Именно в такую пору я и приехала в городишко, где некогда проводила школьные каникулы. Бабушка с дедушкой, у которых гостила летом, давно покоились на местном кладбище. Зато жили и здравствовали мои подруги. Они давно зазывали меня в гости, желая повидаться и похвастаться: кто хозяйством, кто детьми, кто высоким – по тамошним меркам – статусом. Но так уж странно устроена наша жизнь, что слетать за три тысячи километров в Египет бывает проще, чем съездить в райцентр за сто. Собралась лишь на девяностолетие со дня рождения бабушки.

– Я возьму у мужа машину с водителем и встречу тебя на вокзале. Остановишься у нас, – безапелляционно заявила Вера. Она с детства любила командовать.
– Нет, Верусь, девочки тоже меня ждут. Я у каждой поживу по дню. Так будет по-честному, – сказала я.
– У кого это ты собираешься пожить? У Надьки Маслаченко? В курятнике ночевать хочешь? Олька Скоромная тебя вообще заморозит! Жадная, как не знаю кто! У неё вся семья по дому в валенках ходит, лишь бы на отопление лишнего не тратить. А к Волошке придётся тормозок с собой брать. Она ж у нас святым духом питается.

– Ничего, перезимуем и с голоду не помрём, – бодро отвечала я.

Перспектива провести почти неделю у шумной энергичной Веры, питаться тяжёлой жирной пищей и заливать съеденное реками самогона меня не очень вдохновляла. Я люблю Веруню, но в малых дозах.

График гостевания пришлось составлять таким образом, чтобы мои подружки как можно меньше пересекались. Ведь они, как я узнала, став постарше, не очень-то между собой ладили. И общались только летом, когда я приезжала на каникулы.

Верина мама в незапамятные времена якобы подсидела Олину маму, и ту понизили в должности. Ирин папа взял у Надиного мотоцикл, чтобы привезти траву для кроликов, что-то в моторе повредил, но поломки не признал и платить отказался. Последствия давней неприязни достались дочерям по наследству. До шекспировских страстей не дошло, но, живя по соседству, они едва здоровались, а их дети вечно дрались друг с другом.

Так что решение отказаться от общего застолья было мудрым и дало возможность каждой из подружек предстать перед гостьей в самом лучше виде.

Веруне срочно понадобилось отнести какие-то бумаги мужу – хозяину автопредприятия, и она прихватила меня с собой к нему на работу. Надо было видеть, как Вера, одетая, несмотря на +5, в дублёнку и грандиозную шапку из чернобурки, плыла по предприятию, едва успевая благосклонно кивать на доносящееся отовсюду:
– Здравствуйте, Вера Матвеевна!
– С добрым утром, Вера Матвеевна!
– Доброго здоровьечка, Вера Матвеевна!

На устроенный по случаю моего прибытия праздничный ужин Веруня зазвала двух мужниных замов с супругами, своего директора с женой и главбуха. Закуски на столе стояли в три этажа. Другой сервировки элита городка не признавала.

Надюшка Маслаченко хвалилась недавно возведённой пристройкой к доставшемуся от бабушки старенькому дому, шеренгами банок с консервацией в просторном погребе, тёплым крольчатником и большим курятником.

– Верка только и знает пыль в глаза пускать, – приговаривала она, накрывая на стол. – Консервов наставит, магазинного мяса нажарит: ешьте, гости дорогие. А мясо то, может, десять лет по складам валялось. У нас же всё своё, домашнее. Ещё утром бегало.

Я с болью смотрела на Надины руки – с распухшими суставами, растрескавшимися ногтями – и уминала, нахваливая, всё подряд, хотя желудок, ещё не пришедший в себя после вчерашнего угощения, просил пощады.

