Чудовищный хомячок
21.12.2011 00:00
Чудовищный хомячокУ меня есть знакомое чудовище. Оно охотится на меня уже много лет, как на бедного сэра Баскервиля охотилась большая страшная собака. Правда, моё чудовище скорее похоже на гигантского хомячка, но поверьте, от этого мне не легче.



Хомячка зовут Митя Ножкин. Завидев меня ещё издали, гигантский хомячок издаёт торжествующий вопль и, протискиваясь сквозь толпу, сообщает окружающим: «Это же Наташка! Как? Вы не знаете Наташку? Её же выперли из железнодорожного техникума!»
Толпа, которая состоит в основном из артистов больших и малых, поскольку встречи наши обычно случаются на киностудиях во время каких-нибудь проб, опасливо расступается. А я, если мне не удаётся спастись бегством или вовремя спрятаться, принимаю оборонительную позу и кричу хомячку в ответ: «Не подходи ко мне, Ножкин! Лучше не подходи! Я убью тебя!»
Впервые судьба свела нас с хомячком лет 25 назад, и ведь действительно в железнодорожном техникуме. Ножкин уже учился, а я только поступила. В чёрном форменном пиджаке с нашивками он важно покуривал на пороге техникума в компании расхристанных второкурсников.
С букетом хризантем и волнений я поднималась по ступенькам, смущённо поправляя в волосах заколку в виде шляпки красного цвета.
– Красная Шапочка! – обратился ко мне Ножкин под дружный гогот товарищей. – А почему у тебя такие большие уши?
Уши у меня были нормальные, и Ножкин мне сразу не понравился.

В железнодорожный техникум меня «поступила» мама. В общем-то с тем же успехом я могла оказаться и в стеклодувном, и в кулинарном техникуме. Однако железнодорожный понравился маме больше всего за то, что был в шаговой доступности от детского сада, где она проявляла себя как воспитательница младшей группы.
Мама вступила в сговор с завкафедрой этого учебного заведения, чтобы совместными усилиями сделать из меня человека и отучить от единственной, но пагубной страсти к театральным студиям.
Я не совсем понимала, кем выйду в мир после четырёх лет обучения, но честно паяла какие-то микросхемы, обжигая пальцы, и задумчиво грызла канифоль на уроке электротехники, отчаянно пыталась вставлять какие-то пимпочки в какие-то втулочки на учебном коммутаторе и очень пугалась, когда от этого начинали мигать какие-то лампочки, на уроках НВП собирала и разбирала «калашников» и училась смотреть на мир через противогаз.
Кстати сказать, именно преподаватель по НВП, пожилой экспрессивный дядечка, волновался за меня больше других. Он так и говорил завкафедрой:
– Я очень волнуюсь за эту студентку! Мы проходим сложную тему – химическая атака и ядерные взрывы, а она сидит одна на задней парте и хохочет! Я незаметно подкрался к ней и, знаете, что увидел? Она читает под партой этого… как его… «Карлсона, который живёт на крыше»! Может быть, она ненормальная?
– Не будем делать поспешные выводы, – сдерживала его завкафедрой, – давайте ещё подождём.
А тем временем я вела двойную жизнь. По истечении положенных учебных пар задними дворами и гаражами, чтобы не спалиться перед мамой, выгуливавшей младшую группу на детской площадке, я убегала в подвал очередной театральной студии и предавалась там оргиям от искусства.
С такими же ненормальными слесарями, библиотекаршами, чертёжниками и непризнанными поэтами мы дружно кричали «ди-би-би! ди-бе-бе!» и «кту-паки, кту-поки!», тренируя речевые аппараты. Связывались в узлы и ходили друг по дружке, тренируя тела. Изображали кактусы, вешалки и закипающие чайники. И свято верили в нашего художественного руководителя, обещавшего поставить спектакль, который взорвёт театральную Москву.

