Никто не торопится в Торопец. Кто вспомнит о городе, спрятанном в лесу? Только партизаны. Недаром в годы Великой Отечественной в здешних лесах находился штаб трёх партизанских «фронтов». Ныне кому придёт на ум посетить сторону, лишённую столичного блеска, полную воинственных теней прошлого?

Торопец – это недоумение. Сон и канитель. Где он? За Псковом или до? Какая разница – медвежий угол. Большие дороги обходят его стороной. А старые, те, что сотни лет соединяли его со столицами, имеют хитрость необычайную, они ведут в никуда. Всем своим возрастом, историей и горбатым внешним видом они грозят оборваться на полуслове и бросить вас на обочине. Они пугают своей безлюдностью и бесконечной изворотливостью. Поэтому путешественники мчатся напрямки в Ригу и Великие Луки. А город на озере Соломено живёт сам по себе.

Между тем Торопец – это подарок судьбы и баловень фортуны. Отнюдь не менее достойный внимания, чем какой-нибудь Зальцбург или Монте-Кассино.

Лишённый и грамма желания что-то кому-то доказать, я прибыл в Торопец по личному делу, имеющему признаки сердечной и оттого таинственной важности. Не всё я вправе рассказать. Тайны должны сохранять свои свойства до последних страниц. Но в Торопце приключения мои имели характер удивительный. Впрочем, приключениями, в строгом смысле, их назвать нельзя. Это были скорее знаки и символы, посланные с неба – дождливого и тёмного, – разгадка коих теперь составляет мою ежедневную пищу ума.

Въезд в город венчает обескураживающая вывеска.

«Сей дуб – есть семя от семени дуба, посаженного в дар городу благоверным князем Александром Невским».

Рядом с надписью путешественник наблюдает дерево. Скромное на вид, крайне молодое и довольно хилое для своей дубовой аристократической породы. Вы вынуждены признать в нём корни александро-невского дуба. Иначе Торопец вас не пустит за ворота. За всем этим скрываются плутовство, вековая тьма и партизанщина.

Первое упоминание о городе связано даже не с благоверным князем и его женитьбой на полоцкой княжне Александре. А с человеком ещё более удалённым в глубины истории Отечества.

Некий торопецкий купец, муж основательный и строгий, вдруг оставляет своё положение, раздаёт богатство и удаляется от мира в монашескую келью, под сень Киево-Печерской лавры. Там он вследствие неосторожности или неумеренных подвигов подвергается страшной болезни и почти погибает. Но святой игумен Феодосий Печерский выхаживает его и возвращает на путь покаяльной иноческой радости.

Так нам становится известен святой Исаакий Торопецкий. А всему остальному миру – город Торопец. Один другому задаёт навсегда тональность звучания. Ведь святость – тихий свет, с необъяснимой лёгкостью пронизывающий тьму веков.

Но на десять ангелов у нас сто десять бесов. С плохо скрываемой гордостью те же торопецкие исторические хроники повествуют на следующих страницах о том, что первый денежный кредит, взятый торопчанами у ганзейских купцов, был цинично и нагло не возвращён. И действительно, с какого ляду каким-то немцам возвращать деньги? Скандал, между прочим, приобрёл международный резонанс. И правившая тогда российская императрица Екатерина отправила комиссию в Торопец разобраться с ситуацией. Но комиссию встретили в Торопце настолько хлебосольно, что императрица получила изумительный по своей наглости ответ. Комиссия сообщала: так и так, матушка императрица, не обессудь, за время разбирательства все торопецкие должники скоропостижно скончались. И брать долг не с кого…

Екатерина выплатила кредит из государственной казны – 90 пудов серебра. А плутовской город наказала наградить чугунной медалью весом в те же 90 пудов. За «заслуги» перед Отечеством.

Медаль, к сожалению, не сохранилась.

Может, немцы спёрли из чувства мести?

Понятно, что с Торопцем ухо надо держать востро. Я и держал… Но случилась вещь совершенно обратная моим опасениям!

Прибыв в город, я огляделся. Вид открывался необычайный. Старая базарная площадь, разбегающиеся в строгом «екатерининском» порядке улицы, аккуратная набережная в двадцать шагов с востока на запад, озеро, соборы и церкви, кованые балкончики, памятники самолётам, фонари, переулки и кошки. Всё соответствовало русскому городу, пережившему девяносто пудов лихолетий. Горевшему от пожаров, междоусобиц и иноплеменных набегов. Взрывавшему в себе по временам и совесть, и стыд, и царей, и колокольни. Ставящему одинаковые памятники глупцам, святым и лиходеям. Красящему стены в невообразимо кичливые цвета.

