Кому не хотелось одному побыть. Ну, так, чтоб не видеть, не слышать, не разговаривать, не переписываться, наконец. Чтобы без звуков и взглядов посторонних.

Кто-то считает, что одиночество – это миф. Ведь не бывает так, чтобы человек совсем один. Не из реального, так из потустороннего мира кто-нибудь да объявится, знак подаст – в окошко постучит, половицей скрипнет, лампочкой подмигнёт, ложечку чайную стырит.

Скажете, не было у вас такого, а вот и не поверим. Наверняка у каждого имеется заветная быличка, некая фольклорная единичка, загнанная далеко в подсознание, как говорят профессора, без права голоса, которая нет-нет да и просочится в эфир.

И, кстати, о единичке. Человек с чудесами, как правило, сталкивается один на один. Пугливые они, эти чудеса, и в шумных компаниях редко являются. Одинокие путники им больше по душе или домоседы какие. Писатели, поэты, учёные – самые лакомые кусочки для них.

Вот пишу, а за спиной уже стоит кто-то. Оглядываюсь – никого. Только под лопаткой зачесалось. Спокойно! Одиночество – необходимое условие для творческого процесса! Самое главное – свет включить во всех комнатах. Ой, что это со мной? Раньше я смелее была! Вот помню, в детстве уставлюсь в зеркало и смотрю, пока из него рожа страшная не выскочит. А ведь она обязательно выскочит и пасть клыкастую разинет. И если очень повезёт, то и плюнет в вас в знак уважения к вашей суеверной особе, мужественной и настойчивой. Настойчивой – потому как в зеркало минут десять пялиться надо, а по первости и все полчаса.

Или вот в темноте – чего только не увидишь в собственной спальне: и звёздную пыль, и осколки метеоритов, и бабу Пашу с восьмого этажа, почившую в прошлом веке, и Хоттабыча с кружкой пива, и даму в белых одеждах с саблей наголо.

У нас один соседский мальчик такую ерунду «зыркой» назвал. Помню, привёз он это слово из какой-то деревни после каникул летних. А мы сразу же подхватили «зырку», и каждый день кто-нибудь делился своей «зыркой». И верить в них полагалось безоговорочно. Да и верилось, скажу я вам. И когда представлялись вещественные доказательства, в них тоже полагалось верить. И хотя они были подкинуты кем-то потусторонним из потустороннего мира, выглядели вполне реалистично.

В качестве таких вещественных доказательств часто представлялись камни, стёклышки, бусины, пуговицы, шпильки, всевозможные замки и ключи, детали радиоприёмников и телевизоров, фантики от импортных конфет и жвачки. Женька Гусаров, например, щеголял черепками с раскопок, и мы закрывали глаза на то, что отец у него – археолог.

Сентябрь был всплеском доказательств, а через пару месяцев запасы наши иссякали, и мы переходили на «папирус» – сильно помятые, замусоленные, местами прожжённые листочки бумаги с надписями на несуществующих древних языках. Лично я вымачивала бумагу в чае, и получалось очень даже неплохо.

Каждый новый «папирус», он же «зырка», под чутким руководством его владельца расшифровывался. Содержавшиеся в нём закорючки мы обозначали буквами русского алфавита. И каким-то чудом получали вполне приемлемый загадочный текст. Обычно это были указания на то, как стать самым-пресамым: сильным, смелым, красивым, счастливым и так далее.

В общем, «зырка» с древним текстом нас так увлекала, что мы забывали, на какой современной кухне она изготовлена и под каким соусом подана. Хотя – кто его знает, как они появляются, эти тексты, и кто их настоящий автор.

И вспомнились мне эти наши «зырки» вот по какому случаю. Один мой знакомый писатель стал жаловаться на отсутствие вдохновения. С кем не бывает? Роман у него, видите ли, застопорился. А он ещё год назад всем раструбил, что за роман взялся. Ну и каждый подойдёт, каждый спросит, что да как. А он каждому в подробностях объяснять начинает положение дел, как будто совета спрашивает.

