В «Скорую» я попала из-за любви. Симпатичный старшекурсник Н. подрабатывал в неотложке, и у меня созрел смелый план, как познакомиться поближе.

– Хочу работать на «скорой»! – заявила я родителям.

Мама всплеснула руками и кинулась звонить брату – проректору мединститута. Дядя Боря был категоричен:
– Нечего первокурсникам там делать! Пусть лучше анатомию зубрит!

Но мама настаивала. Наконец-то безалаберная и избалованная дочь, которую ничего, кроме танцулек и тряпок, не интересует, за ум взялась. Такой шанс упускать нельзя! В итоге дядя Боря всё же позвонил куда надо, и меня взяли на работу санитаром.

Свою первую ночь на «скорой» я запомнила навсегда. С особой тщательностью нарядилась, накрасилась, пришла вовремя. Девчонки, отправлявшие бригады по вызовам, услышав, что меня прикрепили к какому-то Мокрецову, принялись хохотать:
– Надо же, прямо под танк!

Я удивилась, но на вопросы времени не было.

– Полсотни шесть, на выезд!

В машине оказалось темно и холодно. Усатый водитель дремал. Захрустел снег, и появился высокий мужчина лет тридцати. Вполне симпатичный, если бы не жёсткие, плотно сжатые губы. Он недобро зыркнул в мою сторону и выдал длинную идиоматическую конструкцию, смысл которой прост: «Ещё одну малолетнюю б… прислали».

Ехали молча. Машина остановилась у «сталинки» в центре города. Мокрецов легко выпрыгнул из кабины и направился к угловому подъезду. Не оборачиваясь, гаркнул:
– Ящик возьми! Переноска медикаментов и аппаратуры – обязанность санитара.

В пятиэтажном доме лифта не было. Громоздкий и тяжёлый короб колотил по коленям и острыми углами цеплялся за колготки.

В квартире на пятом этаже юноша, примерно мой ровесник, выставил вперёд большой палец, согнутый буквой «Г»: шёл, поскользнулся, упал, пальчик ударил, теперь тот распух и сильно болит.

– А что не в травмпункт? – поинтересовался Мокрецов.
– Так поздно уже! Завтра схожу. А вы мне освобождение от учёбы напишите. Я же лекции записывать не смогу, рука-то правая.
– Понятно. Клади палец на стол, посмотрим, что можно сделать, – участливо сказал Мокрецов.

Юноша с готовностью водрузил горбатого страдальца на столешницу. Мокрецов несколько секунд внимательно его разглядывал, затем, сжав кулак, коротко и сильно ударил по пальцу. Глаза у юноши округлились, он, как крыльями, замахал руками, табуретка под ним покачнулась, и парень, рухнув навзничь, сильно приложился затылком о край раковины. Потом сидел на полу и плакал, светлые волосы на затылке слиплись от крови. А Мокрецов был доволен:
– Сейчас поедем в нейротравму, там тебе пару швов наложат, освобождение от учебы на месяц дадут. А заодно и пальчик посмотрят. Он у тебя ещё болит?

На станции я кинулась к девчонкам в оперативный отдел и возмущённо завопила:
– Он же псих! Его в клетке держать надо!

Для успокоения меня напоили чаем и позвали выкурить сигаретку под лестницей. Там я и узнала, что хирург Александр Мокрецов несколько лет служил в Афганистане. Работал в госпитале, насмотрелся всякого, вот крышу и снесло. Теоретически что-то стало понятно, но поразмыслить об этом я не успела.

– Полсотни шесть, на выезд!

Капризная октябрьская погода быстро менялась. В такие дни самым популярным становился код «65-Ю» – гипертония.

Пожилая женщина, прикрыв глаза, тяжело дышала. Мокрецов снял с её руки манжетку тонометра и коротко приказал:
– Два кубика дибазола на физрастворе по вене.

Я распахнула металлический чемоданчик и искренне подивилась частоколу разнокалиберных ампул. Что из них что, я не знала и уколов в жизни не делала. Вежливо постучала пальчиком по плечу Мокрецову:
– Может, вы сами? Я не умею…

Он не глядя выхватил ампулу, вскрыл и быстрым движением наполнил шприц. А когда мы вышли в подъезд, схватил меня за воротник:
– Ты, шалава, зачем на «скорую» припёрлась?! Юбкой трясти?

Размахнулся и отвесил мне подзатыльник, отправивший меня с ускорением вниз по лестнице.

Но самая отвратительная сцена произошла уже на станции. Мокрецов, держа меня за шиворот, словно какую-то шавку, протащил по всему коридору и затолкал в процедурный кабинет. «Убьёт или изнасилует», – подумала я и бросилась к запертым дверям.

– Да пошёл ты, то есть вы! Выпустите меня!

Мокрецов тем временем завернул рукав халата, перетянул руку резиновым жгутом и набирал в шприц глюкозу из флакона.