В доме у Нескоромных, к которым попала на третий день, действительно было прохладно. Но не из экономии, как болтают злые языки, а потому что у Олечки проблемы со щитовидкой, жару не выносит. Как вскоре выяснилось, непроблемных органов у неё попросту нет. Она упоённо лечилась от ста болезней сразу и лихо ставила устрашающие диагнозы всем нашим общим знакомым.

За столом её бледный тихий муж и заморённые дети ели каждый из своего судочка – в соответствии с диетой, которую составляла им Ольга. Мне как гостье были предложены паровые котлеты и печёный картофель – пища безвкусная, зато не навредит. Вместо чая мы пили остро пахнущий отвар целебных трав. Их Олечка выращивала на собственном огороде. А когда я робко спросила о кофе, то выслушала целую лекцию о крайней ядовитости самого популярного в мире напитка.

На четвёртый день, справившись со спровоцированным Ольгой приступом ипохондрии, отправилась к моей любимице Ире Волошке, которая, судя по словам подружек, считалась белой вороной. Во-первых, получила высшее образование, тогда как все остальные ограничились средним специальным. Во-вторых, развелась, цаца какая! С непьющим, негулящим мужем – редкостным экземпляром для городка моего детства. В-третьих, запустила огород. Что значит «двадцать соток для меня слишком много»? Есть земля – ляг костьми, но обработай! В-четвёртых, покупала книги на свою нищенскую зарплату корректора районной газеты. В-пятых, превратила свой убогий домишко в подобие светского салона, где изредка собирались руководитель самодеятельного хора, художник из клуба, двое местных журналистов, библиотекарша и три старшеклассницы, пишущие стихи. Короче, была слишком высокого о себе мнения.

Собственно, все мои подружки сплетничали друг о друге с упоением, но Ира была излюбленным объектом. Кстати, они жадно выспрашивали, что о них говорили те, кого я уже посетила. И, похоже, не очень верили моему дипломатичному ответу: «Да мы в основном детство вспоминали».

– Ириш, я набита россказнями о тебе по самую макушку, – сообщила я, получив впервые за четыре дня чашечку натурального кофе.

В её маленьком чистеньком доме было много цветов и книг. А вместо ковров, что в городке моего детства до сих пор считаются символами благосостояния, стены украшали симпатичные эстампы и большой портрет Александра Блока, пред которым Волошка преклонялась ещё со школы.

– Пересказывать всего не буду, но если верить тому, что слышала, ты ведёшь весьма странный образ жизни. Как ты всё это выдерживаешь?
– Да никак не выдерживаю, – слабо улыбнулась подруга. – Я с ними не общаюсь.
– Из дома – на работу, с работы – домой к телевизору?
– Совсем нет, – возразила Ирина. – Развлечений в нашем городе, к сожалению, немного. Но я нахожу. К нам и артисты иногда приезжают, и в библиотеке литературные вечера проходят, и в музее выставки не пропускаю. А общения мне и в интернете хватает. Там столько интересных людей! А группы какие потрясающие образовываются! Я даже вхожу в «шарпеевское движение», – похвасталась она.
– Ир, побойся бога, какое «шарпеевское движение», когда в вашем городе из всех собачьих пород одни кабысдохи? Ты так совсем разучишься с обычными людьми разговаривать.
– И что я потеряю? – с неожиданным высокомерием ответила подруга. – Очень ценную информацию о том, что Люська-Рыжая выгнала мужа из дому, а Генка-Хорёк подбил жене глаз?
– Не преувеличивай! Люди же не только сплетничают.
– Только! – отрезала она. – В нашем городе только сплетничают. И даже мои друзья, так называемая интеллигенция. Чуть отвлечёшься – тут же начинается перемывание костей.

Мы позавтракали и отправились на кладбище. Положили цветы, вымыли ограду, посыпали вокруг песочком, посидели, повспоминали…

На обратной дороге Ира дёрнула меня за рукав.

