Сейчас у меня живёт кобелёк Бонифаций, или просто Бонька. Мало того что мы с ним разные по темпераменту (я – флегматик, а он – ярко выраженный холерик), так ещё у Боньки есть черты, которые я и в людях-то не приветствую: угодничество, суетливость, сование носа всюду, где не просят, нежелание обучаться. За девять лет, проведённых у меня, Бонька не выучил ни одной команды, не подчиняется ни одному моему приказанию, живёт и делает всё «по понятиям», понимая только одно: если я его кормлю, то меня нужно любить и проявлять это всяческими способами.

Как только я появляюсь перед его взором, кобелёк начинает лебезить, суетиться, вилять задом как веером, прыгать грязными лапами на мою одежду, валиться на спину прямо мне под ноги, на бешеной скорости нарезать вокруг меня круги. А если оказывается позади меня, то больно скребёт когтями по моим лодыжкам, что чревато порванными чулками. Так что, собираясь выйти из дома, беру хворостинку, чтобы пресечь Бонькины закидоны. Первое время пускала её в ход, но сейчас пацану достаточно одного вида прутика.

Бонька сам нашёл себе занятие в охранной сфере. Без меня в дом не пустит никого – ни кошек, ни моих детей и внуков, пришедших навестить бабушку, ни соседей, регулярно подкармливающих Боньку косточками, да и просто любого, желающего попасть ко мне в дом. Он лает, рычит, и все знают, что не укусит, но пасуют перед его напором и энергией. Как только я открываю дверь гостям, он теряет к ним интерес.

Однажды соседка, зная, что пёс не укусит, решила войти в дом нахрапом. Бонька встал на задние лапы, передними подпёр входную дверь и, оглядываясь, продолжал брехать на соседку. Потом она мне сказала:
– Сколько живу, такого сроду не видела!

Разве можно после этого не любить верного друга?

Взяла я его полугодовалым и сразу посадила на цепь, иначе нельзя было, так как по отношению к дворовой живности Бонька оказался полным беспредельщиком. На цепи пёсик провёл больше года, за всё это время никак себя не проявил: ел, спал, справлял нужду, вяло брехал на прохожих. Куры у него под носом копались в пыли, чужие собаки прибегали поесть из его миски, в холодные зимние ночи спали в его тёплой будке, выгоняя хозяина ночевать в сугробе, а Бонька равнодушно взирал на это безобразие.

Решила отпустить пёсика на волю. Только сняла ошейник – мама моя, что тут началось! Бонька понёсся со спринтерской скоростью, бегал по двору, обнюхивая каждый уголок, знакомился с обитателями, лаял до хрипоты на любой объект, который ему не нравился. Вечером вышла посадить пса на цепь, но не смогла. Бонька так благодарил меня за обретённую свободу, так заискивал, смотрел в глаза, загибал своё бесхвостое туловище буквой «с», будто хотел сказать: «Надеюсь, свой тюремный срок я отсидел честно, соблюдал режим и дисциплину. Неужели не заслужил воли?» Я сдалась. С тех пор он служит верой и правдой на свободном выгуле.

Другое дело – Динка, после гибели которой я взяла Бонифация. Эту собаку я впервые увидела щенком, потерявшимся на автобусной остановке, и сразу в неё влюбилась: плотное тельце, толстое брюшко, широкие лапки, умная мордаха и выразительные глазки. Забрала её домой.

Таких сообразительных собак у меня раньше не было: она быстро и легко освоила все команды, правила поведения. Была очень послушна и понимала  речь, даже обладала человеческими эмоциями: улыбалась, лаем выражала сочувствие. Если я радовалась, поддерживала меня. И выражала озабоченность, если у меня что-то шло не так. Например, спрашиваю:
– Хочешь поесть?

Виляет хвостом, фыркает, скребёт лапой по полу, улыбается мне в ответ, всего не опишешь.

Динка жила без привязи и никогда не покидала двора, хотя днём калитка была всегда распахнута. Она знала наших скотину и птиц «в лицо». Чужаков даже близко ко двору не подпускала.

Приходившие ко мне люди, кроме родственников, ждали за калиткой, когда я выйду на громкий лай моей охранницы. Если человек был Динке незнаком, то от злости могла даже грызть забор. Но стоило ей сказать: «Замолчи, это свой», – тут же замолкала, однако следила, чтобы посетитель даже руками до забора не дотрагивался, в противном случае снова начинала рвать и метать.

Был случай, когда я у калитки разговаривала с незнакомой Динке женщиной, и та облокотилась на ограду. Собака залаяла, но я приказала ей молчать. Динка молча подошла к моей собеседнице, взяла в зубы край её нового ситцевого сарафана и с силой рванула, отодрав огромный клок. Потом так же молча ушла к своей будке, предоставив мне извиняться и оплачивать стоимость платья и штраф за моральный ущерб.

Одна была беда с Динкой – её любвеобильность. Свадьбы с окрестными кобелями она справляла по полмесяца и всегда рядом со двором. Поэтому в эти дни у меня под окнами не смолкали лай, визг, рычанье, да и выходить из дома становилось опасно.

Однажды, измучавшись, я улучила момент и закрыла Динку на ночь в дровяном закутке, чтобы хоть одну ночь спокойно поспать. Ага, держи карман шире! Кобели прогрызли такую дыру в хлипкой дверце, что голова одного из женихов напрочь в ней застряла. Отчаянный визг поднял меня среди ночи, пришлось вызволять бедолагу, иначе соперники загрызли бы его.

Во время последней свадьбы Динка погибла из-за своих же ухажёров. Надо сказать, что щенки от неё разбирались мигом, люди брали даже по паре, потому что Динкины отпрыски пошли в мать: умные, легко обучаемые, отличные охранники и верные друзья.