– Мурзилка, ну надень платьице!
– Ещё чего! Я скорее на тебя платье надену.

От нашего хохота с вишни взлетела стайка переполошённых птиц. Серый пушистый кот, лелеявший надежду когда-нибудь добраться до щебетух и устроивший засаду на заборе, плюнул и сиганул на соседский участок.

– А почему Мурзилка? – спрашиваю, задыхаясь от смеха. Идея натянуть платье на Вадима – большого, бородатого, с трубкой в зубах – доводит меня до истерики.
– А она по паспорту Муза. Её мама – бывшая балерина, папа – критик, бабушка – концертмейстер. Как её ещё могли назвать?

Вадим Алымов был моим «летним другом». Мы встречались только в июне в маленьком городке, где жили наши бабушки и дедушки. И он уже тогда увлечённо рисовал. Мог замереть во время любой игры и уставиться на небо, а потом выхватить из кармана альбомчик и быстро набросать облачко причудливой формы, тень от ветки или смешной жест кого-то из друзей или подружек.

Поэтому, когда одним летним вечером, устав от беготни, мы устроились под шелковицей и заговорили о том, кто кем хочет стать, планами Вадима на будущее даже не поинтересовались.

– Я буду учительницей, Игорёха – врачом, Олька – продавцом, Вадька – художником. А ты, Ирка? – тараторила рыжая Наташка.
– А почему ты так уверена, что я стану художником? – неожиданно отозвался Алымов.
– Здра, моя ра! – театрально удивилась Оля. – А кем тебе ещё становиться?
– У меня батя прокурор. Не разрешит он мне в художественное, – вздохнул Алымов.
– Как это не разрешит? – возмутилась поборница справедливости Марина. – У нас не крепостной строй.
– Ты моих предков не знаешь, – уныло проговорил Вадик. – У меня ведь не только папа юрист, но и мама в суде работает. С двумя мне не справиться.

А потом умерла бабушка Алымова, и Вадиму стало не к кому приезжать. Мы потеряли друг друга на целых тридцать лет и нашлись только благодаря соцсетям.

Мой «летний друг» приехал к нам на дачу, привёз сувениры и прекрасно изданный каталог своих работ.

– Удалось-таки уломать родителей? – спросила я, предвкушая интересный рассказ.
– Ох, чего мне это стоило! – покачал головой Вадим.

Когда он принёс домой аттестат об окончании средней школы, отец радостно потёр руки и заявил.

– Ну что, сын, давай решать, кем станешь – судьёй или прокурором.
– Пап, я рисовать люблю, – осторожно заметил отпрыск.
– Это не обсуждается, – отмахнулась мать. – Думаю, судьёй лучше. У нас по судам одно бабьё, мужики на вес золота. Миша Первенцев прямо уговаривал Вадю к нему на факультет отдать.

На следующий день родители отконвоировали Вадима в юридический институт. Весь июль он уныло готовился, а в ночь перед первым экзаменом написал покаянную записку, спустился по балконам с третьего этажа и спрятался у друзей.

Домой вернулся лишь через три дня. Тайфун «Тип», что вскоре после этого накрыл Японию, можно считать незначительными атмосферными осадками по сравнению с тем, что пришлось вынести несостоявшемуся юристу. Отец обратился к областному военкому и в приказном порядке потребовал, чтобы призывника Алымова В.Н. забрали с «первой волной». А мать лично обыскала его комнату и конфисковала всё, чем и на чём можно было рисовать.

Долг Родине Вадим отдавал преимущественно в солдатском клубе. Сначала писал названия и объявления чётким рубленым шрифтом, со временем осмелел и взялся за плакаты и стенды. Когда часть – с точки зрения наглядной агитации – стала образцовой, Алымова начали «сдавать в аренду» соседям. И если поначалу его уступали за пару ящиков тушёнки, то ближе к дембелю выменяли аж на стреловой самоходный кран на два месяца (начальник части строил особнячок в пригороде).

Надежды родителей на то, что в армии Вадиму выбьют дурь из головы, пошли прахом.

