Вам не кажется, что в детстве время было бесконечным? Каждый день тянулся долго-долго и почти всегда наполнялся солнечным теплом и счастьем. И казалось, что это никогда не кончится, так будет всегда.

В один из таких бесконечных летних дней, после обеда, я сидел на сундуке возле мутного небольшого оконца и от нечего делать болтал пыльными босыми ногами, думая о том, как провести сегодня оставшуюся уйму времени. То ли пойти за сарай и начать муштровать полчища клопов-«солдатиков» в ярко-красных мундирах, то ли побежать через дорогу к ближайшей ярушке и закончить начатую утром постройку запруды на холодном роднике.

Бабушка возилась на печной загнётке, складывая из хвороста и соломы костерок под таганком. Чиркая спичками, она пыталась развести небольшой огонёк, чтобы состряпать ужин. Спички были, видимо, сырыми и постоянно гасли, пыхая синим вонючим дымом, а бабушка шёпотом ругалась, после чего мелко крестилась и напевно причитала:
– Прости меня, Господи, чарича небесная…

Меня же это сильно веселило и отвлекало от неизбежного тяжкого выбора, особенно то, что она путала буквы «ц» и «ч», сбиваясь на совсем уж старый сельский говор, как разговаривали только в соседнем селе Шишовке, откуда она и была родом.

От всего этого меня отвлекло появление дедушки. Он вошёл в дом, снял с головы кепку, вытер полотенцем мокрую от пота лысину, провёл по венчику чёрных волос деревянным гребнем и начал что-то складывать в брезентовую сумку от противогаза. Я насторожился.

– Ты куда, дедуля?

Дедушка с досадой хлопнул себя по коленям, подняв в воздух облачко пыли из мешковатых штанов, и сел на колченогий скрипучий табурет.

– На кудыкину гору! Сколько разов я гутарил табе, вражонку, что не заказывай дорогу, спрашивай не «куда», а «далёко», а ты опять за своё.

Я тут же заканючил:
– Я больше не буду, дедушка, я не хотел, а ты куда собрался?
– Тьфу ты, паскудник эдакий… Ну что с тобой делать? В лес я, по делам. Бабка! Ты собери мне чего-нить повечерять, я в курене севодни заночую.

Услышав такое, я потерял дар речи. Для меня дедушкин курень был чем-то вроде пресловутой хижины дяди Тома или сказочной избушки на курьих ножках. Дорога туда мне была заказана, но я, однако, загундосил на всякий случай, совершенно не надеясь на удачу:
– А можно с тобой? А, деда-а-а?

Но дедушка был непреклонен, он сидел насупившись, высился, как скала, посреди комнаты. На всё моё нытьё только махнул тёмной, заскорузлой ладонью и отвернулся с негодованием в сторону.

– Мал ещё!

И тут произошло чудо. Неожиданно мне на помощь пришла бабушка. Она поджала губы, поправила перед зеркалом платок на голове и дрожавшим от возмущения голосом спросила:
– Эт-та пачаму жа то ты не хочешь сваво родного внука уважить?
– Нешто мало я с ним? А? И на рыбалку, и в поле, он уже мне все печёнки проел.
– Проел он ему… Ах ты, старый анчибел! Ах ты, нехристь! А может, ты и не в лес собрался?
– А куды же ещё?
– А, скажем, к бабке Петрунихе сызнова! Седина в бороду, бес в ребро?

Дедушка аж вскочил на ноги, уронив табурет на пол. От обиды он дёрнулся к выходу, по дороге наступил на лапу ластившегося к нему кота и в ответ на пронзительный вопль цыкнул:
– Не ходи разутый!

После чего неожиданно обмяк и капитулировал:
– К Петрунихе я уже лет пятнадцать не ходил… Куды от вас деваться? Собирай его, вражонка…

Бабушка, преисполненная достоинства, взяла его сумку и начала складывать туда харчи, я же приплясывал с ноги на ногу и от нетерпения подпрыгивал на месте. Дедушка выговаривал:
– Да ты много не клади. Так, хлебца кусок, сальца, пару картох варёных, помидорок. Ну, яичков с солью можна…

Бабушка молча сложила всё в сумку, повесила её деду на плечо, заставила меня надеть длинные штаны, какие-то опорки и нахлобучила на голову старый, неведомо чей мичманский картуз с кокардой. Оглядев меня, дед недовольно кашлянул и молвил:
– Пошли, што ли… Навязался ты на мою голову…

И приключение началось. Мы спустились вниз, под гору, по узкой извилистой тропинке. Я шёл молча, боясь того, что допеку своей болтовнёй дедушку, и он отошлёт меня домой. Да и он шагал быстрым шагом, невысокий, худой, чуть сутулый, несмотря на жару, одетый в старый военный китель и тёплую осеннюю кепку. Я не сводил глаз с его спины и поспешал как мог, стараясь не отстать слишком далеко.

