Как поют сладкоголосые «Иванушки»: «И на экране твой любимый герой. Он самый лучший парень на свете! В него влюбиться очень легко, и я тебе дарю свой билетик – в кино. Билетик в кино!»

Герой быстро выбегает из подъезда, останавливается, поднимает голову, смотрит на окна. Спешит к машине. Садится, в салоне задумчиво закуривает сигарету, достаёт телефон, поворачивает ключ зажигания.

Экранного времени всё это действие занимает 15–20 секунд. А вот реального – хорошо, если час, а может быть и два, и три… Потому что надо снять героя общим, средним, крупным планом, с разных ракурсов, в статике и в движении. Несколько раз переставить камеру, переложить рельсы, заново установить осветительные приборы. Как обычно, обязательно уйдёт солнце или польёт дождь, залает собака, пролетит самолёт, а за углом начнут долбить асфальт. Затем объявят обед, группа с мисками кинокорма разбежится по углам, актёры, проклиная свою горькую долю, попрячутся по вагончикам, а режиссёр отправится в поля и тихо сойдёт с ума. И так каждый день, месяц за месяцем, год за годом…

Нет более утомительного и трудоёмкого занятия, нежели снимать кино! Для меня основной загадкой кинопроизводства всегда было только одно: почему зиму нужно снимать в сорокаградусную жару, а знойное лето на пляже – в начале декабря?
Хотя нет, даже не это!..

– Оля, в семь утра вас у метро будет ждать машина. И, пожалуйста, без опозданий! – голос ассистентки в трубке грозен и суров.

И вот ранним утром, до конца не проснувшись, я еду в машине чёрт знает куда… Потом меня хватают под руки, волокут примерять какие-то тряпки, долго причёсывают и разрисовывают лицо, пытаются отравить растворимым кофе и несъедобными пряниками и постоянно повторяют:
– Сейчас будет ваша сцена! Сейчас! Уже сейчас!

И это «сейчас» продолжается до семи часов вечера. В принципе, я и утром была готова рыдать навзрыд, так как по сюжету мне надо похоронить всех родственников сразу, включая любимого попугая. Однако после десятичасового ожидания хочется уже самой кого-нибудь убить и плакать, но уже от счастья. Хотя в кино убийством никого не удивишь!

Пиротехник любовно упаковал мне под куртку взрывпакет, протянул свои хитрые проводки в штанины брюк и хищно ухмыльнулся: «Вот уж рванёт так рванёт!» Пакет с искусственной кровью хлюпал на груди, а сама я дрожала, как замёрзший овечий хвост. Моя партнёрша, милая девушка из Вахтанговского театра, от волнения слегка заикалась.

– Оль, когда стрелять будешь, только в лицо мне не целься. Давай куда-нибудь выше головы!

Уже десять серий она, как отважная оперативница, гонялась за мной, коварной киллершей, и вот настал решающий момент. Последняя сцена, последний выстрел, две камеры, два пистолета и единственный сложнопостановочный дубль.
– И ты тоже постарайся меня не прикончить, – в ответ буркнула я.

В подвале, где снимали сцену, было темно, холодно и по-настоящему страшно. Я притаилась за углом и огляделась… За спиной железная решётка, на которую я должна падать, а на полу… Ох ты! На полу прямо у моих ног торчал железный арматурный штырь. Что же меня не предупредили! Надо бы об этом сказать! Но было поздно, режик уже гаркнул в мегафон: «Камера. Мотор. Начали!»

Я выхватила пистолет, прицелилась и нажала на курок. Взрывной волной и отдачей от выстрела меня отбросило, просто впечатало в решётку, я застонала и захрипела от боли, двумя руками вцепилась в прутья и стала медленно сползать. Осторожненько, чтоб ни в коем случае не напороться на проклятущий штырь. Картинно развалилась на полу, «умерла» и затихла. Лежу себе и жду долгожданных сладких слов: «Стоп. Снято».

Но вокруг тишина. Приоткрываю один глаз и вижу над собой перекошенные от ужаса лица всей съёмочной группы.

– Господи, – перекрестился режик. – Жива! А как убедительно отошла! Загляденье! Отличный кадр!

