У нас всё всегда бывает именно так: что под носом, доступно и дёшево, то неинтересно и лень глядеть, а что чёрт знает где, три полярных ночи на собаках и очень задорого, то подайте сюда, а то повешусь с горя. Так что мы, конечно, ленивы и нелюбопытны, но – наполовину.
Если бы у моего соседа в квартире, к примеру, хранились сокровища Тутанхамона, я бы туда даже не заглянул: лень и никакого адреналина. А позыркать на какого-нибудь якобы особо редкого мозамбикского тушканчика с жемчужно-перламутровой шёрсткой помчусь сломя голову. На шести самолётах мозамбикских авиалиний 60-х годов производства. Самое запоминающееся в африканских самолётах – не сами самолёты, эти летающие мега-«запорожцы», а баклажанного цвета стюардессы, с трудом помещающиеся в проходе.
Но речь не о фараонах и не о грызуньем жемчуге, а о горных лыжах.

У меня дом в селе Степанове. Рядом – парк «Яхрома», «Волен»… До горнолыжной горы – десять минут неторопливой ходьбы. Знакомые инструкторы. Скидка как для «местного». Всё есть.
И вот уже полтора десятка лет я даже не пытался кататься. Почему? Всё потому же. Впрочем, оправдание у меня было всегда: лыжи – это слишком буржуазно. Куршевельские понты и всё такое прочее. Так считают многие. Отчасти, кстати, верно. Один мой приятель, когда его жена с детьми едут кататься на лыжах куда-нибудь в Андорру или Швейцарию, а он не едет из антибуржуазных убеждений, так вот мой приятель тут же уходит в демонстративный антиимпериалистический запой. Это у него такая форма назидательного терроризирования родных.
У меня до запоев не доходит – кишка тонка. Но до поры до времени я мимо яхромской горы проезжал, высокомерно отводя жало на 180 градусов.
И вот как раз, когда я ехал на дачу, ровнёхонько в момент ритуального отвода жала от горнолыжной капбяки, раздался звонок на мобилу. Звонил мой приятель, Женя Одинцович.
– Ты где? – спросил он.
– В Яхроме. К даче подъезжаю.
– Ясно. У тебя ведь у студентов каникулы?
– Ну.
– Значит, разворачивайся. Летим в Австрию кататься на лыжах.
– Да я… и не катался никогда…
– Научишься.
– Да и денег у меня…
– Неважно. Найдём. Я уже всё заказал. Скидка семьдесят процентов. Горящие билеты. И места в отеле горящие. Полетим в Австрию. Это недалеко от Инсбрука.
Название городка (вернее, деревеньки, почти хутора) оказалось Pitztal. По-нашему – Питсдаль. А ещё более по-нашему – Пиздаль. Ну и что? Суздаль можно, а Пиздаль нельзя?
Сейчас я вернусь к Жене Одинцовичу. Сначала два слова о лыжах.

На лыжи я встал почти сразу. Пару раз, конечно, долбанулся чем положено. Но без этого нельзя. Главное – ничего не сломал. Но потом всё понял.
Дело-то в общем нехитрое: крути задом, как «Виа-Гра». Тонкостей, разумеется, много. Их, если надо, инструктор объяснит.
Кататься мне понравилось, но ещё больше мне – как лингвисту-словарику – понравилось горнолыжная лексика. Первая же тирада одного из наших, произнесённая в прокате лыж его подруге, в которой (в тираде, а не в подруге) я не понял ни слова, отправила меня в сладкий языковедческий нокаут.
– Значит, Анютка, план такой, – сказал он. – Лыжухи у тебя правильные, мягкие. Берём скипас и едем на яйцах. Для начала, конечно, тебя сгоним по зелёнке прямо у отеля. Там бугель короткий. Сейчас утро, гоблинов мало, склоны – чистая вафля. Их часов через пять убьют. Там уже сделаем апрески, а то копыта на убитой трассе забьются. На апрески чакры откроем глинтом и ягером, догонимся грушей с фигой, поужинаем – и харю мять. Завтра сядем на метро и запустим тебя по тамошней синей. Австрийская синяя – одно название. Детское агу. Для начала как бегинер трассу проедешь плугом. Ясно? У французов всё на ступеньку выше. В Курше, там синяя – как красная. А здесь… так, пару балкончиков… Сакс. Даже в склон по-нормальному не ляжешь.
