Неширокий луч на красном ковре показывал, что солнце ещё не встало в зенит, а только заходит на поворот, выплывая сбоку над Байкалом, над посёлком, над сопками и речкой; день обещает быть ясным.

Жена уже поднялась, отворила дверь в дом. В спальню за печку тянулся летний, но ещё прохладный рассветный воздух. Весело свистнула пролетевшая в Иркутск первая утренняя электричка. Звонко откликнулся молодой петух, хлопая крыльями, соседский хрипло поддержал – и полетела перекличка над заборами и огородами.

На станции ворочались поезда, лязгая прицепами, а на улице сосед уже грохотал телегой с обутыми в железные обручи огромными колёсами – вёз бочку с водой от колонки. Жена в нарядном, в земляничинах, сарафане затевала квашню, заваривала в белом с жёлтыми цветами чайнике крепкий чай на прозрачной байкальской воде. Радио зудело на стене, повизгивала и бренчала за окном пустой жестяной миской рыжая собака Сарма.

Авдеев сел в кровати. Мощный, с бронзовыми от загара лицом и шеей, с белой волосатой грудью, крепким животом и длинными, поросшими курчавым волосом, ногами. Потянулся всласть, глядя в окно на розовый Байкал, заговорил с женой, дрожа голосом:
– Иду вчера с рыбалки, а в голове: «Дын-дын-дын, был бы лисапед, давно дошёл бы уже».
– Ты меня лучче не замай, – поддёрнула губки невеликая росточком Тоня. – Я те покажу лисапед. Я те такую рыбалку спроворю…
– Ты мне с этой стороны не говори, – кряжистый Серёга Петрович удерживал ещё в душе благость, улыбался жене-воробышку. – Я с этой стороны не слышу.
– С чего это?
– Так получилось. Так быват.
– Хватит мне зубы заговаривать. У меня вон от тебя уже тесто задумалось, – отмахнулась жена.

Тоня высыпала в глубокую тарелку дымящуюся жёлтую картошку, щедро сдобрила подсолнечным маслом, зелёным луком, укропом и принялась выкладывать из стеклянной банки хрусткие огурцы.

В ставень застучали. Серёга Петрович заторопился.

– Ой, баргузинчик уже дунул (восточный ветер. – Ред.), а я тут в трусах сижу, тесто твоё сторожу.
– А я сказала – сядь! – Тоня упорхнула в большую комнату, попыталась разглядеть, кто стучит. – Прячется, гад. Васька небось.
– Баргузин с утра час дует. А потом всё – омуля тю-тю, – Авдеев вышел на кухню в трусах и сел у двери на сундук. – Командоват она. Скажите, пожалста. Метр в прыжке на коньках.

Тоня не отозвалась.

– Омуль тю-тю, говорю.
– Я те покажу тю-тю. Забор упал в палисаде. Не видал?
– А то сейчас как култук дунет… (Юго-западный ветер. – Ред.)

В ворота бухнули. Авдеев заметался в поисках штанов и носков.

– Дай писят рублей!
– Я тя лучче сразу счас убью. Сколь говорено: клади носки в одно место!
– Дай писят рублей. По-хорошему. Потому как Васька требует.

В ворота снова бахнули. Серёга Петрович вскочил в брюки, торопливо напялил носки, нырнул в синюю футболку.

– Я ему счас побахаю, заразе, – засобиралась Тоня.

Раздосадованный Авдеев схватил с гвоздя парусиновую кепку и пошёл во двор.

– Только тютюкни! – успела крикнуть вслед Тоня. – Забор!

Завидев хозяина, Сарма тявкнула для проформы: мол, там этот, как всегда, припёрся, опять опарыша просить будет, а я тут у вас пустую миску зубами грызу.

Солнце уже ощупывало ворота и собиралось перемахнуть через них на улицу. Васька с той стороны от нетерпения влез на завалинку и, пригнувшись, отклячив зад, смотрел в щель для почты синими горящими глазами. Встретившись взглядом с хозяином, укорил:
– Баргузин дует, однако.

Авдеев отодвинул с ворот засов-оглоблю, вышел на улицу, поёжился от утреннего ветерка.

– Я говорю, баргузин, – чернобровый, раскосый, с высокими кирпичными скулами сосед бережно взял за рога велосипед.