Под горой, там, где речка разлилась широким затоном, дедушка раздвинул толстые мясистые стебли осоки и за цепь вытащил на берег свой облупившийся баркас. Бросил в него весло, брезентовый черпачок, сумку с харчами и приказал:
– Залезай!

Я одним прыжком с берега сиганул в лодку, поскользнулся на мокром днище, чуть не шлёпнулся в тину, но ухватился за борт и уселся на скамью. Дедушка сильным толчком отпихнул баркас, прыгнул в него сам и через мгновение уже выправлял на середину затона. Я сидел затаив дыхание.

С самого детства я самозабвенно любил реку. По бортам шуршала ряска, стукались о них крепкие стебли ярко-жёлтых кувшинок, мягко ласкались снежно-белые лилии, и громыхали твёрдые, чуть ли не жестяные лопухи. Было жарко, и поверхность затона, вся покрытая пропаренной тиной, не давала никакой свежести, а, наоборот, дышала влажным, горячим жаром.

Наконец дедушка сильным гребком вытолкнул баркас из заросшего водорослями затона в речное русло. Я успел разглядеть глинистое дно, круто уходящее в неведомую глубь, и вода сделалась таинственно чёрной и непроглядной. Лодка скользила по этой глади. Иногда из воды к нам тянули свои руки подводные коряги, но дедушка хорошо знал эти места и ловко уходил в сторону. В одном месте, перед поворотом реки, из воды торчало огромное сухое дерево, серое, словно старая кость, по нему бегали какие-то маленькие птички, временами нырявшие в глубину за мелькнувшей рыбкой.

Дедушка обошёл левым бортом большой остров, и лодка свернула в протоку. Мы плыли среди бесчисленных лопухов, кувшинок и острых, как бритва, кустиков телореза. В водяных зарослях играла и плескалась рыба. Я машинально протянул руку к большой цветущей лилии, но вспомнил бабушкины рассказы и тут же её отдёрнул. Она говорила, что в этом речном цветке может жить душа утопленницы, ставшей русалкой. Рвать нельзя. Иначе можешь утонуть. Я стал думать, правда это или нет, и только хотел поинтересоваться у деда, как баркас неожиданно повернул и с чмоканьем выехал носом на илистый берег.

Я спрыгнул на корни кряжистого, приземистого дуба, схватил цепь и подтянул лодку. Дедушка выбросил весло и сумку с едою, а затем сам шагнул следом. Мы пошли по лесной тропинке – точнее сказать, шёл дедушка, я же скакал вприпрыжку, уже не опасаясь, что меня отправят домой, слишком далеко забрались. По обеим сторонам стоял густой подлесок, иногда через него виднелись небольшие озёрца или болота. Сильно тянуло речной мятой, а сам воздух был полон медового аромата цветущей липы и густо-сладкого запаха дягиля.

Неожиданно тропинка оборвалась, и мы оказались на небольшой полянке, за которой лежало огромное, заросшее камышом озеро, незаметно переходившее в болото. Полянка была вся аккуратно выкошена, и на ней стояли небольшие стога сена. Возле берега столик, сколоченный из досок, далее на рогатинках висели для просушки рыболовные сети, на каких-то рамах густо лежало липовое лыко. А под сенью раскидистой дикой груши стоял он, знаменитый дедушкин курень.

Это был шалаш, точнее полуземлянка. Стены дедушка сплёл из толстых ивовых прутьев, наподобие деревенского плетня, крышу покрыл связками камыша, столь плотно, что она не пропускала дождевую влагу. В курене была даже дверь, тоже плетёная, державшаяся на петлях из сыромятной кожи. Внутри на столбушках лежали доски, из которых дедушка сколотил настил для сна, поверх него на охапке свежего сена, застеленного домотканой дерюжкой, была устроена постель. Под потолком висела закопчённая керосиновая лампа, а на полочках вдоль стен лежали всякие инструменты для работы в лесу и починки рыболовных сетей.

Бегло осмотрев всё это, я выскочил на поляну. Дедушка стоял на берегу огромного болота, тянувшегося неведомо куда, в глубины леса. Я увидел бескрайнее море тростника, озёрца тёмной воды, оконца зелёной ряски и росшие тут и там липы, осинки, ольхи и орешник. Среди камышовых зарослей петляли запутанные тропинки, проложенные дикими животными.

