Он обстоятелен и нетороплив. На улице во время прогулки снисходительно смотрит на задиристых такс и пугливых тойтерьеров. За размеры и окрас мы с ним называем их «семечками». За свою жизнь Тарзаныч научился философски относиться к действительности. Всё меньше остаётся желания набить морду какому-нибудь двортерьеру, всё больше хочется полежать в тенёчке, поразмышлять о смысле жизни.

Но я на его стариковские прихоти смотрю несколько иначе, поэтому в выходные совершаю с ним гранд-променад. Летом приходится вставать очень рано, пока не навалилась удушливая жара. Часов с семи мы уже на ногах и выходим на улицу, в город. А город выехал на дачу, поближе к природе. Те, кто остался, ещё спят безмятежно и сладко. Улицы пустынны, длинные тени от зданий прохладными островами пересекают тротуары и мостовую.

Проходя по дамбе, которая сначала спускалась, а потом круто поднималась вверх, я вдруг вспомнила, как Тарзанчик, будучи молодым кобелём, легко затаскивал меня в гору, даже когда прицепом я пристёгивала к нему его стареющую мамочку Тайгу. А сейчас он степенно идёт рядом, не отставая, но уже не стремясь выскочить вперёд.

Мы свернули на широкий бульвар. Здесь я с некоторых пор стала делать остановку. Усаживаюсь на лавочку, а Тарзан тяжело опускается рядом. Мы всегда сидим на одной и той же скамейке. В этот раз пёс сам устремился к ней и первым прилёг, как обычно. Стареет малыш.

Лавочка имела неопрятный вид: видимо, с вечера молодёжь изрядно тут повеселилась. Из урны торчали бутылки из-под пива, рядом валялись пустые упаковки от чипсов и сухариков. Но я не стала тревожить собаку, чтобы пересесть на другую лавку. Пускай отдыхает.

Тарзанчик положил косматую голову между лап, смотрел на яркие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь густую листву вековых лип, жмурился и потихоньку начал дремать. А я засмотрелась на парочку воробьёв, прыгавших неподалёку.

Это были мама с сыном. Раскормленный толстый сынуля сначала просто прыгал по газону, широко раскрыв клюв, а потом, видя, что ничего в этот клюв не попадает, стал требовать отчаянным надрывным писком, чтобы его накормили. Шустрая мамаша суетливо скакала вокруг дитяти, чирикала, растопыривала крылья: дескать, потерпи, счастье моё, сейчас что-нибудь раздобуду.

От громкого чириканья Тарзаныч проснулся, поднял голову, привычно огляделся, как положено сторожевой собаке, и снова опустил. При этом шумно выдохнул, подняв столбик пыли. Воробьиха-мать обратила внимание на Тарзана и стала осторожно приближаться. Тарзан подрёмывал, несмотря на вопли воробьиного подростка. Но воробьиха почему-то с хищным любопытством оглядывала моего пса, прыгая вокруг него.

Наконец она решилась и, растопырив крылья, взъерошив перья дыбом, чтобы казаться больше, рванула в атаку, подскочила к самому носу собаки и отчаянно заверещала:
– Чви-и-рк!

Пёс от неожиданности вздрогнул, поднял косматую башку и удивлённо уставился на фурию. А та снова пошла на таран:
– Чвирк! Чивирк!

Мне показалось, что воробьиха с отчаяния приняла моего Тарзана за большую лохматую гусеницу и решила скормить своему прожорливому сыночку. Не знаю, что подумал Тарзаныч, но он неожиданно поднялся и с ворчанием отошёл в сторонку. На том месте, где он только что почивал, остались несколько хлебных крошек. Вот, оказывается, за что билась не на жизнь, а на смерть воробьиха-мать! Всё-таки материнский инстинкт – страшная сила.

Она тут же схватила одну крошку и потащила в рот своему подростку.

– Пошли дальше, малыш, – сказала я собаке, – мы лишние на этом празднике жизни.

Тарзан небрежно вильнул хвостом: мол, ладно уж, пускай живут и радуются пернатые «семечки», несолидно как-то с мелюзгой воевать за место под солнцем.

Жаркое солнце поднималось всё выше и выше, посеребрив лёгкие перистые облака. Вслед нам летели радостное чириканье довольных воробьёв и весёлый звон первого трамвая.