А для меня как выпускника Военно-медицинской академии и вовсе культовое место: некрополь наших знаменитых профессоров. Многих из них я был счастлив застать живыми, слушал их лекции, некоторым лично сдавал экзамены. Этот участок официально так и называется: Академическая площадка.

Хирурги Гирголав и Куприянов, анатом Тонков, биолог Павловский, легендарный ЛОР-врач генерал Воячек, гистолог Щелкунов и многие-многие, прославившие на весь мир отечественную медицину.

Всю осень я гулял по некрополю, предаваясь воспоминаниям, думая о вечном. А потом позвонил своему любимому Профессору, учившему меня в своё время хирургии: мол, так и так, давайте проведём что-то вроде урока мужества. Организацию беру на себя. Вы приезжаете ко мне в гости, выпиваем по пятьдесят граммов и по чашечке кофе, идём на Академическую площадку, гуляем, вспоминаем. Потом возвращаемся домой, расписываем бутылочку виски, обедаем, и я вызываю вам такси.

Профессор с живостью откликнулся, но в последний момент съехал с темы.

– Понимаешь, Володенька, для тебя это вроде как экскурсия, урок мужества, воспоминания. А для меня… Для меня, извини, это как бы приглашение прилечь рядом с ними, ведь мне уже как-никак восемьдесят два. Они – мои ровесники. Расписать бутылочку? Да хоть сейчас. Будь другом, открой книжный шкаф – во-он там видишь коробочку? Доставай! Банальный «Рэд Лэйбл», зато из «дьютика». А с тебя котлеты, дуй в буфет, и закрываемся на производственную гимнастику. Урок мужества, говоришь? Будет тебе урок.

В буфет я метнулся кабанчиком, а потом мы закрылись в кабинете профессора.

– О ком хочешь услышать? О Ж.? В начале двухтысячных у Ж. обнаружился рачок. Оперироваться он долго не желал, ходил на работу: читал лекции, принимал экзамены. Наконец, когда совсем допекло, согласился, но не у нас, а в Институте онкологии. Последний рабочий день у Ж. был таким: читал лекцию, потом зашёл ко мне и говорит: «Я завтра ложусь под ножик… Выпить есть?» Я достаю бутылку, пару хрустальных рюмок, а Ж. говорит: «Дай мне стакан!» Вынул из подстаканника гранёный, налил до краёв: «Ну, бывай!» Залпом выпил и ушёл. Назавтра Ж. прооперировали, и он уже не встал. Тоже, кстати, на Богословском лежит.

А чуть дальше лежит Н. Да-да, тот самый – лауреат Ленинской и Государственной. И у Н. был рачок. И было ему уже совсем плохо, когда он вознамерился прочесть прощальную лекцию выпускному курсу – и как раз о своей патологии. Мне это показалось недопустимым, побежал к начальнику кафедры: нельзя, говорю, профессору Н. эту лекцию читать! Там все симптомы, которыми он страдает. А генерал подумал-подумал и молвил: «Пусть читает. Ведь он сам же этого захотел? Видно, так надо». И ты знаешь, лекция прошла на ура, шестикурсники хлопали, подарили Н. цветы. Он расчувствовался.

А за окнами был май, всё цвело, белые ночи начинались. И курсанты вскоре разъехались – кто на практику, кто на каникулы. А Н. слёг и уже не встал. Похоронили его, а вот поминки как-то не задались. Вышли мы после поминок, кафедральные профессора… Постояли, покурили, и кто-то предложил поехать ко мне домой. Ко мне, потому что я ближе всех проживал. Ну и поехали. Были там профессора К., X., У., З. и В. Как ты, Володенька, догадываешься, все они теперь тоже лежат на Богословском. А тогда поехали ко мне, посидели очень душевно, повспоминали.

Только к полуночи разъехались на такси. Мы с женой стали мыть посуду, смотрим – одной серебряной ложечки из сервиза нет. Подумали, завалилась куда-нибудь. Легли спать.

Назавтра поискали – нет ложечки. В субботу сделали генеральную уборку – не нашли. Знаешь, у меня даже слово «спёр» язык не поворачивался произнести. В самом деле: все знаменитые, титулованные люди, все в орденах и регалиях, у каждого дом – полная чаша. На хрена им, скажи на милость, эта серебряная ложечка сдалась? А с другой стороны – нет ложечки! И сервиз этот – фамильный, девятнадцатого века. И ложечки такой не купить ныне ни в городе, ни в стране. Да и в мире, поди, не сыскать… Наливай-ка ещё!

И вот что я тебе, Володенька, скажу. Мне восемьдесят два, я до сих пор консультирую на нашей кафедре. Приезжаю два раза в неделю, прохожу по коридору мимо портретов, писанных маслом. Там все они со всеми регалиями, во всей красе – и Ж., и Н., и К., и X., и У., и З., и В. И шеф наш – генерал. Смотрят как живые… А я прохожу мимо, останавливаюсь возле каждого и подолгу пристально смотрю: «Ну и кто у меня ложечку спёр? Слабо признаться, многоуважаемые?» Молчат голубчики.

А ты говоришь, на Богословское… Урок мужества… А ведь и мой портрет однажды повесят на этой стене… Ну, давай ещё по одной, и по домам!

…Через неделю я не выдержал, заглянул на Богословское, на Академическую площадку. Выпал снег и укрыл профессорские надгробья белыми шапками. Вот они, совсем рядом со мной, – легендарные профессора, корифеи отечественной медицины, авторы знаменитых учебников и монографий, лауреаты престижнейших премий. Невероятнейшим образом завихрились вокруг меня белой позёмкой время и пространство.

И вот я уже не на зимнем погосте, а в академической аудитории. Вхожу в аудиторию, а они тяжело поднимаются с мест и стоят вокруг меня в старых полковничьих и генеральских кителях. Я вижу, как алеют генеральские лампасы на брюках, как отливают золотом погоны и нашивки, лавровые ветви и якоря в петлицах. Я слышу, как позванивают их потемневшие от времени медали. Сейчас я буду говорить, но не читать им лекцию, боже упаси! Я буду сдавать им экзамен по самому главному предмету, который называется «Моя жизнь». Буду рассказывать, как я её прожил, они будут слушать, а потом, как на учёном совете, тайным голосованием бросать шары – чёрные и белые.

Не могу сказать, что моей жизнью можно стопроцентно гордиться, всякое бывало, так что и чёрные шары обязательно появятся. Но и профессора должны меня понять, ведь и они были живые люди, с достоинствами и недостатками. Ведь спёр же кто-то из них серебряную ложечку XIX века у моего любимого Профессора?