Дедушка положил мне на плечо тёмную тяжёлую руку.

– Смотри, внучок! Туды ни ногой! Заблудишься и сгинешь в этих камышах навсегда. Будешь блукать, пока где-нито в омут не ухнешь. Упаси бог, ни сейчас не ходи, ни после, когда вырастешь. Обещаешь?
– Обещаю, – выдохнул я, готовый сказать что угодно, лишь бы он не осерчал и домой не отправил.
– То-то же, – строго кивнул дед и принялся за работу.

Надо отметить, что был мой дедушка, по сути дела, браконьером. Вдвоём с бабушкой получали они пенсии аж целых двадцать советских рублей, потому и приходилось им искать дополнительные источники существования. Бабушка собирала лекарственные травы, которые сдавала в аптеку, дедушка ловил сетями рыбу, ставил вентеря на протоке, драл лыко с молодых липок, из которого потом вязал щётки для побелки. А чтобы лесник не ловил его и закрывал глаза на это, постоянно на него батрачил. В основном косил сено на полянах.

Вот и сейчас он переворачивал подсохшую с одной стороны траву, вытаскивал из болотной воды замоченное лыко, раскладывал его для просушки на рамах, а сухое собирал и складывал в мешки. Я всё время крутился рядом, занимал его болтовнёй, иногда помогал, успел провалиться одной ногой в колодец-копанку и по ошибке сесть на муравьиную кучу. Короче, успели мы до вечера переделать дел целую пропасть.

Когда солнце пошло уже к закату, дедушка бросил работу, развёл костёр и подвесил над огнём старый, закопчённый жестяной чайник. Я же искал себе какое-то занятие. Неожиданно захотелось во что-нибудь поиграть.
– Дедушка! Давай поиграем!

Дедушка пожевал свои белые усы и насторожённо спросил:
– А во что?
– Давай в школу!

Дедушка был неграмотным, и потому я, окончивший уже третий класс, отводил себе роль учителя. Он строго посмотрел на меня из-под козырька кепки.

– Давай. Только чур я буду учителем! И ваших премудростей я не знаю, потому играть будем в школу старую, церковно-приходскую.

Ого! Это было интересно. Но на всякий случай я поинтересовался:
– А это как?
– А вот очень даже просто. Я табе двоек ставить не буду. А спрошу что-нибудь, и коль ты не знаешь, я за то тебя розгами по жопе. Давай?

Мне сразу расхотелось учиться, и я притих на пеньке, служившем стулом. Дедушка тем временем снял с огня закипевший чайник и бросил в него пучок собранной на берегу речной мяты. Над поляной потёк душистый свежий аромат. Из брезентовой сумки дедушка начал доставать припасы, что нам собрала бабушка. Выкладывал на грубый стол помидоры, варёные вкрутую яйца, сало в тряпочке, сахар в жестяной коробочке и, нахмурив брови, вытащил непонятный свёрток из газеты.

– А это ещё что?

В нём оказались тонкие блинцы с коровьим маслом и сахаром, а в другом объёмном кульке – свежие пышки на сметане. Он прошептал какое-то нехорошее слово и подвинул всё это ко мне.

– А ведь я тащил! Сказал же, ничего лишнего! Жри таперь, небось проголодался!

Набегавшийся за день и нагулявший аппетит, я эти блинцы одним махом смёл со стола, словно через себя опрокинул. Дедушка тем временем подал мне мятую дюралевую кружку с ароматным лесным чаем.

– Табе сколько ложек сахару класть?
– Шесть.

Дедушка хлопнул по коленям ладонями. Лицо его выражало полное негодование.

– Куды ж табе шесть? Жопа слипнется!
– Не слипнется, дедуль, я всегда так кладу, – бодро заверил его я.

Он сурово и тщательно отмерил шесть ложек и помешал ложечкой.

– То-то у нас дома сахар быстро кончается. Не успеваю в магазин бегать. Балует тебя бабка!

Я с причмокиванием и прихлёбыванием выпил чай и попросил добавки. Нахмурившись, дедушка налил, и мы уселись с ним возле костра, глядя на багряные тлеющие угли. Я уговорил третью кружку и спросил:
– Деда, а тебя домовой душил?

Дедушка вздохнул и опустил голову.

– И не раз.
– Расскажи…
– Навалится ночью, не пошевелишься, в ухо сопит и за глотку давит. Чуешь, за руку берёт, а у него на лапе шерсть…
– А ты как? Терпел?
– А ничего не поделаешь. Он чижолый. Не пошевелишься. Надо спросить: «К худу или к добру?» Он тады ответит и отстанет.
– И что отвечал?
– По-разному…
– А лешего ты видел?