А вот моей партнёрше повезло чуть меньше. Пиротехническая накладка у неё на плече сработала не совсем чётко. Девушка получила ожог шеи, хорошо что лицо не пострадало.

– Да это ещё фигня! – сказал Игорь, мой экранный муж в одном историческом фильме. – У меня тут по роли на одном проекте был крутой спарринг с бандюками. Так мне специально продюсер пригласил кикбоксера, чтоб поднатаскал чуток. Ну, он честно меня тренировал. Только вот беда, у него, как у профессионального бойца, тормозов нет. Я правой хук кинул, а левой блок не поставил, по полной программе прилетело! Лежу, нос набок, в глазах звёздочки летают… Романтика!

А вокруг нас в тот момент тоже была сплошная романтика. Лес, ветер, проливной дождь….Наша карета завалилась набок и плавно сползала в овраг, рабочие орали благим матом и пытались спасти исторический раритет. А костюмеры и гримёры, растянув над нами рулон целлофана, мученически мокли под дождём, спасая актёрский грим, причёски и костюмы XIX века.

– А что дальше было? – поинтересовалась я.
– Дальше вообще треш, – отозвался Игорь. – Мне боец говорит: ты давай не разлёживайся, надо сцену повторить, а то я что-то перед съёмкой волнуюсь. Повторили. Мне опять прилетело, но уже с другой стороны. Хирурга вызвали, он мне пальцами нос на место поставил, новокаином обколол, ну и досняли быстренько, пока синяки не расцвели.

Дождь кончился. Карету спасли, но снимать решили без движения. Водрузили тарантас на рессорную платформу, двое рабочих качали её спереди, двое – сзади. А нас усадили внутрь.

– Оль, ты сейчас не в кадре! – крикнул мне режиссёр. – Можешь выйти!

Путаясь в кринолине, я с огромным трудом выбралась из кареты и сползла с двухметрового постамента. «Ну, поехали!» – отдал команду режиссёр, и рабочие опять принялись бодро трясти и раскачивать платформу. Но, видно, перестарались! Несчастная таратайка всё же брякнулась набок, и все, кто находился внутри, получили травмы различной степени тяжести.

Игорька грузили в машину «скорой помощи». Опять не повезло парню – на него оператор вместе с камерой рухнул. Из глубокой рассечённой раны на голове струёй лилась кровь, но Игорь волновался совсем по другому поводу. Уже теряя сознание, он всё повторял: «Костюм игровой с меня снимите! Если кровью заляпаю, это непрофессионально будет!»

– На черта мне всё это нужно! – возмущалась моя подруга Мила. – В жизни в экспедицию больше не поеду! Вот сижу у себя в павильоне и этим счастлива!

Собственно, Миле действительно можно позавидовать. Наверное, все актёры мечтают попасть в долгоиграющий телевизионный проект вроде юмористического сериала. Там и гонорары приличные, и жизнь оседлая, относительно спокойная. Вот только есть один нюанс… Бесконечное количество текста, а после второго-третьего сезона возникает неизбежное раздвоение личности.

– У тебя-то как дела? – Мила на меня даже не смотрела, а сосредоточенно шелестела бумажками роли. – Да, мама, я знаю! Так поступать нельзя… Мне надо его простить! Я же люблю его!
– Кого? – не поняла я.
– А? Что? – встрепенулась Мила. – Муж мне изменил!
– Тебе?
– Нет! Ларисе! Ну, то есть как бы мне, когда я типа Лариса. Вот не знаю, простить его или нет.
– А ты бы простила?
– Я – нет. Но у нас дети! Как же они без отца расти будут?
– У тебя детей нет.
– Как нет? Кате три годика, Васе семь, а я ещё и беременная сейчас!
– Мила, алло! Очнись! Ты не в кадре! – начала злиться я. – С ума сходишь?
– Со мной всё в порядке!!! Я верну мужа!!! – яростно завопила Мила, но тут же смутилась, расслабилась, улыбнулась и вздохнула: – Так непривычно, что ты меня Милой называешь, я ведь теперь только на Ларису откликаюсь.