– Ну и вали, сопля зелёная! Наверняка за парнем каким-нибудь сюда припёрлась. Всё равно ничему не научишься!

От такой иезуитской прозорливости стало бесконечно стыдно, и, наверное, именно тогда родилось моё жизненное кредо: «Я не сопля! Я всё смогу!»

Если бы кто-то любопытный в течение следующего часа стоял за дверью, он, вероятно, удивился бы доносившемуся из процедурной двусмысленному диалогу:
– Я боюсь, у меня это в первый раз. А вдруг кровь пойдёт? – дрожал нежный девичий голосок.
– Обязательно пойдёт, – мужской баритон звучал решительно.
– А если в другое место?
– Мне без разницы. Давай! Левее и глубже.
– Ай, не могу! Больно, наверное?
– Не ной! Мне это на хрен не нужно!

Я проколола Мокрецову три вены, гематомы образовались приличные, попутно пришлось научиться обрабатывать раны и накладывать повязки. Мокрецов мужественно терпел и разрешил называть его на «ты».

Поспать не удалось – бригаду гоняли всю ночь. А утром Мокрецов приказал вымыть салон машины, по полной программе уделанный последним пациентом. Я полоскала тряпку в ведре, вода быстро леденела. Пальцы покраснели и скрючились, но я упрямо тёрла заблёванный пол. За спиной послышался голос Мокрецова:
– Отставить. Иди, в институт опоздаешь, сам закончу. И халат поменяй, воняет.

В институт решила не идти, пошла домой отсыпаться. Голова кружилась, глаза слипались, но внутри было незнакомое прежде ощущение силы и свободы. И, засыпая, я даже не вспомнила об Н.

Примерно через месяц я перестала чувствовать усталость после ночных смен и занятия больше не прогуливала. А ещё через полгода под чутким руководством Мокрецова стала практически универсальным бойцом «Cкорой помощи». Колола инъекции с обеих рук в любую часть тела, накладывала временные лангеты на переломы, могла остановить кровотечение. О всякой мелочи, типа запихать зонд в желудок суициднику или перерезать пуповину, если мамаше приспичило рожать прямо в машине, и упоминать не стоит. Отдельным пунктом были ДТП, там приходилось действовать особенно быстро и решительно. Именно в такие моменты Мокрецов выглядел как бог, суровый и всемогущий. Чудесным образом в его руках окровавленные куски мяса вдруг начинали дышать и вновь приобретать человеческий облик.

Но отношения с наставником складывались неоднозначные. Иногда он был терпим и снисходителен, а порой превращался в настоящего демона. Я у него была «мартышкой носатой», «мышью серой», «поганкой бледной» и прочими представителями флоры и фауны. Но как бонус – чувство гордости и превосходства: однокурсники стали казаться инфантильной детворой, которая пороха ещё не нюхала.

Как-то я спросила у Мокрецова, почему он меня не прогнал.

– Ты не дура, не пуглива и не брезглива. Пальцы хорошие, пластичные. Если захочешь хирургом стать, получится.

А потом помолчал и добавил:
– Ещё ты на одну девчонку похожа, там служили… Моей операционной сестрой была.

Я приготовилась услышать романтическую историю любви, но он молчал.

– И что? Почему была? Вы расстались? Где она теперь?
– Нигде. Там умерла, – неохотно отозвался Мокрецов. – Водички поганой попила, брюшным тифом заболела.
– Расскажи, пожалуйста, как там… Я хочу знать!

Мокрецов долго упирался, но я прицепилась как клещ.

Машина 56-й бригады ехала по вечерней улице. Нетерпеливо затрещала рация:
– Космонавтов, двадцать пять, семнадцать, ребёнок задыхается. Детская реанимация в пробке застряла. Вы ближе всех!

Дверь в квартире была распахнута, на пороге громко рыдали две женщины. История трагическая и простая: пока папа смотрел новости, а мама и бабушка хозяйничали на кухне, двухлетний малыш нашёл большую пуговицу, запихал в рот и поперхнулся.

Мужчина в трениках качал на руках сына.

– Может, водички ему дать?

Личико малыша посинело, из ротика доносились лишь слабые свистящие хрипы. Мокрецов выхватил ребёнка и быстро прошагал на кухню. Одним движением смахнул на пол всё со стола и уложил мальчика. Йодным тампоном прошёлся по тонкой шейке и по своей шариковой ручке с острым стержнем, которой заполнял карты вызовов. Затем размахнулся и сильным точным ударом пробил ребёнку горло на стыке трахеи и гортани. Брызнула тоненькая струйка крови, мама и бабушка завизжали так, что зазвенели оконные стёкла. Мокрецов раскрутил авторучку и вставил в рану полую трубочку. А папаша, опомнившись от шока, взревел, схватил из мойки кухонный нож и бросился на убийцу сына.
– Держи, чтобы не выскочила! – крикнул Мокрецов, уворачиваясь от ножа.