Серёга Петрович хозяйской походкой обошёл палисадник со смородиной.

– Забор ставить надо. Вишь?
– Опарыш дашь?
– Счас, – Авдеев искоса глянул на красный японский Васькин велосипед. – Я себе взял.
– Баргузин же, – сосед, разнаряженный в фиолетовый с зелёным спортивный костюм, перехватил взгляд. – А опарыша нет. Где-то потерял банку. И Страхов не даёт.
– Не даёт?
– Потом дал.
– А чё просишь тогда?
– Да там на два хвоста. Баргузин дует…

Авдееву стало жалко Ваську, но не так чтобы. В прошлый раз всё ему, гаду, отдал, а Тоня смилостивилась, включила зелёный. Он ещё надеялся сегодня.

– Баргузин, – перебил Васька и с тоской глянул на небо.
– Себе брал…

Васька, криво объехав валун, вырулил на дорогу. Тоня вынесла пятьдесят рублей.
– А куда это он? На тебе писят рублей.
– До ругани доведёт, потом даст. Не надо мне от тебя ничё!
– А ктой-то там идёт? – перевела разговор Тоня и зарумянилась. – Валерий Андреич выпимши ли, чё ли?

Валерий Андреич шатко сошёл с асфальтовой дороги на тропинку, ведущую к дому напротив.

– Здрасьте, – раскланялась Тоня. – Как вы рано встаёте.
– Привет, досточтимые венерики! – дачник из города приподнял на уровень груди предательски звякнувший стеклом полиэтиленовый пакет.
– Ой, едрит. Кто к нам пришёл-то, – хлопнул кепкой о колено Авдеев. – А к вам вчера участковый приходил. Слышь?
– Не омрачайте моего дня докуками, – сосед почему-то передумал идти домой и потопал мимо.
– А венерики – это кто? – спросила Тоня. – Досточтимые.
– Венерические.
– Называется культурный человек. Верующий, – обиделась жена. – А чё к нему участковый-то приходил?
– Когда?
– Ты сказал.
– Когда?
– Ты чё мне тут?
– Дак этот дачник-то. В долг десять рублей возьмёт, а потом приходит с наволочкой, полной денег. Долг отдавать. В казино выигрыват.
– А ну-ка, венерик, вот тебе забор, ему мозг колупай. Чтоб было всё ровно и аккуратно.
– Дын-дын-дын, – передразнил её Авдеев и, подгоняемый култуком, пошёл в баню за инструментами. – Дезорганизовала. Пропади ты пропадом!

Весь день не заходил Авдеев в дом, из принципа. Строгал, пилил, стучал молотком. Переколол дрова, в поленницу сложил.

Начало смеркаться. Тоня не появлялась, это озадачивало: он тут голодный, а эта прохлаждается, мужа не кормит! Он с досадой всадил топор в чурбак и усталой походкой направился в дом.

На крыльце – кастрюля с остатками теста, рядом собака Сарма норовит на лапы встать, хвост виляет в такт с задом, слюна тянется. Ледок тенькнул в груди Серёги Петровича: дверь настежь, в комнатах – никого. Свет в кухне зажёг – нет ведра, полного пирожков, накрытого вафельным полотенцем с вышитыми васильками. Даже не пахнет пирогами.

– Чё это, а?

Авдеев в замешательстве ещё поводил глазами по углам. Никогда такого не было, чтобы Тоня бросила мужа на произвол судьбы. Мобильник жены в серванте заголубел экраном. Авдеев прочитал сообщение: «Следите за мировыми валютами? Подключите…»

– За женой уследить не можем… А может, с тёщей чего?

Серёга Петрович вытащил из-под ремня кепку, разгладил её на голове пятернёй и шагнул в сумерки.

– Не до тебя, Сарма! – сунул собаке ведро с чистой водой и затворил за собой ворота. В груди разбухала тревога. Собаку отравили? Тонька где?

В голове зудело: «Мама, мама, что я буду делать? Мама, мама как я буду жить?»

