.

Когда дверь подъезда медленно отворилась, мы так и продолжали стоять. Со стороны могло показаться, что мы танцуем танго: невысокая худенькая я и здоровенная лохматая псина, пытающаяся меня то ли привлечь к себе, то ли оттолкнуть.

– Так, пёс! Ну-ка! – раздался повелительный голос. – Сюда, ну!

Мне захотелось разреветься: этот голос я не перепутала бы ни с чьим другим. Понятия не имею, как он догадался, что я стою тут, у двери его дома, и мне несладко. Собака же, едва услышав его, спокойно опустилась на лапы, а я осталась стоять у стены – маленькая, перепуганная, в грязном платье.

– Я видел вас из окна. Пойдём, – обратился голос то ли ко мне, то ли к собаке, то ли к нам обоим.

Я покорно отлепилась от стены и, пробормотав что-то вроде: «Мне бы только платье замыть», – вошла в подъезд.

Я не сразу обратила внимание, что поводок свободно волочится за собакой по полу: она шла за своим спасителем и моим мучителем в одном лице совершенно спокойно, словно сто лет заходила в этот подъезд и поднималась по лестнице на пятый этаж.

В квартиру вошли молча. Я осталась в коридоре, а мужчины – почему-то была уверена, что моя находка однозначно мужского пола, больно уж нагло и уверенно вёл себя пёс, – уединились в ванной. Я сняла босоножки, потопталась на пороге. Подождала, прислушиваясь к шуму воды, что меня позовут помочь. Не звали. Решив, что топтаться в прихожей глупо, вошла в комнату.

– Есть предложение: давай назовём его Махаон, – раздался за моей спиной внезапно материализовавшийся голос.
– Опять твои бабочки… – не оборачиваясь, устало отозвалась я.
– Почему сразу бабочки? – лукаво возразил голос. – Ты бы видела, как он размахивал во все стороны хвостом, пока я его отмывал. Ну чистый махаон!

Я наконец нашла в себе силы обернуться и посмотреть своему собеседнику в карие в золотую крапинку глаза.

– Лёша! Так дальше не может продолжаться, понимаешь? Что мы с тобой будем делать?

Тут в комнату ворвался мокрый, благоухающий шампунем от перхоти Махаон, резко затормозил на когтях и со всего маху вписался в журнальный столик на колёсиках, тот отъехал и врезался в стену. Бокалы, из которых мы ночью пили вино, упали на пол и синхронно разбились.

– Воспитывать будем, – отозвался Лёша, потрепав по холке довольного произведённым шумом Махаона.

Пса будто подменили! Я не узнавала в нём утреннего бедолагу.

– Да, кстати, на счастье, – кивнул Лёша на разбившийся хрусталь.

Махаон звучно одобряюще гавкнул. Я чертыхнулась и пошла на кухню за веником и совком.