То, что актёр – это не профессия, а диагноз, знают все. И к этим глубоко нездоровым людям в кино относятся с трепетной нежностью. Не может актриса сама носочки надеть или колготки натянуть – помогут. Ещё и ботиночки зашнуруют. Еду принесут в вагончик, предварительно подписав контейнер твоим именем. Не дай бог умственно отсталая Олечка Торощина перепутает и вместо своей рыбы съест мясо, которое предназначено для эмоционально нестабильного Алёшеньки. Чай, кофе и воду актёры должны пить постоянно, но у этих болезных необходимо забирать пластиковые стаканчики, ведь сами они, как правило, мешки с мусором не находят. А после трапезы их нужно умыть, напудрить носики и подправить губки, ведь едят они как поросята…

От всей этой опеки ты чувствуешь себя неким священным животным, которое предназначено на заклание. И после короткой команды «Мотор!» кровавое жертвоприношение обязательно произойдёт. А посему актёр должен быть капризен, беспомощен и слегка придурковат. А если нет, то и не актёр он вовсе.

– Оля, почему вы нашего Максимку обижаете? – директор съёмочной группы смотрел на меня строго и с упрёком.
– Какого Максимку? – искренне удивилась я.
– Вам же как исполнительнице главной роли личного ассистента выделили!

И тут до меня наконец-то дошло: худенький белобрысый пацан, который как тень бродил за мной по съёмочной площадке и всё время пытался подпихнуть стул, – мой ассистент!

– Ну да, – продолжил директор. – А вы ему никаких заданий не даёте, завтрак не заказываете и даже текст распечатать не просите! Он думает, что вы его игнорируете. И очень переживает!

Я искренне раскаялась в своём злодеянии и клятвенно обещала исправиться. По тридцать раз на дню гоняла парня в магазин за сигаретами, спичками, зубочистками, салфетками, сосательными конфетками и прочими жизненно необходимыми вещами. Каждое утро просто заставляла себя забыть что-нибудь в гостинице: заколку, очки, зонт, шарф, имя своё….Требовала купить мне на завтрак кефир определённой марки, который производят исключительно в родной Перми, а здесь его нет. А когда фантазия моя иссякла, то просто требовала пойти туда, не знаю куда, и принести то, не знаю что. Но Максим был счастлив! С горящими глазами он без рассуждений и сомнений летел выполнять любое самое бессмысленное задание.

В какой-то момент мне изрядно надоело быть «анфан террибль» русского кинематографа, захотелось повзрослеть и заняться чем-нибудь серьёзным. Например, самой придумывать истории, которые потом волшебным образом превратятся в реальность с живыми и настоящими людьми.

– Друзья, у нас замечательный проект! – важно начал свою речь ведущий автор. – Вот список основных персонажей, вот второстепенные герои. Место действия и предполагаемые локации. Пишем заявки к сериям, делимся своими идеями со мной. А я сам определю, кто будет работать над сюжетом, а кто – над диалогами. Оплата сдельная.

Если работаешь в большой группе сценаристов, то приблизительно к 50-й серии перестаёшь понимать, что ты пишешь и что вообще происходит. Вот, допустим, кто такая Маша? Откуда она взялась? Почему она выходит замуж за Костю? Вроде бы в прошлом блоке Костя женился на Свете? А она куда делась? Саша – это он или она? Возможно, он, ведь в армию идёт служить. Хотя сейчас всякое бывает. Но одно ты понимаешь очень хорошо: сдельная оплата – это миф. Ни денег, ни признания в группе авторов ты точно не получишь.

– Что ты психуешь? Возьми и сама полностью сериал напиши, – резонно заметила моя мама. – Мелодраму какую-нибудь, чтоб быстрей продать.
– Мелодрама, – презрительно скривилась я. – Это так пошло: слёзы и сопли…
– А ты пиши по Шекспиру. То же самое, но плюс страсть, смерть, любовь и кровь.

К совету университетского преподавателя, который жизнь посвятил английскому языку и литературе, стоило прислушаться. И я села писать.