Дедушка опасливо оглянулся по сторонам и погрозил мне своим корявым пальцем.

– Не гутарь так. Он того не любит. Услышит – беды не оберёшься. Скажи «лесной хозяин»! Понял?
– Понял. Так ты видал его?
– И не раз. Мы с ним однова вот тута чай вместях пили.
– И какой он? А, деда?
– Огромный. Метра два с половиной ростом. Голова клином, весь шерстью покрыт, только глаза, что уголья, светятся. Не разговаривает. Лишь сопит да чешется. А чай-то он не хуже тебя любит, чтобы сладкий…

Я весь замирал от сладкой жути, боясь посмотреть по сторонам, но всё приставал к дедушке:
– Расскажи ещё…
– Да ну его, внучок. Не ночью же такие рассказы разводить. Пошли лучше в курень, спать.

Мне не хотелось идти, и я попытался потянуть время.

– Я ещё чаю хочу.
– Куды табе чаю? И так уж три кружки выдул. Раздулся вон, как паук. А ночью дедушка тебя выводи? Будя! Пошли спать ложиться.

Сопротивление моё было подавлено, и мы отправились спать, предварительно отлив лишнюю влагу под соседним кустом. В курене легли на пахнувшую свежим сеном постель. Под голову дедушка положил нам скатанные ватники, укрылись старым стёганым лоскутным одеялом.

Дедушка закрыл глаза, зачмокал беззубым ртом и почти сразу начал похрапывать, выпуская воздух со свистом через белые пышные усы. Я же, встревоженный всякими разговорами, никак не мог успокоиться. Всё время чудилось, что за стенкой кто-то ходит по поляне, сопит и вздыхает. И всё же усталость взяла своё, и я незаметно уснул.

Проснулся среди ночи от ощущения тяжести в мочевом пузыре. Явно требовалось крупно пописать. Но я никак не решался, вспомнив, как дедушка ругал меня за вечернее чаепитие. Я присел. Тяжесть вроде уменьшилась. Лёг – тут же навалилось опять. Я потихоньку приподнялся на локте и посмотрел на дедушку. Он спал на спине. Во сне иногда причмокивал беззубым ртом и устало шевелил своими белыми усами. Спал, похоже, крепко. Я выбрался из-под одеяла и начал осторожно перебираться через него. И когда уже, казалось, достиг цели, его крепкая, тяжёлая рука схватила меня за шиворот.

– Ты куда, поганец?

Я привычно заныл:
– Да я только пописать, дедуля…

Рука ослабла.

– Говорил я табе, нечего столько чаю дуть.

Тут он что-то забормотал и отчётливо произнёс:
– Сходи-ка к Тёну да скажи ему, нехай он рысью бежит в сельпо. Там керосин привезли.

Я понял, что дедушка снова крепко уснул. Тихонько, на цыпочках, подобрался к двери, отворил её и… оказался в ином мире.

Никогда я до того не был в ночном лесу, и поэтому всё увиденное показалось каким-то настолько красивым, нереальным, будто бы я попал в сказку. На безоблачном небе сияла полная луна. Её свет отражался в мириадах капелек ночной росы на траве, и казалось, будто всё вокруг сверкало живым серебром, искрилось алмазами и хрустальными брызгами. Я стоял затаив дыхание и слышал, как растёт трава под ночным небом, видел тонкие струйки плывшего над поляной тумана, вдыхал неведомые ароматы, а вокруг словно звенели маленькие живые колокольчики, создавая волшебную музыку.

Не знаю, сколько я простоял там, в дверях, пока случайно не перевёл взгляд на тёмную стену ночного леса. А там на высоте более двух метров в густой тени горели глаза, красные, как угли…

– Леший, – прошептал я и медленно попятился назад.

Не помню, как затворил дверь, перебрался через спавшего дедушку и юркнул под одеяло, накрывшись с головой. В туалет сразу же расхотелось, и я мгновенно провалился в глубокий сон.

Конечно же, я испугался, до жути. Но детская психика отличается от взрослой. Видимо, кто-то поставил защитный барьер, чтобы уберечь рассудок. Лёг под одеяло, накрылся с головой, и всё! Этого не существует.