Но завкафедрой было не провести! Она быстро просекла мои левые ходки и стала подавлять меня общественными нагрузками.
И вот тут-то в полную мощь проявился злодейский талант Ножкина. Если раньше он довольно однообразно караулил меня в коридорах и пугал из-за угла, то теперь стал принимать активное участие в моей общественной деятельности.
На математических вечерах, где перед дремавшей аудиторией я играла роль Софьи Ковалевской, жарко отстаивавшей своё женское место в науке, Ножкин внезапно выскакивал из-под задней парты в противогазе и исполнял танец грустного слоника.
На литературных чтениях, где я декламировала стихи о бравых путейцах и отважных связистах, Ножкин, краснея от натуги, сжимал зубами два провода от коммутатора, орал: «Ебята, швяжь ежьть!» – и картинно умирал под фашистскими пулями, не разжимая зубов.
Естественно, симпатии скучавшей публики были на его стороне. В эту же сторону летели и всякие тяжёлые предметы, попавшиеся мне в ту минуту под руку.
Толку от моей общественной нагрузки не было никакого, вечера, которые затевались для окультуривания студентов и укрепления их гражданского самосознания, превращались в клоунаду, чаша терпения завкафедрой переполнилась.
В конце второго курса она пригласила меня к себе в кабинет и мягко спросила:
– Наташа, вы уверены, что хотите стать инженером проводной связи?
– Кем? – насторожилась я.
Завкафедрой улыбнулась с облегчением человека, принявшего, наконец, непростое, но такое верное решение.
– Я отпускаю вас, Наташа. Идите-ка вы лучше в театральный.
В коридоре меня поджидал Митя Ножкин.
– Ну что – выперла? – спросил он с тревогой, увидев в моих руках документы.
– Отпустила, – улыбнулась я с облегчением осуждённого, которому вместо строгого приговора вручили билет в кругосветное путешествие.
Я посмотрела на Митю пристально.
– Ножкин, а ты уверен, что хочешь стать инженером проводной связи?
– Чего?! – Ножкин был явно озадачен.

После освобождения из железнодорожного техникума я надеялась, что также освободилась и от Ножкина.
Где бы я ни работала и чем бы ни занималась, каждую весну я обычно поступала в театральный. Но какой-то главный секрет актёрского успеха мне никак не открывался.
Чтобы постичь его, очередной весной я вскарабкалась на строительные леса второго этажа ГИТИСа и, перекрывая нестройный гул абитуриентов у подножия лесов, сообщала им то, что наблюдала в аудитории с приёмной комиссией.
Утром прошёл дождь, леса были скользкие, но это меня не пугало.
По-настоящему испугал меня до боли знакомый голос снизу: «Что, абитура, интересуемся?»
В ужасе я оглянулась и, увидев самодовольную физиономию гигантского хомячка, поскользнулась, оступилась и рухнула вниз. По счастью, застряв между досками, я повисла вниз головой, как летучая мышь.
– Смотрите, это же Наташка! – с видом экскурсовода объявил окружающим Ножкин. – Как, вы не знаете Наташку? Её же выперли из железнодорожного техникума!
Занавес с шумом опустился – это колоколом пала мне на голову моя выходная юбка.
Стоит ли говорить, что после такого позорного падения я больше не совалась в ГИТИС, тем более что там по какому-то немыслимому стечению обстоятельств уже учился Ножкин!
Зато, испытав этот далеко не культурный шок, видимо, на нервной почве, я поступила во ВГИК на актёрский, который счастливо окончила.
Происшествие же на строительных лесах ГИТИСа я воспринимала как знак свыше, а явление Мити Ножкина – не больше чем фантом, следствие моих бессонных ночей и растрёпанных нервов.
Однако…