– Вот ты сомневаешься, что люди сплетничают. Видишь, две бабули на углу? Туда мы шли – они стояли, назад идём – стоят, языками молотят. И ни одной не придёт в голову сказать: «А давай-ка, Васильевна, в хату зайдём, в тепле поболтаем». Нет, на углу торчат, чтобы все четыре квартала под контролем держать. Всевидящее Око! Большой Брат! Твоё появление для них – как яичко ко Христову дню. Глазами так и едят! Это они к мозговому штурму готовятся. «Кто ж это к Волошке приехал? Из чьих будет? С работы кто? Так мы всех в газете знаем. Может, родня?» Кстати, не исключено, что догадаются. Методом от противного.

– Слушай, что ты к ним придираешься? Бабушкам не хватает личных впечатлений, вот они и компенсируют. Что в этом плохого?
– А то, что они бульдожьей хваткой вцепляются в любую мелочь и делают чудовищные умозаключения! Я тебе сейчас докажу! В прошлом году у нас в редакции меняли окна на металлопластик. Я подобрала выброшенное стекло, чтобы вставить в рамочку гравюру. В Суздале когда-то купила. Запаковала стекло в газету, обвязала верёвочкой, отнесла домой. По дороге попалась на глаза таким вот буколическим старушкам. Восстановить ход их мыслей я не в состоянии. Но через два дня меня вызвал главный редактор и потребовал объяснить, что за ценности я вынесла с работы. По городу пошёл слух, что чуть ли не сейф.

Я расхохоталась, но Ирина сердито сверкнула на меня глазами.

– Я не для того рассказала, чтобы повеселиться. А чтобы ты поняла, почему приходится дистанцироваться и от твоих подруг, и от таких вот старушек – божьих одуванчиков.
– Ирунь, не обижайся, но таким поведением и нежеланием по-человечески общаться ты их только провоцируешь. Давай вместо того, чтобы драть нос, подойдём к бабулям, поздороваемся. Ты меня представишь. Моих дедушку и бабушку они должны помнить. Расспросим о здоровье, как говорится, уважим.

– Да твои бабушка с дедушкой в могиле перевернулись бы, если бы увидели, что ты болтаешь на улице с бывшей буфетчицей и бывшей приёмщицей стеклотары!
– Ого! Так я типа из касты районных брахманов?
– А ты думала! Кстати, рваных джинсов и пуховика они бы тебе не простили. По всему городу разнесли бы: «Бабка в райкоме работала, дед потребкооперацией руководил, большими людьми были, а внучка в рванине ходит».
– Так что, я должна была в норковой шубе приехать?
– Конечно! – воскликнула Волошка. – И чтоб на каждом пальце по золотому перстню! Вот тогда ты – уважаемый человек, которому и поклониться не зазорно.
– Между прочим, пуховик у меня «Монклер». А золота не ношу. Предпочитаю серебро.
– Да что им «Монклер»? Для них твой пафосный пуховик – дешёвый целлофан. Не чета их драповым «польтам» с вытертым песцом на воротнике.

Ира сердито фыркнула и сунула руки в карманы.

– Но самое страшное даже не сплетни. А то, что из всех возможных причин того или иного поступка они всегда выберут самый гнусный, самый унизительный вариант! Не ходишь в церковь – «безбожница, в аду гореть будешь». Ходишь – «вот нагрешила так нагрешила, никак отмолить не может!» – проскрипела подруга голоском мультяшной старухи Шапокляк.