Сначала ничего не понял. Но потом понял следующее.
Самое главное в горнолыжном отдыхе – это «скипас» и «апрески».
«Скипас» – это магнитная карточка, которая должна лежать около сердца. С её помощью ты проходишь на подъёмники.
«Апрески» – это когда ты прямо в лыжных ботинках походкой роботов-исполнителей из фильма «Отроки во Вселенной» спускаешься с гор, ты должен тут же в баре накатить что-нибудь с незнакомой тебе улыбчивой австриячкой. «Открыть чакры». Чакры обычно открываются глинтвейном («глинтом»), ягермайстером («ягером»), слабой (28 процентов) водкой «вильямовкой» (кусочек груши – прямо в водке) или более сильной водкой (здесь это 38 процентов) с фигой (фига прямо в водке). Сразу пить «водку-фигу» нельзя – водка должна настояться.
Лыжи и ботинки – это тоже важно. В прокате у тебя спрашивают рост, вес, возраст и степень владения лыжами. Для «бегинера» (начинающего) лыжи подбираются мягкие. И так, чтобы они сразу отлетали, если упадёшь. Чтобы ноги не сломать.
Трассы бывают зелёные (зелёнка), синие, красные и чёрные. По степени сложности. В разных странах цветовая гамма имеет свои оттенки. В Австрии, к примеру, градация щадящая. Во Франции всё на ступеньку выше. То есть синяя – как красная и так далее.
Далее: есть три вида подъёмников. Бугель (хотя правильнее – «бюгель») – это когда тебе под зад что-то подсовывают и это что-то поднимается. А ты едешь на лыжах вместе с этим чем-то. Бугель бывает одноместным (кружочек под зад) и двухместным (палочка под зад). Бугель – это хорошо. Но на длинном бугеле не отдыхают ноги. «Забиваются копыта».
Яйца – это кабинки-подъёмники. Бывают яйца, когда ты поднимаешься без лыж (лыжи вставлены в специальное углубление снаружи яйца). А бывают яйца, когда ты поднимаешься в лыжах, свешивая лыжи вниз. В яйцах копыта не забиваются. Яйца – это хорошо.
Наконец, есть «метро», то есть поезд, который едет вверх по туннелю 8 минут. На ледник (глетчер) едет именно метро. К другим трассам поднимаются яйца. Всё просто.
Утром склон очищают ротраки. После них склон аккуратно ребрист и напоминает вафлю. Ехать по «вафле» очень приятно. Когда же «гоблины» (то есть люди) по вафле покатаются, образуются буераки, бугры и сугробы. Такой склон – «убитый». И «копыта» испытывают большое напряжение.
И ещё: лёгкий склон – широкий склон. Если он широкий и пологий – это очень просто. «Сакс», да и только. «Гоблины» друг другу на широком склоне не мешают. Кстати, если уж на твоём пути оказался какой-нибудь скоропостижно и внезапно павший гоблин, старайся тормозить не перед ним, а объехав, после!
Узкие же места трассы, часто над пропастью, называются балкончиками.
Наконец, кататься можно двумя способами. Первый – раскорячив от страха свои трясущиеся «копыта», отклячив попу и постоянно тормозя (гася скорость) на поворотах и включая «плуг» (лыжи носком внутрь).
Второй – на высокой скорости изящно «ложась в склон», то есть словно бы почти касаясь плечом склона. Но этому надо учиться. А научить может инструктор, которого лучше взять, чтобы потом не переучиваться.
Много ещё всяких «нехитрых премудростей» в этом деле. Очки, шлем, крем, термобельё…
Это всё можно узнать из умных книжек. А я здесь просто издаю восторженный вопль начинающего горнолыжника (по-нашему – чайника). Альпы снятся, когда «харю мну». Сплю, значит.

Теперь пару слов о Жене Одинцовиче. То есть о нас с Женей. Женю я знаю с детства, и дружим мы с ним с самого детства, и с самого детства мы спорим. Дружим – и спорим. Обо всём: о смысле жизни, об идеале женщины, о машинах, о футболе, о работе.