Ранним утром в самом конце прошлого века я со всех каблуков неслась к пешеходному переходу через Садовое кольцо. Светофор в этом месте, пожалуй, самый долгий в Москве, и если ты не успеваешь перейти на зелёный, то многое упускаешь в своей биографии в этот день.
Только я занесла ногу над зеброй, как меня крепко прихватили за локоток.
– Ты уже выбрала авто, под которое собираешься броситься?
Я обернулась.
– Ножкин?! Откуда ты взялся? Чего тебе надо?
– Пока не решил. Мне нужно отдышаться, я бежал за тобой от самого зоопарка.
– Да отцепись ты от меня ради бога! Я опаздываю на репетицию в театр!
– В театр? – глаза Ножкина сверкнули алчно. – Тогда вперёд!
Он потащил меня на мигающий жёлтый, машины нам гневно сигналили.
– Ты должна меня взять с собой, – говорил он, борясь с одышкой.
– С какой это стати?
– Мы партнёры, проверенные временем.
– Ты не партнёр, ты мой кошмар, проверенный временем!
Ноздря в ноздрю мы вбежали в служебный вход Театра киноактёра.
– Кто это? – спросила меня завтруппой, уперев руки в боки.
– Очень хороший актёр, – представился Ножкин, промокая платком взопревший лоб. – Характерный, но могу быть лирическим героем, осветителем, монтировщиком…
– Пианино до фойе дотащишь? – испытующе прищурилась на него завтруппой.
– И пианино, – радостно согласился Ножкин.

Так и стал Митя Ножкин Финистом Ясным Соколом на горе мне и на потеху публике. Нас поставили играть в паре в детской сказке.
Я была Василисой Премудрой с фальшивой косой на картонном обруче. Коса эта от резких движений вращалась вокруг моей головы вместе с обручем и останавливалась ровно посередине лба, нависая над носом нелепым хоботом.
Я ненавидела эту косу, ненавидела Василису, а пуще всего ненавидела Финиста Ясного Сокола.
Ножкин безбожно забывал текст, путал мизансцены, патологически опаздывал на репетиции, и всегда по веским причинам.
По числу переведённых им через дорогу старушек, спасённых из прорубей младенцев и вынесенных из горящих домов женщин Ножкин был, наверное, трижды Героем России, имел пять медалей за мужество и не менее трёх килограммов почётных грамот, а мы – перманентный невроз.
Зал был полон, шуршал фантиками от конфет и стучал ботиками от нетерпения.
Лицо завтруппой, ставшее белее мела за последние полчаса, прыснуло румянцем – радостно потрясая пейджером, она кричала из-за кулис: «Он подъезжает! Подъезжает! Давайте третий звонок!»
Речь шла не о президенте страны и даже не о мэре города, решившем посетить нашу сказку, а о долгожданном Ножкине, без которого эта сказка в данный момент была немыслима.
Я стояла, прикованная к заколдованному дубу, и молила артиста в чёрном трикотажном костюме и дождевике:
– Отпусти ты меня, Чёрный Ворон, к Финисту моему Ясному Соколу!
– Не отпущу! – упрямился артист в дождевике.
– Отпусти!
– Не отпущу!
– Почему?
– Потому!
Так продолжалось довольно долго, пока за задником, наконец, не послышался хаотичный топот, тупые удары о балки декораций и приглушённые ругательства.
«А вот и моя лягушонка в коробчонке», – отметила я про себя.
Во мраке кулис Ножкин искал выход на сцену.
При его появлении зал потрясённо затих – Финист был страшен!
Круглое белобровое лицо было загримировано лихо и наотмашь, словно бы кистью самого Пикассо в его кубический период. Из губы сочилась кровь, очевидно, от столкновения с балкой. В руках деревянный булат, которым он грозно размахивал, рискуя порубить и декорации, и Василису Премудрую.
– Где же ты, Чёрный Ворон? – дико вращая глазами, кричал Ножкин. – Выходи на честный бой!
Артист в дождевике жался к заколдованному дубу и малодушно молчал.
Яркие прожекторы мешали Ножкину сосредоточиться, в отчаянии размахнулся он в последний раз, булат повлёк его за собой и Ножкин рухнул в кулису.
По залу пронёслось лёгкое «ах!», и детский голос из первого ряда спросил:
– Бабушка, Финист пьяный?
Ножкин мужественно вскарабкался по кулисе и ответил с укором:
– Ослеп я от горя, девочка…
…Я написала заявление по собственному желанию.
– Что же вы, Наташа, так и уходите от нас, не оставив свой след в искусстве? – спросили меня в отделе кадров.
– Я оставляю искусству Ножкина! – ответила я. – Не отпускайте его, пожалуйста, пока я не скроюсь из виду.