Я прыснула: так похоже у неё получилось. Но Волошка отмахнулась и продолжила возмущённо:
– У нас в позапрошлом году молодая пара в аварии погибла. Осталось трое мальчишек, старшему лет шесть, меньшой – восьмимесячный. Младшая сестра погибшей забрала детей себе. Что тут в городе началось, ты себе представить не можешь! «Дура, такой хомут себе в восемнадцать лет на шею повесила! Хочет добренькой показаться. Кому она нужна будет с таким прицепом? Его-то родственники даже на похороны не приехали, чтобы им племяшей не навязали. А эта пустоголовая не сообразила ушиться куда-нибудь потихоньку, чтобы государство сирот пристроило». Проходит время, и в городе узнают, что девушка эта мальчишек не усыновила, а оформила опеку. И моментально из пустоголовой дуры превратилась в расчётливую выжигу. «Это ж какое пособие она на троих получает-то! Можно хоть всю жизнь не работать, за детские деньги жить!» Накупит девчонка продуктов – «хоть бы сладенького сироткам взяла». Купит конфет – «нет чтоб приберечь-то копеечку, на ветер бросает». А жалоб сколько на неё пишут! То одеты пацаны у неё не так, то обуты не по сезону, то заставила детей в огороде помогать. Собес от неё не вылезает. На сигналы реагирует…

– А ты что?
– А что я сделаю одна против всего города?

Ира нахмурилась и надолго замолчала. Мы зашли в магазин купить печенье к чаю. А когда выходили, с ней поздоровалась удивительной красоты девушка с тонкими, какими-то нездешними чертами лица и вопросительным взглядом.

– Кто это? – поинтересовалась я, когда мы удалились на достаточное расстояние.
– А-а, эта… Катька-артистка, – рассеянно ответила подруга.
– Настоящая красавица. А почему артистка?
– А она три года подряд в Москву ездила, во ВГИК пыталась поступить. На третий раз вроде бы поступила. Мать её по всем углам хвалилась, что дочку вот-вот в телевизоре покажут. А Катька вдруг ни с того ни с сего вернулась и повесилась.
– Что-о?!
– А то! Полезла на чердак, привязала верёвку к стропилам и брык! Хорошо, сосед Коля-Седой как раз у себя на доме шифер поправлял, увидел, что она творит, спрыгнул с крыши, выломал дверь и бегом на чердак. Еле успел. Она потом год в гипсовом корсете ходила. Повредила себе что-то. Оказалось, ни в какой ВГИК её не взяли, шлялась где ни попадя. Кто говорит – с арабом каким-то жила. Кто говорит – на трассе стояла. А то ещё…

– Эй, Ирина, притормози! Ты сплетничаешь или мне показалось?
– Ничего я не сплетничаю! Просто ты спросила…
– А ты просто ответила! Тем более в таком тоне! Ты представляешь, что бедная девочка пережила, если в петлю полезла? А ты о ней в духе тех бабулек на углу высказываешься.

Волошка растерянно остановилась.

– Ты хочешь сказать, что я ничем не лучше тех старух? Подожди, не отвечай! Я рассказала о том, что Катя поступала, не поступила, приехала, вешалась… Господи, как же я всё это говорила? Ведь мне жалко её! Жалко до слёз! А я о ней как… как о мясе!..

Ира резко отвернулась и зашагала дальше.

– Ириш, ты куда? Мы возле твоего дома!

Подруга, не глядя на меня, вернулась. Молча открыла калитку, двери в дом, сбросила одежду, с грохотом поставила чайник. И вдруг спросила:
– У тебя билет на завтра?
– Да.
– А можешь переночевать у Веры или Оли?
– Наверное, могу. Да ты что, гонишь меня?
– Извини… Мне надо побыть одной…

Я переночевала у Веруси, сказав, к радости хозяйки, что мне у неё больше всего понравилось.

А через пару недель Вера позвонила и, смеясь, поинтересовалась:
– Ты что с Волошкой такое сотворила?
– В каком смысле?
– А в таком! То еле здоровалась, а тут вдруг нас с мужем в гости позвала. Ох, думаем, что-то в лесу сдохло, не иначе. Может, денег занять хочет? Но пошли. Интересно же! Приходим – стол накрыт. Посидели так хорошо, и выпили, и поболтали, и посмеялись, и песни попели. И с Надькой она теперь общается. А Олька Нескоромная ей уже травки свои таскает. Ведь нормальной же бабой Ирка оказалась. Совсем такой, как мы!