Проснулся я уже утром. Солнечный свет лился в открытую дверь, дедушки рядом не было. Я сладко потянулся, намереваясь поваляться ещё немного, но тут ощутил нечто мерзкое и неприятное. И я понял что! Штаны были мокрые…

Такого со мной не случалось уже лет семь! Втайне надеясь на чудо, мгновенно сел и ощупал постель. Нет! Чудес не бывает в этой полной несправедливости жизни! Подо мной было сыро! Мысли лихорадочно завертелись в голове. Эту катастрофу нужно скрыть! Дедушка подслеповат. Он ничего не должен заметить. Постель надо накрыть одеялом, сейчас лето, высохнет очень быстро! А штаны надо скорее на солнце, сушиться!

Поэтому я быстро вскочил, накрыл нашу кровать одеялом, предварительно перевернув дерюжку так, чтобы мокрое пятно оказалось на дедушкиной половине (знать ничего не знаю), и вышел. На залитой солнечным светом полянке я постоял некоторое время, поворачиваясь к жарким лучам то одним, то другим боком. Убедившись, что всё в полном порядке, я огляделся по сторонам и позвал:
– Дедушка!

Он тут же вышел из леса в расстёгнутой рубахе-косоворотке, засученных до колен кальсонах, босиком, неся в руках два облепленных тиной вентеря и несколько жирных, увесистых линей на согнутом в кольцо ивовом прутике.

– Чё раскричался? Тута я.

Я степенно, как подобает настоящему рыбаку, осмотрел улов и деловито спросил:
– Где поймал-то?
– На Пронесённой протоке вентеря ставил. Эти снял просушить, другими заменил. Вечером с тобой сгоняем, проверим.

Дедушка сложил рыбу в сумку, переложив её крапивой и речной мятой, чтобы не протухла, затем надел штаны и стал накрывать стол.

– Сейчас с тобой малость перекусим, и до дому. Там табе бабка, поди, пирожков напекла с картохами, ждёт уже.

Он выложил из сумки остатки нашего вчерашнего ужина, и мы основательно подкрепились. Дедушка убрал посуду, снял с углей тёплый еще чайник и спросил у меня:
– Чайку попьём на дорогу?

Я подозрительно посмотрел на него, но, убедившись, что подвоха вроде бы нет, кивнул утвердительно. Мы попили ароматного мятного настоя и стали собираться домой. Желая показаться взрослым и полезным, я суетился рядом, подавал деду вещи и похвалился между делом:
– Я уже и постель нашу заправил, пока ты рыбачил.

Дедушка поднял на меня удивлённые глаза. Дома они никогда не могли заставить меня заправлять по утрам койку. Он быстро прошёл в курень и сбросил одеяло на пол.

– Эт-то ещё что такое?

«Всё, пропал!» – подумал я в ужасе. А дедушка продолжал:
– Кто же это так делает? Рази так надо постелю свою заправлять? Чему вас только в школе-то учат?

И он нагнулся, чтобы преподать мне урок. Я был на грани разоблачения, поэтому кинулся вперёд, оттеснил дедушку и забормотал:
– Нет-нет-нет, дедуля, погоди, я сам…

Быстро взбил слежавшееся за ночь сено, красиво расстелил дерюжку и аккуратно накрыл всё это стареньким одеялом. На моё счастье, он ничего не заметил. Довольно подкрутив свои чапаевские усы, дедушка молвил:
– Вот! То-то же! Всё ты можешь, всё ты умеешь, но не хочешь!

И погрозил мне узловатым, корявым пальцем.

А потом мы стали собираться. Перенесли в лодку мешки с липовым лыком и сушёную рыбу, затворили курень, залили тлевшие угли утреннего костра и отправились домой.

Возвращались тем же путём. Дедушка правил баркасом, я сидел на носу и смотрел на отражения белых облаков в чёрной воде. У меня впереди был ещё один бесконечно долгий день.

Много лет прошло с той поры, и время мне уже не кажется таким бесконечным. Наоборот, дни сверкают, как летние грозовые сполохи, и исчезают сзади в числе других, пролетевших как мираж. Давно нет уже в живых моего дедушки, который, сам того не ведая, погубил навек мою душу, отдав её навсегда своему чёрному лесу. И слово, данное ему, я не сдержал – исходил все эти болота вдоль и поперёк, несмотря на его запреты. Пробирался, бывало, по грудь в тёмной воде и чувствовал под ногами упругую сетку корней, а через неё – бездну. Но не провалился ни разу, что-то берегло меня от гибели. Возможно, любовь моих давно ушедших стариков. Нет в мире ничего вечного, но светлое и доброе никогда не уходит с теми, кто покинул нас навсегда. Оно остаётся навек там, где они его посеяли. В наших душах.