И каждый ему – со своей колокольни. Кто героя нового подкинет, кто – шутку: мол, с юмором подружись, веселей писать будет. Один, слышу, зачем-то рассказывает, как готовить пастилу по старинному рецепту, другой – чем на самом деле дуриан пахнет, третий что-то о солёности Каспийского моря втюхивает, четвёртый Блаватскую цитирует, кто-то по плечу хлопает и выпить предлагает. Название – так вообще из «Студёной низменности» в «Голубые горы» поднялось, а потом в «Бессрочной атмосфере» испарилось. Лично я предложила название «Стопка», мне оно показалось коротким, но ёмким. А потом я вспомнила «зырку», но промолчала, потому что он и так уже надулся на меня за «Стопку».

Сильно ранила его моя «Стопка». Он перешёл со мной на «вы», а потом и «вы» исчезло вместе с другими словами, кроме «доброго вечера» с брезгливой интонацией. И прошла его брезгливость только после того, как я, переболев ветрянкой, снова вышла в люди. Он подрулил ко мне как ни в чём не бывало.

– Ну, колись, с чего всё началось, – нетерпеливо спросил он.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты же ветрянкой болела.
– И что?
– Да когда я узнал, что у тебя ветрянка, меня прямо осенило. Я как раз голову ломал, чем бы таким героиню заразить, чтобы она недельки три в одиночестве провела. Ноги ломать – как-то банально. Думал клещом укусить, ну, энцефалитным…
– А ты бы её бомбусом террестрисом укусил, – мне почему-то хотелось поиздеваться над ним. Бывает такая стадия занудства у людей, когда их уже не жалко. – Или бомбусом лапидариусом, – во время ветрянки мне очень понравились эти латинские названия шмелей (bombus terrestris – земляной шмель; bombus lapidarius – каменный шмель. – Ред.). Немного ожирев за три недели, я и сама ощущала себя неким бомбусом.
– Опять издеваешься? Лучше давай рассказывай, что чувствовала, когда морда красными пятнами пошла, а тебе на свидание вечером.
– Мне не на свидание, мне на свадьбу надо было…
– Ничего себе поворот! Как же я не додумался! Точно! А я всё хожу вокруг да около! И как ты это пережила?
– Да нормально. Сначала испугалась, конечно. А тут соседка звонит, а у её мальчишки – ветрянка. Так она зашла, посмотрела на меня, и всё ясно стало. Намазалась я зелёнкой, да и сидела дома.
– А свадьба? Перенесли?
– А что её переносить? Без меня разобрались. Я, честно говоря, свадьбы эти терпеть не могу.
– Не понял… Так… свадьба без невесты… – задумался он. – А ведь это можно использовать!

Я почувствовала, что за пару месяцев нашего необщения его окончательно заклинило. Вместо того чтобы свободно жить, дышать и воспринимать, он находился в постоянном гипертонусе. Коршуном он набрасывался на любую информацию, рвал её на месте либо тащил в гнездо. И поскольку свадьба была уже в его когтях, отнять её, сообщив, что это всего лишь свадьба моего племянника, я не осмелилась.

И тем более поэт знакомый подошёл. В миру он – врач-реаниматолог. Сами знаете, среди литераторов кого только не встретишь. И тот сразу на поэта переключился.

– О! Ты как раз кстати! Скажи вот мне: после ветрянки осложнения бывают?
– Слушай, зачем тебе ветрянка? Давай я лучше тебя в кому отправлю. Может быть, тогда что-нибудь прояснится?
– В Кому? А где это? Далеко?
– Не так уж и далеко. Под Звенигородом. Дача пустует у меня. А там знаешь как пишется! Одни соловьи чего стоят! Прислушаешься – они тебе такого напоют, – поэт-реаниматолог начал насвистывать, изображая соловья, – успевай записывать! Да там куда ни глянь – готовый рассказ! Приятель у меня там недавно кандидатскую в два счёта слепил!
– Кандидатскую, говоришь…

Я подумала, что он сейчас обидится на кандидатскую так же, как на мою «Стопку». И если бы я предложила ему пожить на своей даче, он наверняка бы обиделся. Но кандидатская реаниматолога вызвала положительную реакцию. И вот уже доктор объясняет ему, как добраться, и что ключи у соседей, и что-то про козье молоко и свежие яйца.

