В интернете объявление: набирается курс литературного мастерства для прозаиков. Стоимость десятидневного обучения – 1200 евро. Само собой, без проезда, проживания и питания.

Это уже второй подобный мастер-класс. Первый обошёлся студентам дешевле – в 50 тысяч рублей. Но ведь и антураж, и декорации были другие: тягостные зимние сумерки, вязнувшая в грязной снежной каше Москва. А тут время и место проведения – весна, цветение, Прага – туристическая европейская Мекка!

Откровенных графоманов на дальних подступах отсеивает конкурс. Зато будь ты хоть Бунин, но без 1200 евро в кармане – тебя не возьмут тоже. Видимо, подобные подлые поползновения предпринимались: про гордого, но бедного Бунина заранее строго предупредили.

Жаль. Жаль, что вот, может, родился где-то на просторах России новый Бунин, а никто о нём никогда не узнает. Проторчит унылым охранником в какой-нибудь «Пятёрочке». Обшаривая покупательские корзинки, будет сочинять про себя никому не нужные «Тёмные аллеи» и «Лёгкое дыхание». И, не выдержав груза гениальности, сопьётся или руки на себя наложит.

Нету, нету нынче Державиных, которые юных гениев заметили бы и, в гроб сходя, благословили. Не простирается над молодой творческой порослью трясущаяся длань престарелого слезливого, восторженного пиита. Время нынче другое: жёсткое, расчётливое, с калькулятором в руке. Самим бы на плаву удержаться.

Чёртик любопытства дёргает и меня: высылаю пару эссе. Вечером следующего дня – вот она, волшебная сила рыночных отношений! – получаю благосклонный ответ: «Ваши тексты нас порадовали…»

Первая мысль (о женщины, Легкомыслие и Ветреность вам имя!): что надеть в Прагу? Два жакета, лёгкий и теплее, свитер, блузку, брюки. Удобную плоскую обувь: чтобы ходить на экскурсии, не ломая каблуки на средневековом булыжнике.

И тут зашевелился гадкий червячок сомнения – или всё же та самая жаба, которая душит? Я задумалась: порадовали устроителей семинара мои тексты – или всё-таки мои 1200 еврошечек?

И не глупо ли ехать в Прагу, чтобы десять дней маяться в душных классах, с тоской посматривая за солнечное окно, в которое скребётся ветка цветущего дерева? Думать: господи, скорей бы кончились унылые лекции, семинары, дурацкие обсуждения…

И это в драгоценные часы, когда можно бродить по игрушечной карликовой Златой улочке, сидеть в уютной кафешке на берегу Влтавы? Прихлёбывая душистый глинтвейн, рассматривать безмятежные лица туристов и пражан. Снимать замшелый старинный Карлов мост, томно и бесстыдно изогнувшийся в танго Танцующий дом…

Те же плохо скрываемые нетерпение и досада будут написаны на лицах именитых педагогов. Типа чёрт бы забрал вас, купивших наше драгоценное время, бездарей и непризнанных неудачников! Удачливые и признанные по платным семинарам не ездят. (А Бунины, заметим в скобках, остались дома.)

За 1200-то евро я и сама прекрасно наберусь впечатлений. Прага – это озарение, вдохновение, впечатление и всё такое. Молодым – да, можно потусоваться, мелькнуть звёздочкой, запомниться мэтрам дерзким бойким словцом. А если совсем повезёт – завести более плотные литературные связи.

Я начисто лишена этого полезного качества – заводить нужные знакомства. Вздыхаю и мысленно разбираю чемодан. Раскладываю по полочкам непригодившиеся вещи. Развешиваю на плечиках жакеты, которые только распрямили, выпятили, вздёрнули плечи и спинки, возмечтали о Европах… Обойдётесь, мои милые.

Мне кажется, тема творчества близка читательницам «Моей Семьи». Мне кажется, читательницы «Моей Семьи» – непонятные и непонятые, немножечко странные женщины. Согласитесь, есть прелестная тайна в хорошенькой женщине, читающей газету, важно водящей носиком по строчкам.