– Мама, смотри, опять этот странный дядя, который называет меня разными именами! – дёргал меня за рукав сын мой Стёпка.
Я оторвалась от листочка с раскадровкой рекламного ролика, на который проходила пробы, и посмотрела вглубь коридора кастинговой. Продираясь сквозь очередь артистов, на нас надвигался Ножкин.
– Смотрите, это же Наташка! А кто это с ней? Мой маленький друг! Здорово, Иван!
– Я же Стёпа, – хихикнул сын.
– Прости, брат Семён! – потрепал его по загривку Ножкин. – Что ж это я тебя всё время Федей-то называю?
– Не трогай ребёнка, Ножкин! – зарычала я. – Стёпа, отойди от этого дяди.
– Мама, ну мы чуть-чуть поиграем, – заныл Стёпка.
– Стёпа! – строго сказала я сыну. – Я пыталась играть с этим человеком двадцать пять лет, и ничем хорошим это никогда не заканчивалось.
– Твоя мама просто не умеет играть по-настоящему, – отмахнулся от меня Ножкин. – Давай, Матвей, запрыгивай мне на спину!
– Не умею?.. – завелась было я, но тут из стеклянных дверей, где проходили пробы, выглянула ассистентка.
– Так, девушки, кто следующий на «маму»?
Я подняла руку.
– И хорошо бы сразу с «папой», – взгляд ассистентки остановился на Ножкине.
– Э-ге-гей! – закричал Ножкин, забрасывая Стёпу себе на спину. – Расступись, люд!
Я бросилась к ассистентке и горячо зашептала:
– Пожалуйста, только не с этим человеком…
– Э-ге-гей! – продолжал орать Ножкин, скача по коридору. – Иго-го!
– Ну, вы же сами видите…
– Хорошо, я поняла вас, – кивнула она и, прихватив мне в пару какого-то мужчину, увлекла нас за стеклянные двери.
Но полноценно пройти пробы я так и не успела. Только надели на нас с партнёром мотоциклетные шлемы и попросили изобразить перед камерой сильные перегрузки, как из коридора я услышала дикий Стёпин вой.
Срывая шлем, я бросилась вон из комнаты и увидела сидящего на полу Стёпу в слезах и с огромной шишкой на лбу, которую натирал носовым платком перепуганный Ножкин. Заметив меня, Ножкин стремительно бросился в мужской туалет и заперся там на защёлку.
Наплевав на пробы, я билась в дверь туалета и кричала: «Я убью тебя, Ножкин! Только выйди оттуда! Только встреться мне ещё когда-нибудь!»

