Лето уже кончается, торопится, дарит нам свои последние подарки. Выйдешь ночью на улицу, поднимешь голову, а на иссиня-чёрном небе густая серебряная россыпь звёздной пыли. Только кажется мне, что в детстве её было больше и сверкала она ярче.

Такой же вот ночью возвращались мы с дедушкой по реке с рыбалки. Он правил одним веслом баркас по тёмной ночной воде, я сидел на носу и затаив дыхание смотрел на эти звёзды, слушал, как журчит вода под днищем и плещутся в лодке вынутые из вентерей караси-сковородники. Тоскливо кричат совы на деревьях, ухают с берега в речную глубь хвостатые бобры, да сверкающими брызгами выскакивает из-под весла рыбья мелюзга, спасающаяся от подводных хищников.

Я поднимаю взор к небу и вижу, как высохшая осина толщиной с мою ногу медленно начинает клониться и опускается прямо на нашу лодку. Я даже не успеваю вскрикнуть, как она падает, стукает своей вершинкой меня по макушке и придавливает ко дну баркаса. Дедушка ругается, одним движением весла тормозит лодку, рукой вытаскивает меня из-под дерева и отправляет его за борт. Затем, поднимая бурлящую волну, он снова гонит баркас вперёд, к берегу, где небольшой оранжевой искрой мерцает огонёк костра.

Оживлённый таким событием, я выпрямляюсь на носовой скамейке и начинаю сочинять для бабушки захватывающую историю. Про то, как дерево чуть нас не опрокинуло и не потопило, но мы с дедушкой ловко выправили и ушли от страшной опасности.

Дедушка некоторое время жуёт свои седые усы, а потом тихо говорит мне, словно ему удалось прочесть мои мысли:
– Андрюшка… Ты это… Бабке не гутарь ничаво про то, как табе по макушке-то осиной… А то ить она, бабка-то, об мою голову такой же дрючок обломает… А ты тада со мной враз отплаваешься…

Придавленный суровой правдой жизни, я даю слово. А дед резким рывком весла выбрасывает баркас на берег. Прошуршав смолёным брюхом по траве и береговому илу, он точно останавливается возле своего прикола. А дедушка спрыгивает на берег, подтягивает его за цепь и начинает выбрасывать весло, брезентовый черпачок, карасей и сумку с разными рыбацкими причиндалами.

Я также ступаю на нагретую днём сухую землю, пыльная лебеда щекочет ноги, а с горы ко мне тянутся ленты серого тумана. Костёр близко, совсем рядом. Возле него сидят трое деревенских мужиков в кургузых пиджачках и потёртых кепках. Над огнём кипит и булькает котелок, сделанный из старого ведра, один шевелит палкой угли, второй опускает в варево нарезанную картошку.

– Здорово, папаня Серёжа, – слышу я сипатый голос. – Как улов?
– Маненько взяли. Брехать не буду. С рыбой…
– Садись с нами вечерять.
– С малым я… Бабка хватится.
– Малой ушицы пока похлебает, а мы по стаканчику, для сугрева.

Дедушкин горбатый нос уныло нависает над усами. Он морщится, крутит головой и всё же присаживается к огню. Меня устраивают рядом с ним, на чьей-то постеленной дерюжке, суют в руки закопчённую миску и ложку с гнутым черенком. В чашку наливают пахучего огненного хлёбова, кладут на колени ломоть чёрствого хлеба и приказывают:
– Лопай горячего. На реке ночью первое дело. И не боись, костей нету. Рыбу в марлечке варили.

Я глотаю первую ложку. Уха и в самом деле необыкновенно вкусна, жирна и ароматна. Молодой вихрастый мужик с жёлтым бельмом на глазу говорит:
– Главное, в уху лишнего ничего не класть. Картохи совсем малость. Она в себя аромат вбирает. Пшена горсть, да зелени, можна перца чуток.

Пока я, обжигаясь, глотаю ложку за ложкой, на постеленной тряпице появляется большая бутыль мутно-серого стекла, заткнутая деревянной пробкой. Рядом с ней ставятся щербатые дюралевые кружки без ручек. Сипатый командует:
– Разливай, Митяйка.

Одноглазый с гулким хлопком вытаскивает пробку, Сипатый тем временем что-то рассказывает дедушке:
– И вот приходит ко мне Володька Мосей и гутарит… Куды ты, етит твою мать…

Он хватает за руку бельмастого. Тот замирает в недоумении.
– А? Это… А чего?

Третий, ранее молчавший, сверкает железными зубами и говорит:
– Мы чё, спешим? Нет. Лей по половине.

Булькая, льётся пахнущая свёклой жидкость. Мужики и дедушка берут кружки тёмными узловатыми руками, похожими на коряги. Они, зажмурившись, льют в пересохшие от жажды горла вонючую жидкость. Я вижу, как у дедушки на морщинистой, заросшей седой щетиной шее дёргается кадык следом за глотками. Он первый ставит пустую кружку. Из закрытых глаз брызжут слёзы. Нос и усы съезжают к подбородку. Он некоторое время крутит лысиной, а потом с трудом выдавливает:
– Ну… Ну… Ну и хорош…
– Веркин, свекольный, – объясняет фиксатый.

Все четверо лезут ложками в ведро с ухою. Пар поднимается в небо и спутывается с космами тумана.

– Рыбу-то исть будем?
– А как жа… Иде она?
– А вона. Мы её от муравлёв Митяйкиными портками прикрыли.

