– Песня «Химкинский лес» рассорила вас и с «гражданским обществом», и с некоторыми музыкантами? (Песня была написана в 2010 году во время борьбы за сохранение Химкинского леса и многими воспринята как ответ Юрию Шевчуку, который, присоединившись к «борцам», стал постоянным участником политических акций; якобы Шнуров его высмеял. – Ред.) Не успели пожалеть о неосторожном шаге? 

– Я так и знал, что разговор начнётся с этого… От слов своих я никогда не отказывался и не собираюсь. А что такое гражданское общество, вообще не понимаю. Думаю, не понимаете и вы, и все, кто эти слова употребляет. Я вот ни разу не видел инопланетян и не надеюсь увидеть. Так и с гражданским обществом. Не знаю, что это и где оно находится. Может, в Африке есть.


– По идее, это такое общество, которое само решает свои проблемы без участия властей. Собираются разные несогласные и борются, допустим, с «мигалками». Или против новой автострады.
– Кому не нравятся мигалки, обзаведитесь своей. Вот и всё. Я в последнее время вообще не езжу на машинах. В Петербурге везде снег, трудно ездить. А проблему «мигалок» на себе не ощущал никогда. Что касается протестующих, по моим наблюдениям, все они становятся государственниками после первой бутылки водки. И начинают разговор о геополитике, мировой закулисе и судьбах мира.

– То есть ситуации, которая заставила бы вас выйти на митинг, не существует в принципе?
– Нет, почему, ситуации могут быть. Но это что-то такое должно произойти… Если это действительно случится, вы увидите. И что, собственно, их встревожило в моей песне? Припев – «Покупайте билеты, братья, я – последний певец демократии!»? Наездом на Шевчука это вряд ли можно назвать. Во-первых, для наезда как-то слабовато, во-вторых, песня написана от первого лица. То есть я пою практически о себе и рассматриваю такую возможность: «А не спеть ли мне, братцы, песню?» Чисто гипотетически.

– Понятно. Вроде как один из русских рок-музыкантов поёт: «А не спеть ли мне песню о любви, а не выдумать ли новый жанр?..»
– Не надо только говорить мне о русском роке. Я пребываю в глубоком убеждении, что рока в этой стране никогда не было. То есть, может, он и мелькал, но, видимо, слишком быстро, потому что мне на глаза не попался. Были какие-то попытки играть старые рок-ритмы в школьных группах семидесятых годов, и всё. Но многим этот вопрос до сих пор покоя не даёт. Меня часто спрашивают: ты панк или хиппи? Это примерно как спросить: ты за Баха или за Моцарта? Да за всё я.

– Ну кроме ритмов с понятием «рок» связан ещё социальный протест. Протестуешь – значит рокер.
– Да, так называется жанр – протестная эстрада. Я вроде бы всю жизнь ей занимаюсь. Протестую. Хотя сама формулировка ужасающа. Как «протестный натюрморт» или «протестная архитектура». Впрочем, такой архитектуры очень много в Москве. Глупое занятие – искать пограничные области между политикой и музыкой. Они, может быть, вообще не пограничны. Или ещё некоторые любят спросить: «а что бы думал Высоцкий по поводу Химкинского леса?», «а вот Маяковский бы за лес заступился»…
Да не знаю я, что они бы подумали, и вы не знаете! Какая-то мера ответственности перед обществом у художника, конечно, есть. А какая – я не знаю. У каждого своя. Когда я остаюсь один на один с бутылкой водки и начинаю задавать себе вопросы, как я живу и что делаю, особо рвать на себе волосы не приходится. Да это было бы и очень странно.

– Существует мнение, будто поэт не должен поддерживать власть. А вас обвинили в том, что с Химкинским лесом вы её поддержали. Следовательно – «прогнулись», «продались»…
– Ну да, слышал. Когда пошёл вал реакции на песню от так называемой «демократической общественности», я подумал: а чё это я такую песню написал, действительно? И сам себе ответил – потому что вдохновение! Совершенно не хочется оправдываться из-за этой песни, просто меня разозлило враньё вокруг якобы особой ценности Химкинского леса. Я последователь доктора Хауса и тоже считаю, что все люди врут. И, кстати, я тоже лечу людей.
Если человек выходит на политическую арену, он всегда одет в камуфляж. Настоящие цели этого человека всегда спрятаны, прикрыты какими-то странными политическими лозунгами. У этого театра существуют свои законы. И поэтому я в нём никогда не работал. И не буду.

– Но свой камуфляж есть и на эстраде, это нормально. Вот вы, например, сейчас выглядите и ведёте себя, совсем не так, как на концертах.
– Да, перед аудиторией я обычно выступаю в другом костюме. Вот только кеды от него остались. Просто не успел снять, прилипли к носкам. Потом обычно на людях я трезвым не появляюсь, нет. Так что сегодня – абсолютно новое качественное ощущение, даже сердце колотится. А политический театр – это другое. Почему мне в политику совершенно не хочется? Потому что есть ощущение, будто я присутствую на детской ёлке и мне показывают спектакль. Хотят, чтобы я закричал от страха или заплакал. Вот выбежал зайка… и я, ребёнок, выбегаю на сцену и кричу: «Ой, охотник, не стреляй в этого зайку!» Я хорошо понимаю этих мальчиков и девочек из первых рядов, которые выбегали на сцену и спасали зайчика от злодея. Это искренние детские поступки. Но это не мой путь. Я-то уже взрослый. И понимаю, что все эти театральные постановки с защитой леса к реальной жизни имеют такое же косвенное отношение, как новогодняя ёлка. Это всё не по-настоящему.