Спустя два дня в мотоциклетных шлемах мы с Ножкиным сидели в салоне самолёта, из которого нас должны были катапультировать на базарную площадь Стамбула.
Мы рекламировали удивительные чипсы, отведав которые, пассажиры самолёта самопроизвольно приземлялись куда им хочется.
Самолёт был, конечно, ненастоящий, Стамбул построен декораторами в киносъёмочном павильоне, турок представляла массовка из Нальчика.
Настоящими были только чипсы, от которых всем уже стало дурно, и верблюд с кожаным мешочком под хвостом, в который он вечно какал.
Минут тридцать назад Ножкин чуть не погубил нас обоих, и теперь мы с ним яростно ругались.
Аппарат, который должен был катапультировать нас на турецкий базар, состоял из двух пластиковых сидений, подвешенных на тросах под десятиметровым потолком павильона.
Каскадёры привязали нас к сиденьям и строго сказали: «Когда вас поднимут наверх, по команде дёргайте за верёвочку, над вами раскроется парашют, и мы вас аккуратно опустим. Только ни в коем случае не наклоняйтесь вперёд, иначе сидения перевернутся и вы выпадете!»
Я грозно посмотрела на Ножкина.
– Слышал? Не вздумай наклоняться!
– За собой следи! – огрызнулся Ножкин.
Но как только мы оказались на десятиметровой высоте, Ножкин радостно подтолкнул меня локтём: «Смотри, смотри, обед привезли! Что у нас там сегодня вкусненького?» – после чего наклонился вперёд всеми своими 90 килограммами, сиденья перевернулись, мы с воплями выскользнули, повиснув на одних ремнях, от ужаса Ножкин дёрнул за верёвочку, и сверху рухнул парашют, накрыв нас к чёртовой бабушке.
Когда нас опустили и распутали, Ножкин потерял дар речи. Зато теперь его буквально прорвало, как неисправную радиоточку, которую ни приглушить, ни выключить.
– Отстань от меня, Ножкин! Замолчи! Я не слышу, что говорит режиссёр!
– А ты никогда не слышала режиссёров! Тебе надо духовно расти! Хочешь, я открою тебе истину?
– Я тебе сейчас врежу!
Режиссёр-американец, ни бельмеса не понимавший по-русски, с обожанием смотрел на нас и показывал большой палец: «Вери, вери гуд!»
– Я не могу сидеть с ней рядом! – жаловался Ножкин. – Мне неприятно, она всё время плюётся чипсами! Меня сейчас вытошнит.
– Тебя вытошнит, потому что ты ешь, как животное! – защищалась я. – Какая это уже пачка чипсов? Пятая? Десятая? Все нормальные артисты улыбнутся в камеру, а потом сплёвывают в баночку. Это специальная баночка, мне её администратор выдал!
– Ты, значит, артистка, а я – животное? – гневался Ножкин. – А вы знаете, что её выперли из железнодорожного…
Я не выдержала и стукнула Ножкина по шлему, мотоциклетный шлем осел ему на нос.
– Браво! Браво! – восторженно закричал режиссёр и залопотал что-то переводчице.
Переводчица подошла к нам и перевела его слова:
– Майку очень нравится, как вы выстроили отношения своих персонажей. Как настоящие супруги, прожившие вместе двадцать лет. Очень смешно! Он говорит, что ещё на пробах отметил, как вы подходите друг другу, поэтому выбрал именно вас.

Неделю назад на очередном кастинге, заметив в холле гигантского хомячка, я сразу пошла на сближение. При виде меня хомячок рефлекторно попятился.
– Здравствуй, мой друг! – я тепло обняла его.– Как твои дела? На какую рекламу пробуешься?
– На моющее средство, – хомячок посмотрел на меня с подозрением.
– А я на аспирин.
Хомячок поморщился.
– У меня к тебе просьба, – продолжала я ласково. – Можно, я напишу про тебя рассказ?
– Про то, какой я мерзавец, детоубийца и маньяк? – криво усмехнулся хомячок. – Ладно, напиши про нашу дружбу, только у меня два условия. Во-первых, измени фамилию. Пусть я буду Ручкин или даже Ножкин. Твой старый добрый друг Митя Ножкин, по-моему, хорошо! А во-вторых, – хомячок посерьёзнел и насупился, – не пробуйся на аспирин, это неэтично!
– Почему же неэтично? Потому что тебя не позвали?
– Потому что рекламировать заведомо вредный для человечества препарат – преступление! – начал сердиться Ножкин.
– А моющее средство, которое ничего не отмывает, – не преступление? – завелась я. – А чипсы, от которых тебя тошнило?
– Меня не от чипсов тошнило, а от сотрясения мозга! – побагровел Ножкин. – Ты меня по голове била!
– По какой это такой голове, интересно? – возмутилась я. – Где у тебя это место?
– Вот по этой! – Ножкин довольно чувствительно врезал себе по лбу. – По этой! По этой!
Я не выдержала и засмеялась.
– Как ты же мне надоел за эти двадцать пять лет.
– Я тоже видеть тебя могу, – улыбнулся Ножкин.

Наталия СТАРЫХ