Читательницы и сами творили бы не хуже авторов. Жаль, мешают нехватка времени, уверенности, насмешки мужа («Писа-ательница выискалась! Лучше б котлет накрутила»). Ручка запропастилась в нужный момент, как назло, побежал на плите суп, заплакал в неподходящий момент ребёнок… А муза – дамочка капризная: взмахнула стрекозиными крылами – и была такова.

…Мы литературных институтов не кончали. Это я не с пролетарской напыщенностью говорю, а с глубоким вздохом сожаления. Я даже не пыталась туда поступить, в эту обитель небожителей.

В детстве брала учебник, как будто делала домашнее задание, и прятала от мамы преступную тетрадку. Она считала, что моё увлечение мешает успеваемости.

Начинала с толстых романов. События в них, независимо от меня, стремительно развивались и разрастались, как лавина. Сюжет своевольно выбивался из-под контроля и прихотливо, сам по себе, разветвлялся. Герои плодились в геометрической прогрессии, как кролики, и выкидывали чёрт знает что.

Я не поспевала за их действиями, диалогами, за ходом мыслей, запутывалась, барахталась, плюхалась… С досадой зашвыривала пронумерованные общие тетради на дальнюю полку. И тотчас алчно принималась за новый роман.

Писала про рыцарей и прекрасных вассалок, про тесную, нежную дружбу двух учениц – двоечницы Кати и отличницы Светы… Это не то, что вы подумали, бессовестные.

Потом перешла на сказки, накатала их целую папку. Сунула ещё пару рассказов, в виде балласта – чтобы папка казалась толще, солиднее, – и поехала. Куда? Ясен пень, в большое издательство.

Ехала и воображала разные приятные вещи. Как редактор в вольтеровском кресле, ероша седую гриву, будет вдумчиво читать мои рукописи и бормотать: «Ах, чёрт возьми, а ведь любопытно! Ге-ни-аль-но!» Потом откинется и будет созерцать меня, как редкое химическое соединение.

Потом снимет трубку. «Алё, Петруша. Открыл тут, гм, своеобразный талант. Писательница осьмнадцати лет объявилась… Писательница, говорю! Брось, какие шутки. Прочитал, понимаешь, мощно написано, громадное впечатление, сильнейшая вещь и т.д.».
Из соседних кабинетов сбегаются люди. Восклицания, изумлённые аханья, поздравленья…

Директора издательства на месте не оказалось: «В командировке в Дели». Я ахнула: вот она, жизнь-то настоящая! Секретарша насмешливо окинула взглядом мою юбчонку выше пупа и пообещала передать опусы по назначению.

И вот через две недели топчусь под дверями с табличкой «Литературный консультант Паушкин». За столом сидит худенький, в ореоле белых и лёгких как пух волос, пожилой человек: после тридцати все люди пожилые. Он возвращает папку со словами: «Банально, подражательно, слащаво…»

Я убита. Только что во мне убили великую сказочницу.

– А вот над рассказами стоило бы поработать, – увлечённо продолжает человек-одуванчик. – Давно пишете? Откуда берёте сюжеты?

На прощание грустно говорит: «А ведь моя настоящая фамилия Пушкин. Но вы представляете себе современного литературного консультанта Пушкина? Пришлось добавить в паспорте лишнюю букву».

Потом было литературное объединение. Помню, несусь по улицам – а только что прошёл весенний дождик, – разбрызгиваю лужицы. «Ах, вот бы попасть под троллейбус – и умереть! Или угодить под кусок лепнины вот с этого накренившегося старого балкона – и умереть тоже! Иначе у меня сию минуту лопнет сердце, я не выдержу! Ах, как я бесстыдно, юно, ослепительно счастлива, счастлива, счастлива! – после слов, которые мне только что сказал сам Д. В.!»

Ещё был молодой работник издательства, который глядел в глаза и говорил:
– Ты мой писатель – я твой читатель. Можешь считать меня читателем номер один, – и ещё разные приятные вещи, щекочущие и почёсывающее за ушком авторское самолюбие.
– Ну, так помоги мне! – подсказывала я.
– Должность не дотягивает, – вздыхал он и отводил глаза.