Деревенская улица уже приглушила летние краски, и только тёщин дом на углу заходящее солнце ласкало оранжево-красным. В горнице было светло, радостно. После вопроса зятя о здоровье тёща взяла с места в карьер:
– Чё случилося?
– Ничё. Давления нету у вас?
– Когда его у меня не было? Тоня где?
– Ну ладно тогда. Дома Тоня.
– А ты чё блукашь? – Ольга Матвеевна после бани сидела на разобранной кровати в ночнушке и редким гребнем боронила мокрые волосы. – Я по лицу вижу. Не то чё-то.
– Дак собака захворала, однако. Пришёл с работы, смотрю – у ней перед стоит, а зад валится. Пустоглазая. Думат в одну точку. Морду ей приподнял, она улыбатся, хвостом колотит, а зад валится влево-вправо.
– Всё. Конец собаке, – ахнула тёща. – Така сука хороша, умней тебя. Ветеринара надо.
– Закрылись уже.
– А чё пришёл-то?
– Думал, может, настойка какая есть у вас?
– Нету. Я Тоньке-то позвоню. Узнаю, коды пришёл.
– Спит она. Умаялась.
– Врёшь ты чё-то. Алиби себе мастеришь? Мол, маму проведал, а сам…
– Не надо, мама, эти десятиминутные скандалы устраивать. А то останется в душе на потом. Не раз в год видимся.
– Сон приснился сёдни, – с подозрением глядя в глаза зятю, начала Ольга Матвеевна. – Будто я на балу, дамы вокруг в белых одеждах, в соболиных шапках, а на руках у них заместо чау-чихуев – поросята. Ядрёны таки поросищи. Вот к чему этот сон? Ой, смотри, Серёга.
– К добру сон-то, мама. К прибыли.

Оглянулся, выходя, солнце ослепило окно, а двор уж синий. Поругал себя, что мобильник не взял. «Дын-дын-дын. Был бы лисапед…» Из переулка увидел тёмные окна в своём доме и почти побежал к Тониной тётке Ирине. Быстро бежал, а солнце ещё быстрее садилось за сопку.

Зелёный деревянный магазин, как бабушка, укутанная шалью крест-накрест, уже был закрыт длинными железными засовами, под навесом тлел фонарь. Собаки перебрёхивались в тишине, вдалеке на Байкале тарахтела моторная лодка. У тётки в доме ставни не были закрыты, но окна – черны.

Авдеев с силой вдавил кнопку звонка на воротах.

– Кого леший водит? – отозвался голос.

Тётка сидела в палисаднике на завалинке. Как обычно, от рюмочки раскраснелась, подобрела. Под тополем на дюжем пне – водка, тарелка с закуской. Обрадовалась гостю.

– Ты хороший парень, Серёга. Красивый, как греческий бог. Заходи, мы это с тобой отметим.
– Э-э, тёть Ира, видно, вы не запомнили меня на всю жизнь. Я ещё тот хулиган. Не у вас Тоня?
– Нету. А чё стряслося?
– Чё сразу стряслося-то? Пришёл домой, её нету.
– Откудова пришёл-то?
– С огорода.
– Так у матери поди.
– Нету.
– Ну, значит, у хахаля она.
– У какого ещё хахаля?
– У свово. Ты вот тоже с рыбалки не вылезашь.
– Чего? – рыкнул и приглушил рык. – У какого такого? Она не такая.

Тётка заёрзала – не любила, когда при ней кого-то хвалили за женскую добродетель, сама её не придерживалась по молодости.

– Ишь ты, не така. На царевне Миликтрисе Кирбитьевне женился?
– Ты не темни, ты договаривай, – грозно надвинулся на женщину Авдеев.
– Болтали, дачник ей ндравится. Супротив вашего дома который. Верующий.
– Венерик? – Авдееву припомнилось зарумянившееся, а затем раздосадованное лицо Тони.
– Так он ишо заразил вас всех? – Ирина набулькала водки, выплеснула в себя, вытерла губы тыльной стороной ладони. – Доигралася.

Серёга Петрович покачал головой, опёрся одной рукой на крашеные брёвна дома, а другую сжал в кулак.