– А что по-настоящему в нашей жизни?
– Такого много. Но самое настоящее – то, что действительно проводит границу между жизнью и смертью. Это, конечно, похмелье. Когда просыпаешься и понимаешь, что – всё. Когда свет меркнет. Когда понимаешь, что лучше было бы вообще не просыпаться. Конечно, есть привыкание к этому состоянию, но подружиться с ним всё-таки невозможно. И ещё любовь очень сильное чувство, пожалуй, ещё сильнее, чем похмелье. Хотя для русского человека политика, может быть, тоже похмелье. Выпили в семнадцатом году один раз, погуляли чуть-чуть, а маются до сих пор. Решают проблемы страны. А её настоящая проблема в том, что здесь нет хорошего пива. Куча этикеток, а на вкус всё ерунда.

– Эти ваши алкогольные метафоры… Похоже, что вы больше изображаете алкоголика, чем являетесь им на самом деле.
– Считается, что поэт должен пить и что он не должен доживать до сорока лет. Одно время я пытался этому представлению соответствовать. Если можно было нажраться, я нажирался, не особенно выбирая между напитками и порядком их приёма. Да у меня и не было особого выбора никогда. А иногда не собирался нажираться, а всё равно так получалось. Зависело от ситуации, от душевного состояния. Бывает, думаешь: выпью стопочку и отпустит. Ан нет! В тридцать два года я думал, что уже пора, что я всё в жизни сделал – и до свидания. Прилагал к этому усилия. Но не получилось. Видимо, я не поэт. Придётся как-то с этим жить. Человек меняется, и лично я меняюсь в худшую сторону, как любой мужчина после тридцати. Ну да, я обожаю бабло. А вы нет?

– Как мужчина после тридцати, чувствуете себя наставником молодёжи?
– С чего вы взяли, что молодёжь на меня смотрит, что она вообще смотрит на кого-то? Да на меня и не нужно равняться, я – мутант. Как-то не интересовался я специально молодёжными проблемами. Слышал термин «ювенальная юстиция», но ничего по этому поводу не думаю. Знаю, что в нынешних школах стали в два раза меньше времени отводить на химию. Если бы я сам был школьником, наверняка бы обрадовался, а сейчас считаю, что это ужасно. И ещё мне жаль детей, которые пытаются заниматься таким безнадёжным делом, как политические изменения. Потому что изменить на самом деле ничего нельзя. Наше государство не идеально, но идеальных государств не бывает, в этом мире вообще всё не идеально.

– Но занятие политикой – хороший способ отвлечься от нашей серой жизни.
– Все люди, приходящие в политику, обещают сделать мир лучше. Не было ещё чувака, который бы пришёл в политику и сказал: братцы, я сделаю хуже!
А что получается? По мне так мир всё время одинаково ужасен. Мы приходим в него с болью и кровью и уходим не слишком комфортно. И политика эти проблемы не решает. Вопросы добра и зла лежат в другой области. Причём здесь партии? Тот, кто кричит о политической свободе, на самом деле хочет запретить людям то, что они выбирают соответственно своему вкусу. Нельзя людям, которые любят доширак, запрещать это есть. Пусть едят, раз им нравится. И я тоже приверженец доширака. Все эти разговоры о честных выборах… По настоящему честный выбор наших людей был бы страшным. Ну посмотрите, как они одеваются, что слушают. Сейчас честный выбор России – это Стас Михайлов. Вам действительно это надо? Вам прямо-таки кровь из носу нужен честный выбор любой ценой? Ну допроситесь, получите.

– А что не так в Стасе Михайлове? Слишком коммерческая музыка?
– Даже не знаю… Коммерческий проект? Но «Пираты Карибского моря» или «Звёздные войны» – это тоже коммерческие проекты. Не знаю. Дело вкуса. Какой-то в нём есть диссонанс, от манеры подачи до манеры одеваться. Очень странная поэзия, которую даже поэзией не назовёшь. И очень странная музыка. Лепс гораздо лучше. Он, правда, сам песен не пишет, но поёт шикарно.
А мне, наверное, просто хотелось бы побыть в стороне и вообще не интересоваться этими глупостями и не отвечать ни на какие вопросы. А только изобретать матерные частушки к своей радости и к радости следующих поколений. Но как бы я ни хотел, я всё равно в балагане участвую. Так или иначе задействован в каком-то движении, к сожалению. А свобода в области политики вообще не лежит.

– Если не там, то где человеку искать свободу?
– Внутри себя. Главное, что произошло в 1991 году, – мы можем читать всё что хотим. Никто не запретит.

– Сейчас у многих есть претензии к Родине, а у вас?
– Отношение к старикам и детям, наверное. Мы реально живём от двадцати до сорока лет. Это возраст, когда мы интересны, когда мы являемся какими-то фигурантами событий. До двадцати мы ещё маленькие и нас никто не спрашивает. После сорока, ну ладно, пусть после пятидесяти, уже приходит старость. Старики уже отжили, чего их спрашивать? Из-за такого отношения и жизнь соответствующая. Я, скажем, не понимаю, как буду стариться здесь, в России. Понимаю только, что с годами будет хуже и хуже. Я представляю, сколько отложил в этот пенсионный фонд, и вижу, что это как-то не очень выручит… Надеяться приходится только на себя. Будь я помоложе, может, и уехал бы из России. Не из-за политики, а из-за климата, туда, где теплее. В холоде умирать гораздо дольше и мучительнее.

– То есть когда почувствуете приближение смерти, вы будете думать о комфорте, а не о душе? Вы же когда-то учились в Религиозно-философском институте, это не сделало вас верующим?
– Я религиозный человек. Но не могу сказать, что мне в жизни очень помогает позиция церкви. Я эту позицию даже не знаю. Вообще в нашем обществе есть конформисты («согласные»), есть нонконформисты («несогласные»), а я – пох…ст. Это совершенно другое направление.