Когда мы учились в школе, Женя был физиком, вернее математиком, а я лириком, вернее гуманитарием. Жене всегда нравились небольшие энергичные брюнетки, мне – крупные задумчивые блондинки. Я собирал марки, Женя – значки. У Жени был милейший кот Иммунитет (сокращённо Моня), у меня – пес Клоп, вреднейшая красноглазая и краснопопая болонка, у которой истошный лай непременно сопровождался произвольным метеоризмом. Я был за «Спартак» и, соответственно, был «мясом», Женя – за ЦСКА и был, следовательно, «конём». Я хорошо прыгал в высоту, Женя – в длину. И так далее. И всё это вызывало ежедневные споры до хрипоты. Один раз мы так яростно спорили о том, что лучше – «АББА» или «Бони М», что я потерял голос, защищая «АББУ», а Женя, отстаивавший «Бони М», так кричал, что его вырвало в самый разгар полемики.
В старших классах перед нами встал вопрос: вступать в комсомол или не вступать. Мне было, честно говоря, всё равно. Для меня вступить или не вступать в комсомол – это было как брать или не брать зонтик, когда идёт дождь. Надо вступать – вступи. Чего тут страдать-то?
Женя весь измучился: он втайне не был согласен с принципом демократического централизма, осуждал однопартийную систему, слушал радиостанцию «Свобода» и одобрял диссидентов. Я же путал диссидентов с гомосеками и о «Свободе» ничего не знал. Я любил фильмы про неуловимых мстителей. Женя – страдал. Но без комсомола нельзя было поступить на мехмат МГУ. Вступив в комсомол, он похудел на три килограмма. Кстати, Женя был малоежка, а я – многожрачка и хавал, как атомный пылесос: для меня уничтожить пару-тройку банок тушёнки с батоном за восемнадцать копеек, смазанным томатпастой и маргарином, было разминкой.
Я поступил на филфак, Женя – на мехмат.
– Продажные пустолайки, – говорил Женя про филологов.
– Мумификаторы духа, – говорил я про математиков.
Перестройку Женя принял с воодушевлением. Он ходил на митинги, выступал в поддержку независимости прибалтийских республик. Мне всё это было до глубочайшей фени. Я в это время зачитывался философом Николаем Фёдоровым и всерьёз собирался воскрешать мёртвых и расселять их на звёздах. В общем, был далёк от реальности.
В лихие девяностые мы встречались не так часто, но каждая встреча опять превращалась в отчаянную словесную перепалку. Мы спорили о Ельцине, о кино, об интернете, о дефолте. Женившись, о том, как правильно воспитывать жену (по иронии судьбы Женя женился на доброй и спокойной полной блондинке, я – на энергичной и скандальной худой брюнетке), став папами, о том, как правильно воспитывать детей. У меня, разумеется, родился сын, у Жени – дочь. Потом мы почти синхронно развелись. Разводы у нас, естественно, оказались разновекторные: Женя сам ушёл от своей жены, а моя ушла от меня. При этом моя бывшая оттяпала у меня мою квартиру, а Женя оттяпал у жены её квартиру. После этого мы долго спорили, что делать дальше: жениться или не жениться? Я сказал, что больше никогда и ни за что не женюсь, – и женился через два месяца. Женя сказал, что женится обязательно, – и остался холостяком. Я превратился в семейного домоседа, Женя – в неутомимого бабника. Я стал стремительно худеть: бесконечная дешёвая халтура, беготня по редакциям… Женя стал стремительно толстеть – он стал довольно крупным биржевиком.
Мы спорим всегда. Не испытывая ни малейшей злобы. Никакого раздражения. Нам очень приятно ругаться друг с другом. Это потребность наших организмов.
Обряд. Традиция.

Мы прилетели в Инсбрук под вечер. Спорить мы с Женей начали уже в самолёте. О том, что лучше – водка или коньяк. Я был за водку, Женя – за коньяк. В аэропорту нас встретило заранее заказанное такси.
– Ну вот, – зевнул коньяком Женя. – Полтора часа – и мы на месте.
