Долго оставаясь бесхозной, в XVI веке Гренландия официально стала датской колонией и до сих пор считается её автономией. Но в ближайшие годы всё может измениться. Начиная с климата. Глобальное потепление медленно, но верно разрушает ледники. И заканчивая политикой. После заявления Трампа датское правительство погрузилось в тягостные раздумья. С одной стороны, Гренландия страшно убыточна. К тому же, чтобы контролировать таянье ледника...

Приняли её как надо. Занесли, уложили на мягкий широкий матрас, накрыли лёгким пуховым одеялом и, собравшись у кровати, начали наперебой желать Кошерхан жить минимум до ста лет. А когда узнавали, что этот рубеж пройден, смущались и повышали планку до ста пятидесяти! Старушка смотрела на всех добрыми, прозрачными голубыми глазами и тихо улыбалась. Скоро гости поняли, что, собственно, делать больше ничего не надо, и постепенно разошлись.

Короче, он внимательно выслушал, что от него требуется. Долго сообщал: «Вот вам всем делать не хрена», но приступил к изготовлению. А я между тем поехал покупать сено. На скотном базаре сена было до фига. В офигенных тюках. Ходили степенные фермеры, трогали его. Морщились. Уходили, приходили, торговались. Я никогда не покупал сено. Я сено видел только в виде стогов на полях. В кино. А в тюках сено я видел только в мультике «Ну, погоди!». Там волк на сеноуборочной машине за зайцем гонялся.

Мужчина уехал на свою съёмную квартиру и уже оттуда позвонил сотрудникам, сообщил, что чувствует себя по-прежнему очень плохо. Те снова вызвали «скорую» на его адрес и сами помчались к нему. Ни врачи, ни коллеги не успели, он умер, так и не дождавшись никого. Кто виноват? Сам, поскольку не настоял на госпитализации? Да он и подумать не мог, что это может быть инфаркт.

В конце концов решилась написать Паше ещё раз, попросила его встретиться и всё-таки поговорить. Он согласился. Приехал ко мне под утро, после дня рождения приятеля, вошёл, сразу обнял, а я прижималась к нему, как к самому дорогому человеку. Не верила своему счастью: Паша снова обнимает, он рядом. Мы ни слова не сказали друг другу, молча легли в постель. Утром поговорили, решили начать всё заново, без моих излишних подозрений. Вроде помирились, вроде опять вместе, но отношения были уже не те.

Кстати, за слово «спич» я сделала сыну выговор. Смотрю старые и самые последние записи Михаила Николаевича. Зрительные залы забиты молодыми людьми. Он не столько высмеивает, сколько показывает свет в конце любого, даже самого мрачного пути. «На мои концерты ходит много молодёжи. Их цепляет то, о чём я говорю. Им так осточертели родители, которые копят золото.

Бабушка ещё больше сникла. Впрочем, её пригласили войти внутрь, я поставила сумки. Она села на лавочку, опустила голову, мне её стало ещё жальче. Полицейские занялись своими делами. Я вышла на свежий воздух, было тяжело на сердце. Никак не могла выкинуть старушку из головы и решила сделать ещё одну попытку ей помочь. Пошла на станцию искать бабушкиных родных.

Дело было летом. Что ни говорите, а жара затормаживает восприятие. Итак, уже много дней столбик термометра колебался около тридцати. Утомлённые солнцем, мы вяло тянулись на работу, в магазин… Утром я пришла на рынок к открытию, из-за жары уже объявили оранжевый уровень опасности, а столбик термометра полз вверх. Там и сям продавцы поднимали жалюзи, развешивали и раскладывали товары.

В старости люди одиноки. Капитану было ещё далеко до старости, но когда он увидел опустевший вокзал, пришло тоскливое ощущение, что заглянул в собственную старость, где отныне уже не будет ни знакомых, ни сослуживцев, ни друзей и любимых женщин. В зале ожидания осталась одна мывшая полы уборщица. Тряпка на её швабре моталась из стороны в сторону, руки и полы длинного синего халата тоже мотались, и казалось, что вся её фигура...

После игры собирались на берегу узкой извилистой заводи, разводили костёр. Никогда не забуду запах дыма тихим ясным июльским вечером, когда на небе высыпали звёзды и над водой мелькали быстрые тени летучих мышей. Кажется, с мышей в тот вечер и начался разговор. Мой друг Серёга, наш основной форвард, бросил фразу: «Вампиры!» Я любил разные страшилки и стал возражать.

Призвание – такая загадочная штука… Человек, сам не зная почему, собирает характеры, запоминает какие-то явления, систематизирует это в свою внутреннюю библиотеку… А потом это во что-нибудь выливается. Так же и я: смотрел, как мой сосед, который был директором совхоза, сначала сжигал сталинские тома, потом – хрущёвские… Это откладывается в памяти. Поэтому – ну да, профессия актёра, по всей видимости, во мне сидела, когда я ещё не знал, кем стану.

Место нам подсказали действительно урожайное: москвич Валера даже без комбайна насшибал двухведёрный рыбацкий ящик-«шарманку». А уж мы-то с батей волокли по большому берестяному пестерю. Пестерь вмещал, пожалуй, целых три хороших ведра, лишь бы лямки выдюжили, не порвались. (Маленьких детей, уродившихся крепышами, кровь с молоком, у нас так и называли: «Ну ты и пестерь растёшь!»

Две дочери очень известного и влиятельного в городе бизнесмена обучались в этом клубе верховой езде и брали лошадей на прогулки и на выезд. Как и многие дети таких родителей, они жили в параллельном мире, наполненном достатком, роскошью и сомнительными удовольствиями. В мире без запретов и ответственности. Старшая предпочитала прогулки с Арамисом, а для младшей держали наготове лучшую лошадь клуба.

Ладно дети. Есть одна бабушка, из постоянных покупателей, придёт в день пенсии, наберёт продуктов три-четыре пакета, оплатит, сложит всё в тележку, осмотрится – и пошла с нею на выход. В первый раз подумали: может, её на улице машина ждёт. Оказалось – нет, нам потом эту тележку другая покупательница прикатила. Во второй раз уже продавец за бабушкой вышла и просто шла позади, посмотреть, что будет дальше.

Неужели теперь все сыновья такие? Вот Юлия Игоревна живёт со взрослым сыном Андреем, его женой Светланой и внуком Максиком в собственной трёшке. Раньше там жил ещё её муж, отец Андрея, но спился и был выставлен вон. И практически каждый рабочий день у нас начинается с рассказов Юлии Игоревны об очередных выходках невестки.

На всю жизнь рояль остался для Магомаева не только «орудием труда», но и своеобразным индикатором: по вибрациям струн певец проверял состояние своего голоса. Открывал крышку рояля и пел несколько музыкальных фраз. Если струны отзывались звонко – значит, всё в порядке, если же начинали выдавать нечистую вибрацию – «золотым» связкам пора дать отдых.