Однажды Покрышкина отправили в командировку в Индию с какой-то дурацкой рекламной компанией. Фотограф был человеком советской закалки и даже после падения всех занавесов ездить по заграницам так и не научился. Он волновался и нервничал. Но снять стресс привычным способом ему никак не удавалось.

Во-первых, по причине нечеловеческой индийской жары организм решительно отвергал саму мысль об алкоголе, Покрышкин работал на износ, страшно уставал и тихо ненавидел местное население. Во-вторых, сказывались некоторые его личные особенности. Дело в том, что мой знакомый мог выпить только в абсолютном одиночестве, то есть наедине с собой, а вот этого «наедине» как раз и не получалось! Покрышкин всегда оказывался в центре какого-нибудь грандиозного религиозного праздника, который длился неделю и не собирался заканчиваться. Местное население только прибывало, фотографу нигде не удавалось побыть одному.

Наконец группа сопровождения дала отбой и журналистов отпустили по домам. Покрышкину купили билет на поезд, уходивший в Калькутту. И когда фотограф вошёл в купе, то не поверил своим глазам: он был совсем один! Если не считать белого как лунь старца, дремавшего на соседней полке. Старец был укрыт лёгкой подранной накидкой и излучал удивительное спокойствие. «Словно младенец спит», – подумал Покрышкин.

Вот тут он и выпил. А ночью проснулся оттого, что лунный старец тормошил его за рукав. Покрышкин сел на полке и посмотрел в окно. Никогда в жизни он не видел более красивой фотографической картины!

За окном была идеально уравновешенная композиция: передний план, диагональная перспектива, тональный контраст и естественная рамочка – оконный проём. И в самом центре композиции находилась корова, она стояла на платформе, и её ноздри блестели в свете единственного станционного фонаря.

Увиденное пронзило сердце Покрышкина острой горечью. И сердце заныло от неясных предчувствий. Он пошарил рукой в поисках камеры, и в этот момент седой индиец вдруг заговорил.

– Слышь, Петрович, ты когда долг-то отдашь? – обратился он к фотографу на чистейшем русском языке.

Покрышкин вытаращил глаза и окаменел. А индиец хитро прищурился и добавил:
– Ладно, ладно, я ещё потерплю. Так уж и быть.

И снова завалился спать на лавку под свою драную накидку.

Конечно, корова на перроне не дождалась снимка. Покрышкин долго сидел в ступоре, боясь пошевелиться. А потом и не заметил, как уснул.

Утром двери вагона распахнулись, в купе ввалился индийский народ и принялся причитать и выть во все глотки. Старец лежал абсолютно неподвижно, как кусок рыбного филе в глазури. Люди бережно подняли его на руки и вынесли прочь, неся над головами. Как оказалось, он был давно мёртв – ещё на той станции, когда к нему подсадили Покрышкина. А может быть, даже и раньше.

Вот тут то и пришла к моему знакомому мысль, что пора завязывать. Мысль показалась чудовищно несправедливой и несвоевременной. Что сделал Покрышкин? Он немедленно выпил. Но с тех пор зарёкся ездить за бугор. Вредно это нашему человеку.