Кстати, пора нашему писателю хоть какую-нибудь фамилию дать. Настоящую назвать не рискну. Скажу только – состоит она у него из двух частей, одна из которых число обозначает. Но и перевирать сильно тоже не стану. Пусть будет Семиколенов, хотя вся следующая информация ко мне поступала уже от реаниматолога.

Через неделю я узнала от него, что роман из «Золотой оспы» (читай – ветряной) превратился в «Козью лихорадку». При этом Семиколенов сильно жаловался на соловьёв, которые прячутся от него в листве и дразнятся своими непредсказуемыми трелями. В пример им он ставил ворон, которые честно и открыто каркают, нападают на коз и велосипедистов. И вообще ведут себя как собаки, то есть у собак отымают их собачьи кости.

И хотя Семиколенов вроде бы переключился на природу, реаниматолог после первой дачной недели по-прежнему оценивал его состояние как тяжёлое. А ещё через неделю мы узнали, что Семиколенов обиделся и на ворон, и на собак, и на траву, которая почему-то мокрая по утрам, и от козьего молока его воротит, и соседи все – мелкие обыватели, и ему с ними не по пути, а настойка их – дрянь, и от неё тоже воротит, как от козьего молока, и третий день он не выходит из дома.

И роман потерял все свои названия, сюжеты, героев. И русский язык для него начал терять смысл, то есть Семиколенов стал чувствовать, что знает ещё какой-то язык, очень древний, и пытается вспомнить его.

А через несколько дней Семиколенов сообщил реаниматологу, что может предъявить вещественные доказательства существования этого древнего языка, найденные им на втором этаже под кроватью во время ловли соседского кота-неврастеника. Именно так он определил кота, который вместо того, чтобы напиться козьего молока и спокойно мурлыкать, каждый раз опрокидывал это молоко, приходил в ужас от содеянного, с воплем бросался на занавеску и болтался на ней, пока Семиколенов не вытрет молочную лужу.

И когда после очередной лужи Семиколенов запустил в него свежим куриным яйцом, кот спрыгнул с занавески и понёсся на второй этаж, чуть не опрокинув самого Семиколенова. Там он нырнул под кровать, откуда и был извлечён уже с древним языком в лапах.

Отняв у кота комок бумаги и развернув его, Семиколенов увидел закорючки, за расшифровку которых и взялся безотлагательно. По его утверждению, это и был тот самый язык, который заполонил его сознание накануне.

С этого момента дальнейший процесс работы над романом для нас, к сожалению, становится недоступным. Даже если Семиколенов и отвечал на звонки реаниматолога, то резко и кратко: «Спасибо. Нормально. Извини. Работаю».

В издательстве давно ждали роман Семиколенова, потому и опубликовали сравнительно быстро. Получился неплохой детектив под названием «Пропавшая буква». Главным героем его стал лингвист, который пытался доказать существование единого праязыка.

На презентации были в основном все свои. Семиколенов выглядел каким-то заоблачно-добрым, загадочно-мягким, расслабленно-плюшевым – такими бывают отцы в первую неделю после рождения ребёнка. Завидев меня, например, он умильно протянул: «Сто-о-о-пка-а», – и полез обниматься.

А когда с официальной речью выступал реаниматолог, то есть хвастался своей необыкновенной дачей, мы узнали, что кандидатскую там «слепил» Евгений Гусаров, лингвист, приверженец ностратической теории языков. И от Гусарова в тот вечер я уже не отходила. Я ему как про «зырку» сказала, он сразу меня вспомнил. Ну, это тот самый, с черепками, у которого отец археолог. И порешили мы с ним семиколеновский роман «Зыркой» называть, чтобы она не обиделась. А то встретишься с «зыркой» где-нибудь в коме один на один – никакой реаниматолог не поможет.