Блокадное кольцо замкнулось вокруг Ленинграда 8 сентября 1941 года. 872 дня голода, страха, потерь и безысходности. В городе оставалось, кроме взрослого населения, 400 тысяч детей, от младенцев до старших школьников. Естественно, их хотели сберечь в первую очередь, стремились укрыть от обстрелов и бомбёжек. Забота о детях и в тех ужасных условиях была характерной чертой ленинградцев, она же давала особую силу взрослым, поднимала их на труд и на бой, потому что спасти детей можно было, только отстояв город.

И вот они заходят к матери, опустив гривы и пытаясь изобразить стыд и смущение. Все дети у нас удались в смысле размера. Удались – в меня и папу Симы Маирбековны. Поэтому, когда они заходят, становятся полукругом, а где-то внизу, в центре, рычит и шипит их разъярённая мать, а они смотрят сверху вниз и вздыхают, – мне становится тревожно. Нет-нет, Сима Маирбековна чистая Ракша, конечно, свирепая.

Тогда я впервые добирался из Ташкента через Кабул к месту назначения и ещё не знал, что водка в Афганистане равна валюте, а предложение выпить от малознакомого человека – высочайшая честь. Выпивали поочерёдно, лёжа: прапорщик наливал водку под кроватью в алюминиевую кружку, прикрывал меня одеялом, потом наливал себе. Сначала молча хрустели военторговскими галетами, потом разговорились, и я узнал, что Василий (мой сосед) родом из Брянска и возвращается в часть из отпуска, пробыв дома всего две недели из положенных шести.

Зачем ему с мальчишкой драться, вот на другого петуха он, может, и отреагировал бы как на соперника, чтобы перед курами повыпендриваться. Севка схватился за мысль – повыпендриваться. Привязал на голову красный бант от дедушкиной кровати, набросил банное полотенце на плечи, присел на корточки, кукарекать он к тому времени уже научился, и в таком виде предстал перед петухом.

В свою очередь, девочки без папы чувствуют себя незащищённо и неуверенно. А впоследствии, уже во взрослой жизни, не умеют проявить свою женственность и не представляют модель нормальной семьи. Наверное, так оно и есть, психология всё же наука, а не какая-нибудь мутная алхимия. Хотя лично я в своей неполной семье ничем подобным не страдала.

Юля узнала от мамы об этих моих чувствах – и закрылась от меня. Я бросилась бороться за любовь сестры, обрушила на неё шквал писем, переполненных эмоциями, обидами, критикой. Всё это была лишь ширма для внутреннего одиночества. Но Юля этого не увидела и обижала меня своей отчуждённостью, резкими суждениями, отказом в помощи. Однажды, когда папы уже не было в живых, мама на три месяца объявила мне бойкот.

Работать обходчиком он начал после тюрьмы, куда попал по малолетке за драку. Тюрьма сломила его и напугала на всю жизнь. Вернулся он оттуда с убеждением, что мир делится на тех, кто сидит, и тех, кто туда сажает, причём к последним он относил начальство, прокуроров, соседей, милиционеров, случайных прохожих, торговцев и других людей, от которых ты зависишь и которые имеют право тебя обидеть или обмануть.

Ещё была баба Шура. Тут надо пояснить, что у нашей бабы Раи было два мужа, поэтому у моей мамы отчество Александровна, а у тётки – Михайловна. Дед Миша был русским, я его почти не помню, только огромные руки и грохочущий голос. И вот у него была сестра, старшая. И хотя мне она по крови вообще никем не доводилась, я называл её «баба Шура». И вот, прожив долгую и достойную жизнь, баба Шура умерла.

Коробка с фотоальбомами, школьными тетрадками, грамотами «За активное участие в общественной жизни школы» и прочими напоминаниями о времени, безжалостно превращённом в исторический хлам, пылилась в стенном шкафу больше двадцати лет. С тех пор как Хеве пришлось забрать тётю Эльмиру и перебраться в её крошечную квартиру в старом дворе, руки никак не доходили до ревизии коробок, ящиков и жестянок, заполнявших антресольную полку. Сейчас вот дошли наконец.

В 1946-м, после годичной разлуки, Мутий и Иван встретились, их радости не было предела. Мутия тоже демобилизовали. Когда он женился на скромной девушке Альмен, они познакомили жён и начали дружить не просто семьями, а по-родственному. Много лет спустя, перенеся операцию, Мутий недели две жил у младшей дочери Барбаковых Лиды в Хромтау, где лечился ещё некоторое время.

– Ты родишь восемнадцатого числа, – безапелляционно отвечает родительница.
– С чего бы? Мне врач назначил срок на пятнадцатое февраля, – не соглашается девушка.
– А я тебе говорю, что восемнадцатого. Я никогда не ошибаюсь.
– Не, здорово было бы четырнадцатого февраля, – мечтательно заявляет дочь, – Только, наверное, тогда дочку придётся назвать Валентиной.

Ещё Лобов сделался домоседом, и если бы мог, совсем бы не выходил из дома. Зимой, в самые лютые холода, когда заклинивало двери, он выбирался только в сарай за дровами и, возвращаясь обратно в облаке пара, с убелёнными бровями и усами, походил на вынырнувшего из проруби моржа. В доме постоянно витал дух печного тепла и овчины от развешанных на стене тулупов. Их было четыре: один его собственный, другой – сбежавшей жены, остальные сыновние.