В Москве есть станция метро А. Минутах в двадцати быстрой ходьбы от станции А находится улица Я.

Одно время я подрабатывал на улице Я в некоем туманном, но пафосном учебном заведении. Читал лекции, опять же, по весьма туманно-пафосным предметам. Сейчас даже не помню названий этих предметов, настолько они были неудобопроизносимы. Что-то вроде «Коммуникативно-инновационные стратегии в постиндустриальном дискурсе образовательного мерчендайзинга».

Очень забавно преподавать, доложу я вам, когда предмета не знаешь ты, преподаватель, и ещё меньше знает он, студент. Или она, студентка. Интересное, доложу я вам, ощущение. Особенно в случае со студенткой. Как, извините, во время первой брачной ночи двух невинных молодожёнов.

В фильме Рязанова «Гараж», если помните, одна из героинь (Остроумова) пишет диссертацию о советской сатире. А другой герой (Костолевский) говорит ей: у вас потрясающая профессия, вы занимаетесь тем, чего нет.
Тогда это казалось смелым и остроумным.

Сейчас таких предметов – уйма. Всёа по Конфуцию в исполнении Юрского в фильме «Место встречи изменить нельзя»: трудно искать чёрную кошку в тёмной комнате, особенно если её там нет.
Но искать приходится. Платят. Что делать. И неплохо. Семью-то кормить надо.

В этом самом туманно-пафосном заведении на улице Я, помню, работало несколько сотрудников «Сколкова» (в народе, как известно, – «Скольково»).

Костюмы и галстуки у ребят, помнится, были очень недешёвые. На улицу Я они подъезжали на машинах тоже нехилых. А я приходил на Я в штопаном свитерке, приобретённом на рынке в городе Яхроме, и на своих двух крепостных «лаптях-обмотках». Смотрели они на меня, эти «скольковские», с выражением лица в смысле «ты чьих будешь?.. Чей холоп, спрашиваю?». Выходит дело, они – «не лыком шиты», а я, как говорили в девяностые, «не Шиком брит».

Умиляют меня эти гламурные бояре в «Гуччи». Апломб – индюшачий. Как дети, ей-богу.

Была, правда, у меня в этом заведении одна отдушина, которая, впрочем, со временем всё уменьшалась и уменьшалась, как шагреневая кожа. Тоже, кстати, прямое отражение нашей системы образования.

Отдушиной этой был предмет под названием ни много ни мало «Русская и всемирная литература». Предмет с размахом, раззудись плечо. От Гомера до Бодлера. Опять же: от А до Я. Но это хоть про что-то конкретное. Гомер – всё-таки не «инновация», а Бодлер – не «постиндустриальный дискурс».

Так вот, сначала этот предмет длился год. То есть семьдесят аудиторных часов. Потом – полгода, где-то тридцать с лишним часов. Потом шестнадцать. Наконец – восемь. Выходит дело, что за четыре пары нужно было ознакомить «братьев (и сестёр) наших меньших» со всей литературной сокровищницей планеты Земля.

И это при том, что «братья и сёстры» изначально не знали вообще ничего.

Вхожу как-то в аудиторию на первую лекцию и спрашиваю:
– Ну, коллеги, кого вы знаете из великих, к примеру, русских писателей?
– Пушкина!
– Хорошо, коллеги, ещё...
– Чехова! Он «Муму» написал.
– Отлично. Только «Каштанку», а не «Муму». Но это мелочи. А кто, кстати, написал «Муму»?

Молчат. Кто-то, неуверенно:
– Не Толстой?
– Не совсем. Но это мелочи. Ещё кого знаете?
– Достоевского! Он «Приключение и наказание» написал.
– Ладно… Это опять мелочи… А, скажем, Фета вы знаете?

Молчание. После долгой звенящей паузы одна зеленоволосая студентка с татуировкой на щеке, гордо:
– Надо говорить не «фета», а «фета».

Я:
– Если вы, коллега, про сыр, то он, к вашему сведению, произносится по-гречески «фета». Но это, коллега, мелочи…

Обиделась коллега с татуировкой.

И дальше восемь часов брутального просвещения коллег наших меньших. Чтоб хотя бы не путали Гоголя с Леди Гагой и Гугл с Гюго. А то там у них в головах такое…

Вот очень известный, например, факт. Молодёжь на улицах Москвы спросили, с чем у них ассоциируется слово «Колумб». Большинство академически искромётно ответили: с Америкой. Кто-то сказал – с Колумбией. Ещё кто-то – с фирмой «Коламбия». Часть застенчиво затруднилась с ответом, а где-то десять процентов сказали: со словом «светофор».

