Тот родник, возвращаясь с рыбалки, Толя Жбанов обнаружил случайно. Шёл по дороге среди поникшей, побелевшей от пыли травы, давно не омывавшейся дождями, когда на него словно глянули, пристально и зовуще, со стороны.

Может, ничего бы не произошло, не будь у него в тот день особого, чуткого ко всему настроения, когда даже движение тумана в прибрежных лозняках слышится как брезентовое и шершавое, а звон воды на перекате звучит в холодном утреннем воздухе прозрачно, словно за изгибом реки отбивают косу.

Толя любил, чтобы всё было нараспашку, шуба или пальто – настежь, если лето и на плечах осталась одна рубашка – и рубашку на обе стороны, а будь видима душа, он бы и её показывал, разложив на ладонях. И вот, в расстёгнутой рубашке, сумев уловить этот зовущий взгляд, он свернул с дороги, прошёл по спутанной траве шагов двадцать и замер перед родником.

Помнится, первой мыслью его было, что он увидел перед собой брошенное в поле какой-то беспутной матерью беззащитное дитя. Родник и походил на брошенного, неухоженного ребёнка: земля вокруг была истоптана коровьими следами и изъезжена тракторными колёсами. Но была в них и другая схожесть. Чистота была общей, какая-то незамутнённость, и даже бившая наружу толчками вода напоминала стук детского сердечка.

Ещё Жбанов помнил, как захотелось ему, если бы было можно, схватить и унести родник в безопасное место домой.

С тех пор он стал думать о нём постоянно. Он твёрдо помнил, что на том месте никакого родника не существовало, почему же тогда он открылся единственно ему? Почему представился дитём, ищущим помощи, и выбрал для защиты именно его?

Жбанов служил пожарным в должности командира расчёта и, уходя теперь на дежурство, думал, как лучше обиходить родник, чтобы он гляделся. Хотя для себя давно решил, что будет делать: сначала углубит дно, дав роднику простор, потом поставит сруб в виде терема с четырёхскатной крышей и приделает с разных сторон два жёлоба для слива – один для набора воды, другой направит по склону к реке Каменке. И если будет теремок, чтобы стало совсем как в сказке, пустит по коньку крыши резьбу и раскрасит стены масляной краской.

Но случился пожар, и строительство пришлось отложить. На пожаре ему на голову свалилась горячая балка, выбив сноп искр. Удар пришёлся по касательной, спасла каска, но потрясённое свершившейся бедой начальство выделило ему бесплатную путёвку в санаторий.

Толя, никогда прежде в санатории не бывавший, уехал и напрочь забыл о роднике. Его словно подхватили под руки и куда-то торопливо повели. И остальные отдыхающие, как он заметил, тоже торопились жить, находясь в непрерывном движении: гуляли по дорожкам с букетами цветов, пропадали в кино и на танцах, при знакомстве прищёлкивали каблуками, и, подгоняя всех, целыми днями из репродукторов на столбах звенела бодрая, физкультурная музыка.

Была в санатории компания, и был в этой компании хирург, был актёр, хиромант, и была молодая полная бухгалтерша.

Сначала Жбанов не понимал, почему они держатся вместе, но потом догадался: каждый являлся человеком значительным, интересным, и вместе им было хорошо.

Собирались обычно в комнате актёра, играли в карты и хохмили. Хиромант предсказывал по рукам будущее, актёр рассказывал байки, хирург – анекдоты из жизни больных (лежит в палате дистрофик и просит медсестру: «Сестрица, сгони муху, а то всю грудь истоптала»), бухгалтерша крепко прижималась к Толику боком, намекая, что его грудь не истопчет и медведь, а сам он думал затуманенной головой, будто снова пала на неё горящая балка: «Женюсь, гадом буду, женюсь!» И смотрел на всех с вызовом, гордый тем, что бухгалтерша предпочла его и теперь ему предстоит всю жизнь держать в руках это бесценное сокровище.

Закончилась история с санаторием и женитьбой нехорошо. Однажды ради смеха стали вспоминать названия деревень.

– Змеево, Свиноплясово.
– Есть и почище: Плевково, Хрюково.
– Вот-вот, отсюда и вывод: каков поп, таков и приход, – добавлял хирург. – А проще – народ соответствует месту своего проживания.

Над каждым названием смеялись, бухгалтерша хихикала, Толя, чтобы быть вровень с остальными, тоже посмеялся, хотя от обиды внутри всё скручивалось в жгут: сам он родился в селе Жабоедово и своё село любил. Там жили отец и мать, там ещё было озеро между двух холмов, от которых дважды в день, когда солнце вставало и когда в тиши и покое заходило, на озеро ложились с разных сторон тени.

Наверное, для кого-то и осмеянное Свиноплясово было родным, когда, выскочив однажды в детстве стрелой на высокий пригорок, впервые не смог наглядеться на необъятные, уходящие к горизонту просторы.

После этого Толя с компанией не встречался, и, если вспоминал тот случай, ему представлялось, что именно в момент, когда он смеялся, отец с матерью, почувствовав измену, вышли, толкаемые печалью, на берег озера и с укоризной смотрели в его сторону.