– Не сглазь, – процедил я водочными парами.
– А! Не верю я во все эти ваши предрассудки!
– А я верю.
– Филолух несчастный!
– Бизнючья морда!
– Ну и ладно!
– Ну и пожалуйста!
Мы удовлетворённо отвернулись друг от друга и уставились в противоположные окна.
Вы когда-нибудь стояли в пробке в Альпах? А я стоял. Десять часов!
Ночь. Скомканный тёмно-синий искрящийся шёлк гор. Чёрное небо всё в мерцающих звёздных светляках. И – то пурпурные, то шафранные, медленно ползущие ручейки автомобильной лавы. Мы – словно тихо парим в темноте. Спереди нас – пурпурная река, уходящая куда-то в шелка и звёзды, сзади – шафранный поток, растворяющийся где-то в звёздах и шелках. Фантастика.
– Красиво-то как, – вздохнул я.
– Ага, а главное – быстро, – зевнул Женя.
В отеле мы расположились за полночь. И началась альпийская «дольче вита».
Утром – завтрак. Пуховая тёплая плюшка с рассыпчатой поджаристой корочкой. Рассыпаясь, даже не хрустит – урчит. И золотисто-ледяное масло с серебряной слезой. И застенчивые девичьи ланиты австрийской ветчины. И янтарный рассвет глазуньи. Нет, давайте два рассвета!.. И нега козьего сыра, лепестком лилии томно распластанная на пряном хлебце. Как одалиска на кушетке. И кофе, кофе – горький, как смола, и густой, как джаз.
– Чего ты яйца-то жрёшь? Дома, что ли, не наелся? – начинает Женя.
– Нравится, – бурчу я.
– Нра-а-авится, – передразнивает Женя. – Взял бы вон чего-нибудь местного, сервелата, например.
– Не хочу. Сам ешь свой сервелат.
Женя кладёт себе на тарелку полподноса сервелата.
– Ну и вафля ты очкастая. Тоже мне, приехал в Австрию яйца есть.
– Что хочу, то и ем. А ты лопай, лопай свой сервелат. Вон как рассервелатился. Уже, небось, за сотню весишь.
– Это для солидности, – Женя заботливо гладит свой живот. – Не всем же такой несерьёзной глистой быть.
– Свиноматка!
– Яйцеглист.
Мы удовлетворённо замолкаем и сосредоточенно жуём. Вкусно.

Потом – горы. Небо – отчётливая сфера, сгущающая синеву в куполе. Там оно сиренево-васильковое. А вокруг – светло-голубое. Воздух состоит из прохладного ветра и тёплого солнца. Он – как невидимо колышущийся слоёный пирог. Горы вокруг – словно осыпающиеся ледяные пирамиды, сине-белые фантастические руины какой-то гигантской цивилизации.
Мы с Женей съезжаем по красной горке. Женя – толстый, но ездит хорошо. Я – худой, но езжу плохо: только учусь.
– Не гаси скорость! Ложись в склон! – орёт мне снизу Женя.
– Сам ложись… – цежу я, отчаянно вихляя задом.
– Чего ты, как стриптизёрша наскипидаренная? – говорит он мне, когда я, наконец, доезжаю донизу. – Туда-сюда, туда-сюда… Как Яшин на воротах.
– Как хочу, так и езжу. Чего пристал?
– Боишься быстро ездить – так и скажи, – морщится и скалится Женя. – Точно, как в школе. Сдрейфил?
– Да ну тебя…
– Сдрейфил, сдрейфил. Трус Боякович. Дрефлов от испуга слопал слов! Иди с девчонками фартучки шить. Мэ-э-э-э!..
– Жир Пузанович Свинухин!
– Ой-ой-ой! Бабушка сердится!.. Ладно, мир. Пойдем на апрески.
Мы спускаемся на яйцах. Втыкаем лыжи и палки в сугроб у бара. Прямо в лыжных ботинках, как роботы-исполнители, направляемся к стойке. Берём сразу по три фиги. Полируемся ягером. Добавляем ещё пару фиг… По глинту. По вильямовке. Ещё фига…
Через час мы самозабвенно и сладострастно орём друг на друга.