Я двумя пальцами крепко вцепилась в торчавшую из горла трубочку и склонилась над малышом, закрывая его спиной.

А на кухне творилось что-то невообразимое. Молодая женщина продолжала визжать, та, что постарше, закрыла глаза и, как желе, сползла на пол. Мокрецову надоело защищаться, и от его мощного удара мужик отлетел к подоконнику, повалил несколько горшков с цветами и затих. За окном завыла сирена. Через минуту квартира наполнилась белокрылыми архангелами из бригады детской реанимации, которые подхватили малыша и молниеносно исчезли в прозрачном эфире.

Мы написали объяснительные. Да, врач превысил полномочия, но ведь самое главное, что маленький пациент остался жив! Однако всё обернулось нешуточным скандалом. Придя в себя, родители накатали заявления на «врача-убийцу» в Горздравотдел и прокуратуру. В «Cкорую» заявился следователь.

Дверь кабинета главврача с шумом распахнулась, в коридор выскочил Мокрецов. Взгляд у него было остекленевший, на мой вопрос «Что там?» не ответил. Со всей силы долбанул кулаком по стене и ушёл.

Я вежливо постучалась и вошла в кабинет. Там сидели четверо. Главврач Зингер нервно крутил в руках карандаш, старший кардиолог Тиунов дёргал себя за бородку, у окна стоял молоденький парень в милицейской форме. А здоровяк в штатском говорил громко и периодически ударял кулаком по столешнице:
– Распустили вы, товарищ Зингер, коллектив! Не врачи, а махновцы какие-то! Мы организуем показательный процесс, чтобы неповадно было. Вам тоже отвечать придётся.

Старичок Зингер совсем сжался и втянул голову в плечи. Я тихонько кашлянула.

– Это что? – следователь оглянулся и нахмурился.
– Студентка. Санитаром в пятьдесят шестой бригаде ездит, – неохотно проговорил кардиолог Тиунов.
– А, свидетельница! – обрадовался следователь. – Иди сюда, девочка, бери бумагу, пиши!
– Я объяснительную уже писала.
– Ещё напишешь! Только теперь очень подробно о том, как фельдшер Мокрецов вопиюще грубо вёл себя на вызове и нанёс тяжкие телесные повреждения пострадавшему.
– Да этот дядька на него сам с ножом кинулся! – возмутилась я. – Саша защищался! И ребёнка он спас! Надо было спешить, срок активности мозга без кислорода пять минут!
– Дома бабушке про мозги рассказывать будешь. Пиши что говорят! – рявкнул следователь.

Я скомкала листок бумаги и бросила на стол. Следователь побагровел и закричал:
– Вот! Всякая сикилявка права качает. Что говорить о психах контуженных, которые у вас работают. По вашему Мокрецову тюрьма плачет!

В голове у меня заскрипели потайные шарики и ролики, отлаженный часовой механизм сознания остановился и выдал длинный сигнальный звонок, перешедший в крик:
– Не смейте так о Саше говорить! Он на войне в Афганистане был! А вы крыса кабинетная!

Вывод напрашивался один: девка тронулась. В здравом уме такого никто представителю советской власти говорить не станет.

– Младший лейтенант! – крикнул следователь. – Уйми ты эту Жанну д’Арк!

Лейтенантик подскочил так близко, что я увидела прямо перед своим носом его светло-карие с зеленоватыми крапинками глаза. Что делать, он явно не знал.

– Ты тут живой, на своих двоих стоишь! А там пацаны гибнут или без рук и ног домой возвращаются! Хочешь на войну пойти? Скажи, хочешь?! – прокричала я ему в лицо.

Карие глаза лейтенанта стали почти жёлтыми, зрачки сузились до размеров игольного ушка.

– Боишься? Трус! Все вы тру…

Договорить я не успела. Лейтенант от отчаянья и бессилия коротко, но достаточно сильно двинул мне кулаком в солнечное сплетение. Я задохнулась и стала заваливаться на бок. Перед глазами побежала дымная пелена, и сквозь неё я увидела, как кардиолог Тиунов схватил лейтенанта за шиворот и пинком отправил из кабинета. И как старичок Зингер, забыв о страхе, что-то кричит и яростно машет пальцем перед носом следователя. А тот, опешив от такой наглости, стоит чуть ли не по стойке смирно.

Эта история могла закончиться для меня плачевно: исключили бы из института – и всё, до конца дней веди полулегальную жизнь вечно обиженного диссидента. Но наступил 1988 год, Орфей нового времени ударил по струнам и исполнил знаменитое: «Перемен, мы ждём перемен». И произошедшее списали на нервный срыв на почве чрезмерного профессионального рвения. Мама вручила мне билет, чемодан и на всё лето отправила к деду в Одессу. Мокрецов уволился из «Скорой». Больше я никогда его не видела.