– Вадюша, ну не губи же ты свою жизнь собственными руками! – пыталась взывать к нему мать. – Что такое художники? Они даже распределения после института не получают. Всю жизнь голые, босые, голодные, к тому же пьяницы и многожёнцы. Не позорь нас перед людьми, иди в юридический.
– Мам, какой юридический? Я за два года в армии перезабыл и то, чего не знал!
– Не волнуйся, папа тебя поступит.
– Не обижайся, мам, я рисовать хочу.
– Так и рисуй, кто тебе не даёт? Андропов, говорят, стихи пишет, хоть и генсек. А ты рисовать будешь, но после работы или в отпуске. У мужчины должен быть верный кусок, а с художествами по миру пойдёшь!
– В нашей стране с голоду никто не помирает.
– Или ты идёшь в юридический, или на нашу помощь не рассчитывай!
– Меня берут лаборантом в монументальную мастерскую. Стану студентом – будет стипендия. Проживу как-нибудь.

То, что Вадим поступил, не имея никакого блата, отнюдь не смягчило родителей. Отец демонстративно игнорировал сына, мать так же демонстративно поглощала литрами корвалол. Поддерживала его лишь младшая сестра Алёнка.
Когда же в жизни Алымова появился ещё один сочувствующий человек, третьекурсница искусствоведческого факультета Муза Тимкина, Вадим немедленно предложил ей руку и сердце. Тогда-то и прозвучала фраза о платьице. Мурзилка даже в день собственной свадьбы категорически отказалась вылезти из джинсов, согласилась только потёртые синие сменить на белые.

Родители жениха, увидев экстравагантную невесту, тут же развернулись и ушли из загса. Перед защитой диплома мама подстерегла Вадима возле института и вручила ему ключи от маленького домика на окраине города. Жильё было без удобств, от автобуса топать полтора километра, но оно было своим! Приобретя крышу над головой, Вадим потерял жену. Мурзилка оказалась категорически не совместимой с туалетом типа сортир.

– Так у тебя вторая жена? – спросила я.
– Официально уже четвёртая, – сознался друг. – Я десять лет дурака валял, женился-разводился, к вящей радости родителей: оправдывались худшие их предположения. А потом понял: два художника в доме – страшнее, чем две хозяйки на кухне. Лариска у меня стоматолог, в живописи ни бельмеса не смыслит! Зато отличная жена, мать и копейку заработать умеет.
– А что родители? Смирились?
– Только тогда, когда я стал академиком живописи и мне назначили пожизненную стипендию.
– Ты уже академик? Здорово!
– Слушай, ты точно как предки! – рассердился Вадим. – То, что мои работы продаются на аукционе «Сотбис», что стоимость одной моей картины в двадцать раз выше, чем годовое содержание академика, – это, с их точки зрения, несерьёзно и ненадёжно. А то, что раз в месяц мне вынь да положь должны дать копейку из госбюджета, – вот это дело, вот это жизненный успех!
– Знаешь, Вадька, хорошо то, что хорошо кончается! Они ведь желали тебе счастья. А то, что трактовали его по-своему, так многие родители не в силах выйти из наезженной колеи и ошибаются в своих детях.
– Не всё так просто, – помрачнел Алымов.

– Они, бедные, положили столько сил на борьбу со мной! И когда моя младшая сестра заявила, что хочет стать музыкантом, практически не сопротивлялись. Алёнка окончила консерваторию, подвизалась в какой-то альтернативной группе. Играли по захолустным клубам перед такими же чокнутыми, как и сами. С огромным трудом прорвались на рок-фестиваль, где их благополучно освистали. После чего группа всем составом ушла в запой. Алёнка пела в ресторане, аккомпанировала самодеятельному хору, работала музруком в детском саду. В конце концов мама пристроила её к себе в суд каким-то мелким клерком.

Ей сорок лет, а ни семьи, ни детей, ни перспектив. Ненавидит всех на свете. Себя – за то, что не хватило способностей пробиться, родителей – за то, что не настояли на поступлении в юридический. А главный враг – я, поскольку показал ей пример непослушания.

– Получается, твои родители и сопротивлялись – ошиблись, и не сопротивлялись – ошиблись. Да-а-а, дилемма.
– Вот и я о том же, – кивнул Вадим. – У меня старшая дочь, Машутка, и рисует, и на пианино играет, и рок-н-ролл танцует, и в математический кружок ходит. И уже год меня терзает: папочка, куда мне поступать?
– Предложи ей самой принять решение.
– Предложил, – уныло сознался Алымов. – Сердится, говорит, что я ухожу от ответственности из-за своих детских обид и комплексов.
– Слушай, а знаешь что…
– Что? – с надеждой отозвался академик.
– Да нет, ничего, – помотала головой я.

Не буду ничего советовать. У меня ведь тоже свои детские обиды и комплексы.