– Никогда ничего не бери у покойника.

Это мне сказал сухонький карельский старичок с удочкой. Речка там была хорошая, рыбная, но клевало в тот день плохо, и мы разговорились.

– Я уцелел только потому, что никогда ничего у покойников не брал. Это мне бабка, провожая на войну, накрепко наказала, а бабка Евдокия знала в энтих делах толк. Из всей деревни я один в сорок пятом и вернулся.
– А брали? – задал я глупый вопрос, скорее для развития темы.
– Брали! И ещё как брали, – присвистнул дедок. – Как же иначе? Обувка, например, хорошая всегда в дефиците была. Зимой – валенки, осенью – сапоги. А уж наши или фрицевские – какая разница. Шинели брали, телогрейки, что поновей. У фрицев и того поболе – часы, фонарики, утварь всякую… Мастера фрицы были на всякие походные штучки. Обувка немецкая, опять же… Только я тебе вот что скажу: кто у покойника брал, того спустя несколько дней убивали. Неважно как – снайпер, в атаке или при бомбёжке. Важно, что убивали.

Я вспомнил, как это было у нас в горячих точках. Разведчики караван обшмонали, пригласили на банкет: самогон, консервы, галеты. В углу комнаты стоял мешок афганских денег. Старлей зачерпнул пригоршню купюр.
– На, доктор, купи себе что-нибудь.

А ещё они брали японские часы и магнитофоны. Но не у мёртвых – это было как бы обезличенное имущество, везли его караванщики до места назначения. А с мёртвых не припомню, чтобы брали.

Помню, как БТР налетел на фугас и все, кто был внутри, погибли.

Офицер, который руководил сбором останков, вернулся хмурый (друга у него там убили), бросил на стол комбату наручные часы, залпом выпил спирт из кружки, молвил:
– Мясо… Тушёнка от них осталась в ошмётках обмундирования… Часа два разбирали – чьи руки, чьи ноги, чьи мозги… А часы вот Васькины целёхоньки, идут… Противоударные часики…
– Отвезёшь родителям, – хмуро бросил майор.

Хочется верить, что тот офицер выжил. Он ведь не себе часы взял.

А ещё недавно ездил я на Урал. Получилось так, что родительский день в это время был. Поехал с друзьями на кладбище. Трогательно, должен сказать, это проходит в сельской местности. Люди накрывают столы, кладут на могилки тарелки с конфетами, печеньем, видал даже бутерброды с салом и ветчиной. Стопки покойникам наливают.

И ещё все там друг друга знали. Общее это было кладбище на три или четыре села. Помянув, люди стали подходить друг к другу, здороваться, вспоминать и снова поминать. Трогательно было, совсем не так, как в большом городе.

С нами была девочка лет четырнадцати – дочка моих друзей, а у девочки – подружка-однолетка. Рыжая, вся в веснушках, тоненькая, улыбчивая. Мне она понравилась поначалу – вполне литературный персонаж. Растёт такой стебелёк в русской глубинке, ходит в школу, помогает по дому родителям, а ещё с книжкой сидит в саду на качелях, читает Тургенева, Чехова. Знакомая моя аспирантка-филолог зовёт таких мечтательных девочек «антоновками».

И вот подходит этот солнечный рыжик к нам и что-то шепчет на ухо подружке. А та вдруг смутилась, покраснела. Мать её сразу поинтересовалась: чего, мол, случилось? А когда дочка объяснила, то возмутилась и накричала, сначала на обеих, потом на рыжика. Правда, в сторону девчонок отвела.

Я поначалу и не понял, расслышал только, как напоследок женщина резко сказала:
– В нашей семье так делать не принято!

Что не принято, я поначалу не понял. Мы стояли у накрытого поминального стола, разговаривали с людьми. А я краем глаза видел, как романтичный рыжик в ситцевом платьице бродит по погосту, время от времени останавливается у могил, присаживается, что-то теребит или поправляет. Может, ухаживает? Может, это её родственники?

А когда уезжали, догнали на дороге эту девчушку. Топала она по обочине по направлению к дому с двумя полными пакетами. Кто-то из мужчин предложил её подвезти, но жена моего друга резко отказала и добавила:
– Дебилка эта Лизавета!

Уже когда засыпал, вспомнился наш белорусский погост. Мы тогда жили беднее, шоколадные конфеты и пирожные на могилки люди не клали – клали карамельки, ириски, кусочки сахара и что-то в этом роде. Старшеклассники нам, малышам, строго-настрого наказывали ничего с могилок не брать. Сказали: высунет покойник костлявую руку из земли и заберёт к себе. Впечатлило!

А Мишка с соседней улицы, едва стемнело, пошёл на погост и полные карманы карамелек набрал. Потом хвастался, что никаких покойников там нет, что тишина, мол, на ночном погосте, и вообще ерунда всё это. И кто-то из нас Мишке даже завидовал.
А через месяц Мишка заболел и умер в больнице в областном центре. Родители мне объяснили, что у него был острый лейкоз – очень плохая, неизлечимая болезнь.

А я вспомнил, как всё было, и ночами мучительно думал: неужели это от кладбищенских карамелек?