Куда обращаться восемнадцатилетней, как не в журнал «Юность»? Представьте себе, в ответ приходит очень тёплое, благожелательное письмо: «Ваша аудитория – взрослая, женская. Обратитесь в «Крестьянку» либо в «Работницу».

Что ж. Посылаю рассказы в вышеуказанные журналы, и оттуда приходят идентичные ответы. В них, осыпав похвалами, меня отсылают в журнал «Юность».

Ещё один журнал, толстый, столичный. «Неплохо, но, к сожалению, в настоящий момент редакция не находит возможности…» Ещё известный журнал. «Сожалеем, но наш портфель заказов сформирован на пять-семь лет вперёд…»

Ещё журнал, «Москва». «Просим выслать своё фото и краткую автобиографию. Срочно!» Ура, вот она, капля, которая точит камень! Но вмешиваются таинственные высшие силы. Ликующий редакторский голос в телефоне приобретает кислые нотки.
– Ваши рассказы скорее новомировские…
– ?!
– По духу ближе журналу «Новый мир».

«Новый мир», как положено, отвечает солидным молчанием. Я кажусь себе летучей мышью из притчи про войну птиц и лесных зверей. Мечусь между теми и этими. Я ещё не женщина – и уже не девочка. Не либерал (тогда их называли диссидой) – и не консерватор. Ни шерстяное, ни пернатое. Отовсюду меня гонят и выдавливают, как чужеродное тело. Никто не хочет признавать за свою. Как холодно!

А до большой журнальной эпопеи была областная студия телевидения. Туда ввиду отсутствия вакансий я устроилась секретарём-машинисткой.

Должность машинистки меня очень устраивала. Журналистика казалась тягомотиной. На первом месте для меня были рассказы. И на втором – рассказы, и на третьем и на четвёртом – тоже рассказы. Я с треском колошматила на электрической «Ятрани», как заяц на барабане. Печатала между директорскими приказами собственные тексты. Директор не одобрял посторонних дел на рабочем месте. Он, как и моя мама, считал, что литература мешает исполнению прямых обязанностей.

Редактор отдела партийной жизни узнаёт, что я пишу «в стол». Просит показать. Несу ему последний рассказ: свежеиспечённый, ещё тёпленький. Он листает и неожиданно взрывается:
– Чушь! У вас старых коров везут на бойню. А вы пишете, что они из грузовика с любопытством тянут головы, как молодые телята. Радуются солнцу, людям, трамваям. Восторженно мечтают о зелёной лужайке. Да лжёте вы! – загремел он.

Я так и присела, ожидая, что в мою голову полетят рассыпавшиеся листы.

– Коровы, которых везут на бойню, мочатся от страха. Они грузно приседают, путаются рогами в грязных верёвках и падают друг на друга. Избитые, стёртые копыта скользят и разъезжаются в моче… Вы меня поняли?
– Да, – пролепетала я. – В моче… Разъезжаются.

Я не могу не знать, что по соседству, рукой подать, в деревне Тимонихе, творит живой классик Василий Иванович Белов. Моя подружка и наперсница, ассистент режиссёра Светка принимает живейшее участие в моей тайной творческой жизни. И однажды провокационно подсказывает: «А покажи свои рассказы Белову».

Я сажусь в электричку в обнимку с папкой. Вот сейчас доеду до нужной станции. Сброшу туфли и пойду по тропке в ржаном поле, срывая васильки и ромашки, бороздя босыми ногами тёплую велюровую пыль.

Вот и берёзки-невестушки, и патриархальная деревенька-матушка о десяти избах. А там в ограде известный писатель-деревенщик с берендеевской белоснежной бородкой рубит дрова, кладёт поленничку, отирая пот рукавом вышитой рубахи…

Плутовато блеснёт небесно-голубыми глазками, поставит самовар… Поговорим за жизнь, попьём чайку с шоколадно-ореховыми конфетами «Белочка» (Светка достала через папу). Жаль, кулёк раскис и слипся на жаре.

