Мой отец работал в лесничестве и был мастером на все руки: и охотник хороший, и пчеловод неплохой – до двадцати ульев держал в саду. Но больше всего он славился в нашей деревне тем, что был отменным плотником. Если кто-то умирал, все сразу шли к папе с просьбой: «Давай, Григорий, айда к нам домовину новопреставленному рабу Божьему делать». Конечно, никакой платы за это отец не получал – не принято было брать за такое деньги. Строгал гроб, отдавая дань памяти усопшему.

В те времена люди в нашей старенькой деревне жили очень дружно. Если у кого-нибудь случались похороны, то все шли к родне покойного не с пустыми руками, а с гостинцами: кто пару десятков яиц принесёт, кто – шмат сала, кто – пару бутылок самогона. И деньги приносили семье умершего: один трояк даст, другой – пятёрку, а бывало, что и целый червонец.

И вот однажды у Воробьёвых случилось горе – умер глава семейства, Филипп. Болел он перед смертью месяца три-четыре очень тяжело – врачи всё никак не могли верный диагноз поставить. Филипп не мог ничего есть и с каждым днём таял словно свеча.

В тот злосчастный день Филипп поднялся с постели воды попить и посмотрел в окно. Его жена Елизавета купила весной тридцать двухнедельных петушков по десять копеек за голову. Петушки уже подросли и выглядели очень аппетитно. Вот Филипп и говорит жене:
– Лизавета, заруби мне одного петушка и утуши его в печке. Очень захотелось бульончика похлебать – прямо мочи нет!

Елизавета обрадовалась, что муж воспрянул и у него наконец-то аппетит появился. Быстро принялась за дело. Петушка зарубила, осмолила как полагается, разделила тушку на четыре куска. Положила в чугунок, залила горячей водой – и в печь, а сама побежала дальше по хозяйству хлопотать. Живности у Воробьёвых много было – пока всех покормишь, пока за всеми походишь, часа полтора и пролетит незаметно.

Зашла Лизавета в хату, достала горячий чугунок, налила в кружку готовый бульон, попробовала, добавила чуть-чуть соли. Подошла к кровати мужа, а Филипп уже холодный лежит. Заплакала Лиза, запричитала, кинулась к соседям, чтобы те за моим отцом сбегали, позвали гроб делать.

Отец быстро собрал плотницкий инструмент и ушёл. Взял он с собой одного помощника, и принялись они вместе домовину мастерить. К обеду гроб был почти готов, а Филипп – уже обмыт и одет. Тогда в деревнях гробы не обивали материей и не красили, никаким тюлем не накрывали. Осталось только выстрогать гробовую крышку. Пока отец её мастерил, люди помаленьку начали подтягиваться на двор к Воробьёвым.

Лизавета сидела у окна на табуретке и тихонько плакала. Когда папа принёс готовую гробовую крышку, хозяйка оглянулась на припечек, где стояли чугунок и кружка с бульоном. Подошла к покойнику и стала причитать:
– А мой же ты Филиппушка! А мой же ты род-нень-кий! Сам же ты лежишь, а петушок-то твой стоит!

Люди слушают вдову и ничего понять не могут: ведь предыстории с бульоном они не знали. Глядят то на покойника, то на Лизавету, то друг на друга и потихоньку начинают хихикать – и шмыг один за другим во двор. Бабы стоят, держатся за забор, а сами рты платочком закрывают и трясутся от смеха. Хоть и повод не слишком весёлый, а всё равно смешно. Виданное ли дело: мужик помер, а его достоинство – нет!

А Лизавету словно заклинило: она всё голосит и голосит в избе про петушка.

Тут папа мой не выдержал, взял вдову под руку, вывел в сени и говорит:
– Послушай, Лизавета, что ты всё талдычишь про петушка? Опомнись! Стыдно же – люди кругом.

Лизавета глаза вытаращила на отца и ничего понять не может. А когда поняла, самой смешно стало.

Хоронили Филиппа на следующий день. Вся деревня вышла его провожать в последний путь. Отец пришёл с поминок и сказал маме:
– Хорошо Филиппу будет на том свете. Слёз мало – значит, посуху ему туда идти. Видно, Богу было угодно смехом проводить соседа в последнюю дорогу.

А через пару недель умер ещё один наш сосед, старик Фёдор. Папу снова позвали на скорбный промысел. Он собрался и, уходя, ехидно заметил:
– Ну, у дяди Фёдора петушок стоять точно не будет. Всё-таки восемьдесят два года покойнику.