Получилась симпатичная повесть. Я нагло обозвала её «синопсисом» и самонадеянно стала рассылать по киностудиям. Ответная реакция поразила. Буквально через неделю из разных городов посыпался целый ворох предложений об экранизации сюжета.

– Вы сами не понимаете, что написали! Какие персонажи, какие характеры, – вещала в трубку бархатным никотиновым баритоном мадам продюсер из славного города Питера.
– А какой формат, сколько серий? И почём? – голос молодого кинодеятеля из Киева срывался от возбуждения, да и слышимость была отвратительная.
– Мы берём, – коротко сказали из Москвы.

Потом были подписание контракта, получение гонорара, праздничное застолье с друзьями в ЦДЛ. Позвонили с «Мосфильма» и попросили зайти в офис, что-то там подписать.

– А можно режиссёрский вариант сценария посмотреть? – полюбопытствовала я.

Лица у всей продюсерской группы сразу стали какие-то задумчивые и печальные.

– А может, не надо? – вкрадчиво начал директор картины. – Там технические моменты и всё.
– Сценарист должен иметь стальные нервы, – попыталась изысканно пошутить я.

Но, перелистав пару страниц, поняла, что стальных нервов недостаточно. Сюжет вроде бы мой, и герои, но всё так по-глупому вверх тормашками перевёрнуто. Аж противно, стыдно и больно!

– Канал сценарий принимает и самостоятельно правки вносит, а там свои сценаристы. Они тоже кушать хотят, – вздыхал режиссёр, приоткрывая для меня секреты киноиндустрии.

Зачем были все мои бессонные ночи, зачем я проговаривала диалоги и проигрывала сцены за каждого персонажа? Зачем подарила главной героине характер моей мамы, её имя и девичью фамилию? Что теперь делать? Устроить грандиозный скандал? Снять своё имя из титров? И кому от этого лучше станет? Уж точно не мне! Эх ты, подлое и жестокое кино!

– Оль, алло! – второй режиссёр был елейно любезен. – Слушай, у нас такой пердимонокль происходит! Актриса одна отравилась! Нет, ты не подумай! Просто на обед суп прокисший привезли! Полгруппы животами мается, а эта совсем слегла…
– Ну и? – осторожно отозвалась я.
– Так это… срочно замену не найти. Может, приедешь, поснимаешься? Тебе даже текст учить не надо, сама ведь писала.
– Ни за что! – гордо ответила я и утром следующего дня была на площадке.

Под Ногинском, в 58 километрах от Москвы, в каком-то заброшенном пионерском лагере разместилась съёмочная группа. Да не одна! Параллельно снимали два фильма, один – про «женскую зону», а второй – про партизанский отряд. По территории разгуливали «зэчки» в ватниках и галошах, бородатые партизаны и немцы в белых маскхалатах. Зэчки собирались мыться в бане, актрис раздели до исподних рубашонок, загнали в холодный фанерный барак и установили тепловые пушки. Из них пошёл густой клокастый дым, который должен был изображать парной жар.

– Сволочь ты, Оля! Вот зачем такую гадость понаписала? – сказала мне знакомая актриса Катя.

Мы сидели на ледяной лавке и дружно стучали от холода зубами. За окнами коллеги актёры, «немцы» и «партизаны», ржали, махали нам руками и кричали:
– Мамка, где курка? Где млеко и яйка? Шнеле, фройляйн, шнеле!
– Капут нам тут всем будет, – опять заныла Катя. – Весь гонорар на лечение цистита пойдёт.
– А ты в следующий раз, как по телефону услышишь «Алло, снимается кино», сразу трубку бросай, – посоветовала я.
– Ага, ща! – огрызнулась она. – Не дождётесь!

Нет ничего ужаснее и прекраснее, чем этот удивительный мир. И, попав туда однажды, ты уже никогда не откажешься от наркотика. Будешь ворчать, жаловаться, ругаться, проклинать всё и всех, но как только прозвучат магические слова «Камера. Мотор. Начали!» – будешь готов! Готов смеяться, когда совсем не смешно, и плакать навзрыд, когда этого совершенно не хочется. Умирать и рождаться, падать и подниматься, взлетать и парить. Потому что это – кино!