– А я тебе говорю, что у Булкиной ноги были длиннее, чем у Плюхиной! – кричит Женя. Это он про наших одноклассниц.
– У Булкиной?! Ха! Да у твоей Булкиной ноги – как у кенгуру руки. Понял? И нос штепселем!..
– Не тронь Булкину! Это твоя зазноба Плюхина – помесь выдры с колобком.
– Бэ-бэ-бэ-бэ-бэ! А Булкина твоя – дура! Она в сочинениях «итак» с «итого» путала!
– Ага! Зато сейчас она замдиректора банка. У неё на счету такое «итого»!.. У неё там нулей – как на тебе перхоти!
– А у Плюхиной тройня!
– Ага! От алкаша, который на троих сообразил.
– Сам ты алкаш.
– Давай ещё по глинту.
– Ладно, давай.

Про ужин не буду, а то увлекусь. Помню только, что очень много сала. Ещё застряли в памяти макароны с маком. А знаменитый венский шницель, кстати, похож на сплющенное копыто.
На восьмой день нашего пребывания в горах мы, как всегда, утром обновляли вафлю. Утро было солнечное и ясное. Мы катились по новой трассе. Синей и длинной, с двумя балкончиками. На небе проступила нежная жемчужная кисея, пошёл лёгкий искристый снег. Потом жемчуг неба стремительно налился свинцом и снег превратился в тяжёлую мокрую вату. Как раз в это время мы въехали на балкончик.
Снег шёл такой густой, что даже стало трудно дышать. Я ничего не видел, потому что у меня напрочь залепило очки. Вдруг я понял, что вместе со снегом лечу вниз. Полёт продолжался пару секунд. Потом я почувствовал, что плавно врастаю в снег по пояс. Сквозь глухой снежный гул я услышал злобный Женин вопль:
– Бляхин фантик!
– Женёк, ты где?! – заорал я. Мне показалось, что это кричу не я, а кто-то другой. Откуда-то издалека. Оттуда же, из какой-то глубокой ямы, прозвучал зарифмованный матерный ответ.
Снег прекратился так же внезапно, как и начался. Я протёр очки и увидел метрах в пяти от себя скорбный снежный холмик. Из холмика торчали две лыжные палки и выглядывала красная Женина рожа. Рожа шмыгнула носом и сказала:
– С приплыздом, профессор.
– И вам того же.
Балкончик был метрах в трёх над нами. Оттуда нам приветливо махали палками проезжающие горнолыжники.
Мы молча торчали из снега. Ругаться почему-то не хотелось.
Буквально через несколько минут за нами приехал снегоход. Нас откопали два весёлых австрияка. Они смеялись и повторяли: «Дас ист нормаль».
– Кому как, – бурчал Женя.
Нас довезли до подъёмника. Ругаться по-прежнему не хотелось.

Мы молча доехали до яиц. Сели в кабину. Молча спустились вниз. Молча выпили по фиге. По ягеру. По глинту. По вильямовке. Женя внимательно посмотрел на меня. Я – на Женю. Женя осторожно кашлянул и тихо сказал:
– ЦСКА – чемпион…
– Щас… – тихо ответил я. – Разбежался… Кони бегают по кругу…
– А «Спартак» – мясо, – порозовел Женя.
– Конюшня! – расцвел я. – Буцефалы бесхвостые!
Через пару часов над вечереющим Питсдалем громыхала наша страстная канонада.
– А я говорю, что демократическая система необходима России как воздух! – кричал Женя.
– России нужна монархия! – кричал я.
– Мракобес! Твердолобый домостроевец!
– Либераст!
– Тундра!
– Подпевала золотого миллиарда!
– Лопатник! Иди, стирай свои хохломские портянки!
– Пошёл ты в джобса!
Белая замша альпийских снегов налилась густой синевой. Солнце исчезло за перламутровым склоном горы. Темнело. Слышно было, как далёкими горловыми перекатами поёт ручей подо льдом. На небе расцвела нежная, как эдельвейс, луна. И будто удивлённо мерцали ртутные капельки нарождающихся звёзд.
Природа была прекрасна и верна себе.
Как и люди.