Христофор, светофор – какая разница… «Светофор Колумб» – очень инновационно.

Через несколько лет заведение закрыли. Оно не прошло аккредитацию. Руководство заведения пошло под суд за растраты. А я перестал ездить на улицу Я. Жалел, если честно, не очень. Нашёл другую ужасную, но доходную халтуру на улице Г.

Но это всё – прелюдия.

Дело в том, что у метро А всегда стояли таксисты, которые за сто пятьдесят рублей (а то и за сто, если для постоянных клиентов) довозили до улицы Я. Потому что тут, от А до Я, всё было очень плохо с транспортом.

Выходишь со станции А. Ливень, потоп. Или, наоборот, мороз минус тридцать, ледяной ветродуй. Что же это – двадцать минут мучиться? «А-а-а! – думаешь себе. – Шикану на таксо…» Садишься и едешь.

Тут было несколько постоянных таксистов, на которых я периодически ездил к детишкам, путавшим овечий сыр с интимной лирикой и скоропостижно утопивших Каштанку. Было их много, этих таксистов, но особенно запомнил я троих.

Одного звали Семён. Он бывший футболист. Играл когда-то во втором составе, если я не запамятовал, тбилисского «Динамо». Потом пару лет работал спортивным комментатором в Грузии, наконец, стал таксистом в Москве.

Говорил Семён с легко различимым грузинским акцентом. Который, кстати, по-научному называется «кавказское аканье». Это значит, что грузины всегда растягивают первый гласный звук в слове: «я га-аварю», «это па-ачему», «вино Са-аперави».
Удивительно, насколько профессия накладывает отпечаток на речь человека.

За короткие пять-десять минут езды от А до Я мы с Семёном говорили, конечно же, о футболе.

Я не очень, скажу честно, люблю футбол, особенно современный. Бегает какой-то нигерийский чернокожий миллионер-легионер в трусиках. Трясёт растаманскими дредами. И это называется: «Центральный спортивный клуб Армии». Или «Сибирь». Или «Урал». Скучно. Но ради Семёна я готов поддерживать беседу.

– Привет, Семён!
– Привет.
– Ну, как тебе вчера ЦСКА – «Динамо»?
– Матч прошёл в напряжённой борьбе.
– Понравилось? – я всё пытаюсь сделать так, чтобы Семён заговорил по-человечески. Но тот верен себе.
– В первом тайме было немало голевых передач, которые не увенчались успехом, но на тридцать восьмой минуте последовали мастерский навес с левого фланга от легионера из Бразилии и затем точный удар центрального полузащитника в правый верхний угол створа ворот. Голкипер оказался бессилен.
– А судья-то… что-то он, по-моему, того… подсуживал армейцам… А?.. Нет, не так?
– Судейство в матче было безупречным. Рефери дважды заслуженно вручил жёлтую карточку игрокам «Динамо». Болельщики на трибунах выразили бурное несогласие с решением арбитра. Судья был вынужден остановить встречу. Но благодаря слаженным усилиям стражей порядка игра была продолжена.
– А второй тайм, мне кажется, был скучноват… А? Ребята прямо не играли, а ползали.
– Сказалась усталость после первой половины матча. В целом темп игры значительно снизился. Время от времени следовали стремительные контратаки красно-белых. Инициатива постоянно переходила из рук в руки. Чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону.
– Ну и…
– Лидер турнирной таблицы лишний раз продемонстрировал высокий профессионализм и, при определённых изъянах в защите, всё-таки смог перехватить инициативу и поставить победную точку в матче.

Другой таксист был пенсионер Пётр Прокофьевич, бывший военный, а затем – партийный работник, дослужившийся до должности заместителя председателя районного комитета партии в 1989 году. Пётр Прокофьевич был очень эмоциональный тип.