– Чего ты смеёшься? – спросил тётку.
– Она тебя так опозорила. Показала тебя в таком ракурсе, а ты заступашься.
– Ну, ты, балаболка болотная. Тоня – не такая! Дзынькнешь кому…

По переулку Авдеев летел, будто култук его в спину толкал. Оставалась только Тонина задушевная подружка, Света. На бегу сжал голову руками: ни к кому его Тоня вот так не могла пойти! Бросить всё, пироги бросить? Мужика голодным оставить? Не-ет, не могла! К участковому надо. Беда. Улица уже ставнями позакрывалась, дома щурились сквозь щели электрическим светом. Сиренью пахло на всю округу, Байкалом, рыбой, но Авдеев ничего не замечал.
Со Светой темнить не стал, всё выложил сразу.

– Давай, Серёга, к брату моему побежим, – навешивая дрожащими руками замок, тараторила Света. – Он громкоговористый, но нежный такой. Дома нежный, а за оградой за своих стоять будет, пока его не убьют. Маленький, а в драке стоит до конца.
– Господи, Света, ты чего городишь? Я не знаю даже, где она и чё с ей. С кем драться?
– Дак она мне звонила днём. Разбираться пошла с дачником вашим.
– Чё?
– Я не поняла шибко-то. Она расстроилася, про участкового чё-то говорила.

Авдеев не мог понять, что он такого сегодня сделал, что в душе его пытаются погасить свет. Ведь забыл за годы, что может потерять жену, забыл, как из больницы привёз после выкидыша. Жизнь осыпалась тогда, словно края могилы. Тоня ходила по дому, чего-то делала, как на том свете, глаза – камни-голыши под прозрачной водой. Долго не оживала. Потом ожила – бесконечность мира и очерченность круга жизни. Он привык, что ожила, – а вот исчезла куда-то, и свет в глазах померк.

У дачника дом тёмный, на воротах замок.

«Батюшки, баню-то не проверил. А вдруг она…» Рванул дверь так, что чуть баню не развалил. Нету. Сел на порог и взвыл. В ограде Сарма откликнулась пьяной частушкой. Кинул в забор чурку, чтоб псина замолчала. «Где Тонечка моя? Махонькая, из-под ладошки не видать».

Пришагал участковый, за ним семенила Света. Вытолкнула вперёд щуплого брата:
– Вот. У него рот беспредельный, а силы немеряно.
– Бог в помощь, – откликнулся басом Семён. – Надо дачника тряхнуть. Он со мной на «вы».
– Это почему? – заинтересовался участковый.
– Я так вопрос поставил.
– А-а. У нас церковь на днях обнесли, икона пропала ценная.
– Ну и? Чё темнишь-то, договаривай уже, – насторожился Авдеев.
– Ориентировка пришла, похож дачник ваш на ориентировку. Ты его сёдня не видал?
– Прошёл мимо дома, куда – не знаю. А чё он наш-то? Заладили все…

Участковый отвернулся; у Авдеева заблестели глаза.

– Значит, так. Я пойду соседей поспрошаю. Может, кто чего видел.

Оказалось, Васька видел. Опарышей не нашёл, на Байкал не подался, зато Тоньку упас.

– Я те врать не буду. Она с проулка к дачнику – шасть, там в проулке калитка в огород. А потом уж, извиняйте, не следил.

Как выворачивал суставы соседской двери, Авдеев не помнил. Услышал, как откуда-то из-под земли плачет-зовёт родной голос:
– Бродя-а-га к Байкалу подходит, рыбацкую лодку берё-от…

Отбросил к печке тяжёлую крышку подпола. Тоня, связанная, сидела на ларе с прошлогодней картошкой, смотрела на мужа, щурясь от света.

– Я не плачу, – с мокрыми щеками сказала. – Валерий Андре… этот, у нас икону оставил, а сам не забрал. Я встревожилася. Ну и вот…

В ограде в ноги жены ткнулась Сарма, завиляла хвостом.

– Это кто всё тесто сожрал? – закричала на неё Тоня, поднимая кастрюлю. – Чем я мужа кормить буду?

Сарма с виноватой улыбкой отводила глаза, моргала, хвост жужжал пропеллером.

– Да она никак пьяненька? – Тоня понюхала кастрюлю.– Тесто скисло, чистая бражка. Ах ты ж, пьяница бессовестна, женщина называшься!

Авдеев сморщился, удержал слезу. Живая.

– Бегаю, а в голове: «Дын-дын-дын. На лисапеде быстрее было бы!» – сказал и оглянулся. – Чё смешного сказал?