В сумрачном зале ожидания я подошёл к тусклому зеркалу в тяжёлой раме красного дерева и не узнал себя. Вместо морской курсантской формы – зелёная мягкая фуражка с кокардой времён Первой мировой, юнкерские погоны на плечах, башлык, укрывающий плечи поверх серой шинели…

Захотелось поскорее уйти из здания вокзала, где не было ни часов, ни электронных табло с информацией, только пустые деревянные скамьи и тусклый свет в далёком окошке единственной билетной кассы.

На перроне меня ждут мои однокурсники, человек пять, в таких же серых длинных юнкерских шинелях. Мы все понимаем, что происходит нечто необъяснимое, смотрим друг на друга, но вопросов не задаём.

А вот и провожающие нас девчонки. Я поимённо их вспоминаю и узнаю: Наташа, Мила и Ирка – та самая «Ирка с дыркой», о которой я написал рассказ, богиня нашей крымской курсантской практики. Только вместо лёгоньких пёстрых платьиц на девчонках шубки, длинные тёмные юбки, меховые шапочки-таблетки, и ручки их упрятаны в муфточки. Кто же, не поставив нас в известность, затеял этот маскарад и переодел нас в форму столетней давности во сне? Точно, во сне!

На практике, в один из вечеров, под мохнатыми южными звёздами на танцплощадке объявили белый танец. И вот тут ко мне подошла Ирка, взяла за руку, потащила в гущу танцующих, прижалась сильным загорелым телом. Под ситцевым платьицем совсем не прощупывалось никаких аксессуаров. Помню, спросил девушку:
– Как вас зовут?
– Курсантик! – горячо продышала мне в ухо Ирка. – Курсантик, я так долго тебя ждала!

Прошёл месяц, и вот мы с ней прощаемся, но почему-то на зимнем перроне и в одежде прошлого века. Ирка улыбается мне: красивое личико, чувственный рот и… дырка на месте выбитого в уличной драке зуба. Крымские девчонки очень отличаются от петербуржских и от любых других, в этом мне ещё предстоит убедиться.

Звонит колокольчик, проводник приглашает нас в вагон.

Наш сосед по купе – пехотный штабс-капитан, где-то я его видел. Неужто он? Вспомнилась зима 1979 года. Мои последние зимние каникулы, Вильнюсский вокзал. Я сажусь в ленинградский поезд, и тут же по радио объявляют: Китай напал на Вьетнам.

А у меня во сне всё вертится в голове: 79-й, 79-й… Есть тут что-то важное, совсем не китайское. И личное. И мои стиснутые зубы скрипят, словно в рот набился афганский песок.

Мой сосед по купе – капитан-артиллерист. Едва тронулся поезд, он достал коньяк, налил нам по стакану.

– Война, брат. Меня из отпуска вызвали, а это что-то значит. Тебе ещё сколько учиться? Целый год? Счастливчик!

Да, это и есть тот самый капитан, нисколько не постаревший. Неужели он всё едет и едет на войну с того самого 1914 года?

– Вас тоже отозвали из отпуска, господа? – спрашивает капитан. – Как? Вы не знаете причину? Война, господа!
– С германцами? – спрашивает мой однокашник Серёжка.
– С Америкой, господа. И это гораздо серьёзнее.

С Америкой! Эка он поторопился, забыл, что ли, что впереди ещё Гражданская и Отечественная?

Пробую угадать, как сложится его судьба там, в этом мистическом прошедшем будущем. Уйдёт ли он, не удержав Перекопа, в широко раскинувшей полы, но быстро тяжелеющей от воды шинели, как странный, ошибившийся сезоном купальщик, навсегда, прямо в Чёрное море? Или станет военспецом из бывших, будет служить, недолго отсидит, а в 41-м его, беззубого, срочно выпустят и дадут только что набранный полк (а пулемётов дать не успеют). И жена в шляпке, оставшейся ещё от старых времён, будет провожать его на перроне, как меня Ирка, и плакать под застиранной чёрной вуалью, и комиссар, хороший мужик, посмотрит на него, как на чужака. А потом они вместе погибнут от одной бомбы под Вязьмой, выводя остатки полка из окружения…

Я смотрю на попутчика в упор, напряжённо пытаюсь представить какой-нибудь другой, невоенный вариант его жизни, и не могу.

Капитан достаёт из-под столика бутылку современного коньяка «Коктебель».

– Предлагаю за здравие! – говорит. – И за нашу победу!

А я смотрю в вагонное окно на девчонок и на Ирку и вижу – она плачет. И поезд медленно трогается. Может быть, к лучшему? Такое чувство, будто моё сердце остаётся на зимнем перроне.

Услужливый проводник в старомодной униформе разносит чай с хрустящими французскими булками.

– Господа юнкера грустят? – восклицает проводник. – Осмелюсь поднять вам настроение. Давеча на тульском перроне видел огромного бородатого мужика, стоял он себе одиноко. И тут к нему подходит дамочка и говорит: «Дружочек, отнеси мои чемоданы в вагон, я тебе за это гривенник дам». Мужик чемоданы ухватил и понёс. И тут меня осенило: да это же граф Лев Николаевич Толстой собственной персоной! Я к дамочке той подбегаю и шепчу ей: так, мол, и так. Она в ужасе бросается к графу: «Простите великодушно, ваше сиятельство, я не признала, мне стыдно, отдайте мой гривенник обратно!» А Толстой в ответ: «Не отдам, я его честно заработал!»

Мои попутчики смеются, даже штабс-капитан. А я смотрю в занавешенное метелью окно и вижу Ирку.

Янтарный чай в стаканах в красивых подстаканниках с орлами, французская сдоба, коньяк… Неужели с балов и прощаний всегда начинаются войны? И мне почему-то не хочется просыпаться.