Дальше я не успела дофантазировать. Прибыла на станцию, кажется, Харовск. Человек в железнодорожной форме объяснил, что мне нужно добираться 60 километров автобусом до деревни Ш. Но автобус ушёл, а следующий будет только завтра.

В Тимониху транспорт не ходит, так что придётся топать ещё километров 10–15 – и не ржаным полем, а глухим лесом с волками. Попутчиков не найти, а дорожные указатели встречаются редко. Если вообще встречаются.
Ну, я с горя выковыряла и съела конфеты, на жаре окончательно превратившиеся в грильяж, и уехала обратной электричкой.

Моя поклонница, провокаторша Светка, не отставала: пошли да пошли рассказы Белову по почте. Послала. Через месяц увесистый пакет вернулся обратно, с убийственной припиской сухим, убористым почерком: «Я в литературу пробивал дорогу сам и ничьей помощи не искал!»

Сейчас я понимаю сердитость большого писателя. Какая-то возомнившая о себе девица имела наглость прислать свои девчачьи опусы! А тогда я, раздосадованная, выбросила записку. Ну и дура, сегодня музеи в очередь бы за ней выстроились: рука самого Белова!

Ещё случай. Редактор журнала берёт мою повесть. Там стоит дата написания: «Июнь-август 1988 года».
– Вы действительно написали повесть за полтора месяца? – хмурится он. – И считаете это достоинством? Хорошую повесть за два месяца не напишешь, – и демонстрирует свой новенький, только вышедший роман: он рождался долгих семь лет.

Щёлк по носу. Ещё щёлк – от другого редактора:
– Я увидел слово «койка» – и мне, простите, стало скучно. Вы пишете о тюрьме: какая койка? Шконка! Изучите для начала феню, по которой ботают уголовники. И мой вам совет: никогда не пишите того, чего сами не пережили.

Многие нынче задаются вопросом: отчего, когда объявили свободу, в стране не выросли великие творцы? Писатели, поэты, композиторы, художники. Кажется, я знаю ответ.

Представьте картину: пришёл поступать во ВГИК Шукшин в линялой гимнастёрке, пыльных стоптанных сапогах. Только умные глаза на худом, скуластом чалдонском лице светятся. Будто всю силушку, пронзительность и боль мужицкой Руси в себя втянули – вот какие глаза. А Ромм ему говорит: «Позвольте, голубчик, вы чей сын-сват-брат? Ничей? Жаль, голубчик, берём только по протекции. Разве что заплатите кругленькую сумму в у.е.»

Интересно, узнала бы страна режиссёра Шукшина? Что может вырасти на вытоптанном творческом поле? Только сорняки.

Спасатели русской литературы сбиваются в команды, проводят курсы литературного мастерства. Как садовники, пытаются приживить, культивировать на бесплодной потрескавшейся почве нежные растения. Не бесплатно: за 1200 евро.

Кто-то из студентов работал год, чтобы их накопить. Кто-то выпросил у мамы с папой. И каждый замирает в душе: а вдруг произойдёт чудо и его заметят? «Господа, новый Бунин родился!» Впрочем, предупредили же честно: новых Буниных не ожидается.

Коллега подкалывает:
– А ведь мастер-класс действительно может стать трамплином, своеобразным лифтом… И не такие взлетали счастья баловни безродные…
– Взлёты и прыжки, – отшучиваюсь, – это уже не для меня. Лифты, трамплины и прочие прыгательные и подъёмные устройства – это для семнадцатилетних. Всех нас и так, увы, стремительно несёт и тащит в одну-единственную сторону, в один для всех пункт конечного назначения. Где светится надпись «Выход».

Но юным, тугим, прыскающим соком – рано знать такие вещи. Они бессмертны и жаждут всего и сразу: всемирной славы, денег, путешествий, любви девушек. Смело стучатся в двери, берут с боем, набиваются гурьбой в весёлый тесный лифт. Тревожно мигает красная кнопка: номинальная грузоподъёмность кабины превышена!

Лишних бесцеремонно выдавливают вон. Лифт облегчённо взмывает. Те, кому не повезло, больно падают, поднимаются, почёсывая ушибленные места. Ничего, вот сейчас подъедет следующий лифт. И уж тогда…