«Двери открываются вовнутрь». Это наш тип домашнего устроения. Читай – спасения. Если снегом заметёт – ручку на себя и лопатой как веслом гребёшь. Если же беда пришла – отворяй ворота смело. Дыши глубже и ровнее, час пробил. Внутренняя Монголия ждёт тебя. Узнаешь наверняка – выдаст ли Бог? Сожрёт ли свинья?

Вход-выход, выдох-вздох, запад-восток…

Я был и там, и сям. «Там», конечно, прикольно, разноцветно и стабильно. И расписание мероприятий до второго пришествия неизменно для всех.

А там, где «сям», – хоть разорвись, в грядущий час не заглянешь. Туман, ёлки в молоке, берега не видны и паром закрыт.

Тамошние сямошних любят как заклятых врагов. Глупцами почитают, скотинкой безсловесной с игом на шее. И за тридевять земель учат нас, как жить, слюной брызжа.

А сямошние тамошним отвечают той же братской любовью, но без надрыва. Лень одолевает, да и зима вечно скоро. В избе холодно, дрова сырые. Силу надо беречь.

Как-то так и живём. Соломинка в зубах, фига в кармане, туман в глазах. И где маяк?

Вон он… Издалека похож на стакан с горькой пшеничной кровью земли. Маяк светит с одинаковой силой и тем, и другим.

«Информационные агентства передают сообщения о смерти русского писателя С. Довлатова. Писатель скончался в городе Квинс, штат Нью-Йорк, 24 августа 1990 года от сердечной недостаточности в машине «скорой помощи». Похоронен в армянской части еврейского кладбища Маунт Хаброн».

Предполагалось, что я стану великим музыкантом. Для этого требовалось немного. Переплюнуть в игре на флейте бога Пана. Шансы были неплохие. Флейта немецкого производства и диплом об окончании Музыкального училища имени Гнесиных. Но у претендента отсутствовало важное качество – музыкальный слух.

Я об этом не догадывался и взращивал пустые амбиции. Прижать бога к стенке решил у подножия статуи Свободы.

В Нью-Йорке стояло жаркое лето 1991 года. Кондиционеры гудели, как застрявшие на сортировке паровозы. Выяснилось, что новоявленный бог Пан как флейтист никому не интересен. Пришлось временно переквалифицироваться из богов в грузчики. 4 доллара в час. Плюс чаевые.

Через две недели я научился виртоузно заворачивать коробки и тягать габаритную мебель. Лестничные пролёты Большого Яблока (известное прозвище города Нью-Йорка. – Ред.) закрутились перед глазами, как в калейдоскопе.

В августе у меня было два примечательных случая. Я перевозил белый салонный рояль из квартиры Элтона Джона. К роялю и кое-какой мебели прилагалась библиотека журналов с гей-порнографией. Подшивка была аккуратно перевязана голубыми бечёвками по десять экземпляров в пачке. Во втором случае мы перевозили трёхкомнатную квартиру советского эмигранта Йосика Ш-ля. Отоларинголога из Бусинова. С Верхнего Манхеттена в Квинс.

Квартира была забита хламом до потолка. Двадцать лет назад жена и тёща Йосика героически вывезли имущество из Бусинова на Гудзон. Ни капли не расплескав. Барахло советское приумножилось американским хламом. Это был музей эмигрантского счастья. Мы завернули и опечатали около 300 картонных коробок. Принялись выносить мебель.

Йося ходил по комнатам с озабоченным видом. Он не доверял грузчикам с бывшей родины. И правильно делал. Пока он следил за старшими, я беззастенчиво тырил из холодильника колбасу и апельсиновый сок. В нашей бригаде я был единственным москвичом.

Йосик сразу вычислил меня и посчитал долгом открыть глаза на реальности эмигрантской жизни.

– Америка – страна равных возможностей, – говорил он, хлопая меня по плечу. – Сегодня ты чернорабочий, а завтра – финансовый аналитик. Главное – работать. Тру-дить-ся!

Он так и говорил, многозначительно, по слогам. Но переезжал в менее престижный район Квинса. Принялись за кухню. Я схватил два стула. Йосик вскрикнул:
– Стойте! Бережнее, пожалуйста. На этом стуле ужинал сам Иосиф Бродский! А после него… Серёжа Довлатов… приходил.

Надо признать, что девятнадцатилетний бог Пан, даром что родом из порта пяти морей, образован был мало. Первую фамилию где то слышал. Вторую – ни разу.

– А чего приходил-то? – решил спросить я.
– Советовался, как жить дальше.
– С вами?
– Йося много знает о жизни.

Я отнёс два других стула и вернулся. За это время Йосик решил серьёзно взяться за просвещение молодёжи.

– Бродский – хороший поэт, но гордый. Себе на уме. Мог по улице пройти и здрасьте не сказать. А вот Серёжа Довлатов – другое дело. Душа-человек. Придёт, сядет, вздохнёт и говорит: «Хорошо у тебя, Йося, душевно. Ты – простой врач ухо-горло-нос, высшей категории, а человека чувствуешь и понимаешь… Правду скажи мне. Хороший я писатель?»

– Так и спрашивал?
– Именно. Только настоящих друзей так спрашивают. А я ему… Конечно, хороший. Только исписался ты, Серёжа. Разменял себя на карикатуры. Перестал вживаться в нашу эмигрантскую среду… А он вздохнёт и головой покачает: мол, прав ты, Йося, прав. Хотел бы глубже, да сил нет… И вот ровно год, как мы похоронили.

– Как же это случилось?

Отоларинголог высшей категории принял торжественный и скорбный вид.

– Прямо здесь.

И уставился на грязный пол кухни, словно только что здесь лежало тело русского писателя Довлатова.
Казалось, что он сейчас заплачет. Я вышел из кухни и пошёл разбирать спальню.

Минуты через три Йося настиг меня под кроватью. Я извлекал из-под неё страшно пыльный и явно забытый всеми ковёр.

– Люберецкая фабрика, – машинально прокомментировал находку Йося. – Жена с тёщей три ночи в очереди стояли…

Ковёр всем своим видом демонстрировал поражение советской системы.

– Я сам гроб нёс, – неожиданно заявил Йося. – Была дикая жара. И гроб казался ему маленьким и тесным. Он лежал в костюме, который я ему подарил. А потом я им такую речь закатил… Припечатал всех этих генисов и вайлей!

«Достал со своим Довлатовым», – подумал я, но вслух не сказал. Надеялся на чаевые.

Мы вынесли всю мебель. Последними ушли стулья Бродского и Довлатова. Пустая квартира напоминала заброшенный склеп. Натужно гудевшие кондиционеры охлаждали воздух неизвестно для кого. Йося смотрел на грузовик из окна на шестом этаже. С нечеловеческой тоской в глазах. Чаевых он не дал ни цента. Зато подарил мне портмоне, которое расползалось от старости по швам. Но я умудрился ещё два года с ним прожить. И потерял его уже в Москве.

Позже я прочел книги Сергея Довлатова.

И как-то однажды наткнулся на статью Александра Гениса, в которой он писал и о похоронах. 24 августа 1990 года в небе над Квинсом шёл проливной дождь. И все люди на кладбище вымокли до нитки.

Я вспомнил отоларинголога Йосю. Может быть, он просто не заметил дождя?