На траве расстилают марлю с кучей рыбной мелочи. Ерши, плотвички, подлещики. Мужики принимаются за еду. Бельмастый снова льёт по кружкам самогон. Сипатый опять принимается за рассказ:
– И вот надысь приходит ко мне Володька Мосей и гутарит…

От костра, сытной горячей пищи и позднего времени меня начинает клонить в сон. В полудрёме вижу лохматых темнолицых мужиков, выбирающих рыбу, сидящего по-турецки дедушку, и они кажутся мне похожими на тех разбойников, которые в старые времена промышляли на Битюге и делили на берегу добычу. Глаза мои слипаются, я укладываюсь на дерюжке и проваливаюсь в какое-то небытие. Последнее, что я вижу, – это затёртый пиджачок, которым меня кто-то укрывает.

Сколько проходит времени, не знаю, только вижу через чуть приоткрытые глаза прогоревший костёр, что мерцает багряными углями, переместившуюся на две моих ладони по небу Луну и бутыль с самогоном, почему-то снова полную. И слышу голос Сипатого:
– И гутарит мне Володька Мосей…
Но, видно, не судьба была мне узнать, что же такого важного хотел ему сказать Володька Мосей, так как я снова провалился в сон.

Кто-то тормошил меня за плечо. Я открыл глаза и увидел над собой тёмное лицо дедушки с белыми густыми усами. От него крепко пахло луком, рыбой и сивухой.

– Вставай, внучок, домой пора. Притомил тебя старый хрен…

Я поднялся. Костёр ещё слегка курился дымом. Над рекой висел серый плотный туман, похожий на кисель. Мужики уже сидели в лодках и отгребали от берега. Лишь только фиксатый бросал в свой баркас рыбацкие снасти.

– Покедова, папань Серёж, чую, сегодня улов возьмём немалый! Жопой в рыбе будем сидеть!
– Вы там энта… Поглядывайте… Вон какой туман-то…
– Ничаво! Самое чё надо. Рыбнадзор не узырит.

Лодки скрылись в темноте. Мы с дедушкой побрели в гору. Он нёс весло, вентеря и другие снасти. Я тащил сумку с карасями. Было свежо и бодро, но дедушка пошатывался и клевал своим хищным носом. «Да он же пьяный!» – сообразил я. И тут дедушка мягко опустился на землю посередине горы, положил ладонь под голову и закрыл глаза.

Я беспомощно топтался рядом. Что делать? Ночь же, вокруг кузнечики громыхают в сухой траве, внизу от реки заливаются ночные птицы, а мы-то одни. Никого рядом.

Сначала я попытался разбудить деда. Но тот отмахивался, чмокал во сне беззубым ртом и пыхтел в белые пышные усы. Я стал трясти более настойчиво.

– Вставай, деда! Мильтон идёт!

На что он, не раскрывая глаз, неожиданно ясным и трезвым голосом ответил:
– Будя брехать! Откуда тут мильтон возьмётся?
– Дед!!!
– На хрен надет! Отвяжись. Я сплю.

В отчаянии я опустился на сухую, нагретую за день землю. Что делать? Бросить всё и бежать домой к бабушке? Но по дороге нужно миновать одну ярушку, где по ночам собирались ведьмы. По крайней мере, я так слышал от бабушки. Вдвоём с дедом я бы её одолел, но один… Это было выше моих детских сил. Да и не мог я, ну никак не мог бросить на дороге дедушку! Поэтому прижался к посапывавшему своему дедуле и уставился на ночное небо, усыпанное моросью звёзд. Захотелось поднять голову к скалившейся Луне и завыть, подобно бродячей собаке.

И тут я услышал тихие шаркающие шаги. К нам медленно шла спускавшаяся с горы бабушка. Она приближалась неотвратимо, как рок, как судьба, и в руке держала гибкую вишнёвую хворостину. И голос её не сулил ничего хорошего.
– Андрюшка! Ты чево тут делаишь, а? А иде этот старый греховодник? Ай напился?

И тут дедушка с неожиданной прытью вскочил на ноги и совершенно ясным и трезвым голосом ответил:
– А вот и неправда ваша, Марья Семёновна, совсем и не пьяный я вовсе…

И быстро, делая, однако, вокруг бабушки широкую дугу, ни капли не пошатываясь, пошёл домой резвой рысью.

– Ишь, как чешет, старый анчутка, гля, только тапки сверкают.

Бабушка подобрала брошенные им снасти и недовольно меня спросила:
– Ты что домой-то не шёл? Ай сдурел совсем вместе с этим анчихристом?
– Бабуня, да я же думал…
– То-то вот и воняло от того, что ты думал!

Я заныл от обиды. Но бабушка тут же прижала меня к своему боку сильной мозолистой рукою, поправила платок на голове и мирно произнесла, сбиваясь от пережитого волнения, на совсем уж древний, деревенский говор, путая буквы «ц» и «ч».

– Пошли до двора, внуцок… Цёрт с ней, с рыбой этой. Я сегодня в магазинке селёдку купила, жирнаю! Расхорошаю! В цугунке на столе стоит. Цичас с тобой поедим, да и спать. А дед нехай голодный дрыхнет, коль самогону налопался!

И я прижался к тёплой бабушке, пахшей недавно испечённым хлебом, душистыми лесными травами и таким добрым, домашним уютом. И мы прошли с ней через совсем уже не страшную ярушку. А сзади над туманным лесом вовсю занималась ранняя летняя заря.