Зато приехав, Жбанов сразу отправился к роднику. Снова родник поразил его своей беззащитностью. Присев рядом, Толя заботливо убрал со дна несколько камней, решив поставить теремок ещё этим летом, чтобы у родника к зиме было собственное жилище.

В оставшиеся до конца отпуска дни он занялся поисками материала, договорился со знакомым мужиком, начавшим отстраиваться после пожара, что тот уступит обрезки брёвен и досок, выручит инструментом.

Но строительство пришлось отложить и на этот раз. Опять случился пожар, горела заброшенная деревянная школа, дым и пламя, как по трубе, с гулом поднимались высоко в небо. И оттого что пожар начался в сумерках и огненные отсветы багрово отражались в окнах соседних домов, он казался ещё страшнее.

Жбанов и тут пострадал: провалился сквозь прогоревший пол на первый этаж, рухнул прямо в бушевавший огонь и сломал ногу.

И хотя в больнице Толя тоже никогда раньше не был, о роднике он на этот раз не забыл. Здесь уже никто не торопился, в палатах жили по своему распорядку, когда дни тянулись бесконечно, а недели и месяцы пролетали мгновенно. Только что, к примеру, на улице лежал снег, а сегодня бегут по тротуарам ручьи и, отражаясь от луж, на потолке дрожит солнечный зайчик.

И разговоры больные вели особые. О чём бы ни начинали говорить, даже о погоде, всё равно сворачивали к болезням. Если шёл дождь, то шёл он к ревматизму, светило солнце – к сердечным болям и кровяному давлению, а ветер дул к мигрени.

Рядом со Жбановым лежал беленький беспокойный старичок с задранной вверх бородой. Старичок целыми днями нервничал, обижаясь на медсестёр, заставлявших его ходить в столовую со сломанным ребром.

Однажды он раздражённо попросил:
– Погляди, Толик, какая сегодня погода.

Жбанов подумал-подумал и ответил:
– Сейчас сердечная боль, но мигрень усиливается, как бы ревматизм не надуло.
– Чего-чего? – не сразу понял старичок. Потом обиделся: – Я тебя как человека спросил, а ты издеваешься.
– Я не издеваюсь. Это хохмачи в санаториях издеваются. Я шучу.

Ночами, когда не спалось, Толя вспоминал свой родник, и под сердцем всякий раз становилось радостно и прохладно, словно тот окликал его издали звенящим голосом. И всякий раз он беспокоился: не обидел бы его кто, не завалил из озорства камнями, не затоптали бы коровы, не переехал бы колёсами трактор.

Просыпался старичок, просившийся в туалет. Утка, как ходячему больному, ему не полагалась, старик приспособил под неё стеклянную банку, которую прятал от медсестёр в тумбочке. Толик доставал банку, и, когда старичок, успокоенно вздохнув, засыпал, он и сам поворачивался на бок.

Но и во сне мысли о роднике не оставляли его. Сны были лёгкие: сначала он погружался во тьму, а потом открывалось окошечко, и он, как из космоса, мог видеть разом всю землю. Как восходит из-за горизонта в торжественном молчании раскалённое солнце, освещая лучами все реки, все моря и озёра, все родники. От родников в разные стороны бегут искрящиеся ручьи, храня малую силу, впадают в реки, ту же Каменку, Каменка, окрепнув, сливается с Медведицей, Медведица – с Волгой, а Волга – сила уже огромная, это вся Россия.

Переполненный увиденным, проснувшийся Жбанов усаживался на кровати, спускал на пол загипсованную ногу и стуком будил старичка, который спросонья недовольствовал:
– Житья нет от вас, собак. Елозят и елозят.

Это что же выходит, поражённо думал Толя, значит, если он обиходит родник, то сделает как бы народное дело. Он всегда считал народное дело чем-то огромным, как совершить на войне подвиг или спасти из огня людей. А тут на первый взгляд пустяк – родник, всего лишь крохотный комок свитой в струю воды.

Когда Жбанова выписывали, он мог ходить уже без костылей. Врач удивлялся быстрому выздоровлению, а старичок завистливо сказал:
– На вас, молодых, заживает как на собаках.

Через месяц Толя поставил в поле терем. Поставил, каким и замышлял: четырёхскатным, с двумя сливами, с резьбой и раскрашенными стенами, а вместо петуха или лошадиной головы установил на крыше вырезанный из доски замочный ключ, чтобы издали было видно, чей это дом.

Случайные путники, пастухи, трактористы, рыбаки и косцы, что приходят сюда испить воды, недоумевают, зачем этот неведомый строитель сделал второй слив, и глядят вниз, где по крутому склону к реке Каменке спешит ручей, пробивший в почве тонкое, как нить, русло. Он бежит не затихая, бежит даже зимой, под снегом и льдом. И им невдомёк, что Каменка впадает в Медведицу, Медведица – в Волгу, а Волга – уже вся Россия.