– Здравствуйте, Пётр Прокофьевич.
– Ну, здравствуй-здравствуй, Владимир Станиславович. Ну как, молодёжь, на общественном фронте? Дерзаем? Творим, в смысле этого понятия?
– В смысле – на работе?
– Так точно. Как, значит, в целом и в частности, работается, творится в условиях, так его сказать, капиталистического, в некотором роде, окружения?
– Да ничего, потихоньку.
– Это, друг ты мой Владимир Станиславович, не наш, можно сказать, ответ. Надо продвигаться ударными темпами, проявлять, понимаешь такое дело, инициативу. Конечно, чтоб его так резко выразить, в нынешнем мире чистогана, так его, особо не разгуляешься… Нет того, до некоторой такой, чтоб её определить, степени, запа-а-ала, вечно юного задо-о-ора, некоторым образом, пламенной… что ли… мечты… Но нам ли с тобой, Владимир Станиславович, унывать? А? Ты ведь был, так сказать выражаясь, комсомольцем? Юным, так его в значении, ленинцем?
– Был.
– Так надо держать, в некотором твоём этом самом, планку, выковывать, до некоторого выражения, знак, что ли, качества, как бы его того… Во-о-от… А как на личном?
– Фронте?
– Так точно.
– В семье, что ли?
– Так точно. В ячейке, как бы так её определить в смысле значения…
– Нормально.
– Тут надо держа-а-ать! Кре-е-епко держать. Семья, в смысле некоторого рода, – тылы, что ли, до известной, так её, степени. Основа, в таком, его матери, понимании. Что такое, если, к примеру, взять её в таком разрезе, нет семьи?.. Это же… идеологическое, понимаешь, мелкотемье, твою говоря, безыдейность, что ли, в известном ракурсе… Так что ты, товарищ, держись, будь на, твою мягко говоря, уровне…
– Постараюсь, Пётр Прокофьич.
– Прощевай, молодёжь, чтоб так тебя выразить!..

Наконец, третий был по профессии не знаю кто: некто Роберт. Но разговор наш развивался каждый раз примерно так:
– Здравствуйте, Роберт.
– Здравствуйте.
– Опять пробки?

Роберт, как всегда, устало, саркастически и томно:
– А как ещё может быть в этой стране? Только так. И никак иначе. Через известное, извините меня, место.
– При чём тут «известное место»… этой страны? Я вот недавно из Парижа вернулся. Так там пробки – страшные. Нам такие и не снились.

Скептическая улыбка, затем загадочно-мечтательно:
– Там, в нормальном цивилизованном мире, всё совсем-совсем по-другому… Совсем-совсем… А здесь, – снова томный сарказм. – При этом проклятом режиме… Полная безнадёжность. Безысходность. Никаких перспектив. Полный мрак и деспотия. Жизнь на коленях. Отсутствие чувства собственного достоинства. Гнилой тоталитаризм. Совковое лизоблюдство.
– Да ладно вам, Роберт… Вы как-то всё… сгущаете. Вон уже – поехали.
– Куда? К кровавой диктатуре?
– Я про движение.
– Движение – куда? К тирании? К красно-коричневому ура-патриотизму? К массовым репрессиям? К тридцать седьмому году? Ох, боже мой, почему же мы не живём, как во всём нормальном цивилизованном мире?
– Это как – в «нормальном цивилизованном»?
– Как? Без этой вечной идиотской тупости, без этого беспробудного хамства, без этого вечного пресмыкательства, без этого тупого быдлячества, без этого пресмыкающегося раболепства, без этого хамского идиотизма, без этой быдляческой раболепской беспробудности, без…
– Осторожно, Роберт, красный свет!!!

Роберт в последний момент всё-таки тормозит, чуть не сбив мужчину, совершенно законно пересекавшего улицу по пешеходному переходу.

Роберт настолько поздно затормозил, что испачкал мужчину своим бампером. Мужчина, отряхивая брюки от грязно-бурой слякоти:
– Ты что же это делаешь, а?.. Козлина ты свиноглазая!. Ты что, красный от зелёного не отличаешь, хомяк-второгодник?..

Роберт, томно-иронически указывая на возмущённого мужчину:
– Ну, вот видите? Я же говорил. Типичный экземпляр местной агрессивной аборигенской биомассы… Хамское животное, на котором и держится этот кровавый режим. О, это безысходное бескультурье, это нецивилизованное скудоумие, эта безмозглая отсталость, эта бескультурная безмозглость!..
– М-да… Железная логика… – бормочу я про себя.

Дальше едем молча. Я не хочу вступать в дискуссии. Это бесполезно. Я лучше потом об этом напишу.

«Каждый пишет, как он слышит». «Каждый слышит, как он дышит».

«Скольковцы» в «Гуччи», считающие, что они – первые, то есть – «А». Студенты, не читавшие «Муму» и путающие Христофора со светофором. Стилистически непробиваемые футболисты-комментаторы. Бывшие заместители секретарей обкомов, «так их сказать». Неутомимые борцы с кровавым режимом. Я (последняя буква алфавита). Беспринципная училка, преподающая совершенно не известный мне «постиндустриальный дискурс образовательного мерчендайзинга»…

Но все мы – от А до Я – всё-таки живые и тёплые люди. Странные, смешные, трогательные и очень-очень разные. «Если их твою в смысле этого понятия можно так до некоторой степени выразить».

Вот я их, как мог, и «выразил». До некоторой степени. Пусть будут.