Но что-то явно выбивалось из контекста.

Я закрыл глаза и открыл их осторожно, по одному. Ничего! И тут я увидел… утку. Она переходила улицу. Старая знакомая. Она только что плавала в озере с видом усталой курортницы – толстая скучающая дама в кокетливой соломенной шляпке и купальнике. Утка вышла на набережную, отряхнулась от воды и тем же виляющим «курортным» ходом, с лёгкой брезгливостью оглядывая окружающих, двинулась наперерез движению, в город…

И тогда я понял… Окна! Домики, окна и в особенности наличники на оных в Торопце имеют иной характер, нежели в других городах страны. Они толстые, кудрявые, помпезные, расписные, куртуазные, изящные и грубоватые. И самое главное – вкусные. Как вареники с вишней на хуторе близ Диканьки. Они выпуклы и красноречивы, как ватрушки с волоколамским творогом. Они прямо лезут тебе в глаза и рот, обещая неизречённую сладость. Как жирная утиная грудка с брусничным соусом. Откуда сие волшебство?

Одно слово – бароко-ко-ко! Ку-ку-купцы торопецкие могли позволить себе ещё с доекатерининских времён строить каменные особняки. Пётр Первый разрешил им торговать беспошлинно. Внутри хоромы не отличались от обычных крестьянских изб, но снаружи – сам камень говорил за себя. И появились на зависть сочные карнизы, и наличники с валиками, и полуваликами, и резьба, и узоры. И витийность, как стихи Гаврилы Державина. И красота, выпирающая наружу, как декольте барышень времён Очакова и покорения Крыма. И всё это сделало лицо города неповторимым.

Торопецкая архитектура вписала свою отдельную страницу в историю отечественного градостроения. И эта высокая барочность чудом сохранилась. И чудом продолжает жить, как ни в чём не бывало. Сообщая городу ничем не сдерживаемую интимность и уют.

И вот тогда со мной случилась странная и необъяснимая вещь – внезапно и резко у меня обострился слух. То есть я стал слышать человеческую речь на расстоянии, и настолько хорошо, что мне стало страшно. Как это обнаружилось?

Я имел неосторожность зайти в лавку винной продукции. (С какого бока ни исследуй новый город, а пройти мимо винного магазина значило бы обеднить и обескровить исследование.) Магазин, расположенный в старинных торговых рядах, был пуст, оставалось всего несколько минут до закрытия. За прилавками я мельком заметил трёх продавщиц, но, не отвлекаясь на них, обратил свой взгляд к витрине с бутылками.

– Водку не продам!

Голос прозвучал как выстрел в спину.

– Почему? – обернулся я.
– А потому что налоговая арестовала кассу на два дня. И теперь два дня, считай, ни вина, ни колбасы! – ответила одна из продавщиц.
– Ишь ты, – удивился я, – арестовали, как живую… Тогда я просто посмотрю.
– А что на неё смотреть? – задалась вопросом продавщица. – Глаза только попусту полоскать… Ты лучше вон на Таньку посмотри. Ей как раз жених нужен!

Застигнутый врасплох, я посмотрел на Таньку. Это была вторая продавщица. Высокая, с короткой стрижкой и совсем не целомудренным взглядом серых глаз.

– Я не могу… – сказал я, мужественно откашливаясь. – По причине многолетней занятости.
– Э… – протянула первая продавщица. – Так все говорят. Боятся мужики ответственности!
– Всё уже… Время вышло. Надо магазин закрывать, – закончила беседу третья продавщица.

Я вышел из винного с чувством стыда. Что само по себе ненормально… И вот, отойдя от двери несколько шагов, я услышал разговор, доносившийся сверху, со второго этажа. Из окна, похожего на картину в тяжёлом резном багете. Там была открыта форточка, но слышно мне было так, словно я сам находился в комнате.

– Слышь, Тань… А зачем тебе замуж? Не наелась разве? Ты лучше… гироскутер купи.
– Чё это – гироскутер?
– Штука на больших колёсах. Управляется только ногами, взад-вперёд. На авите можно купить за двенадцать тыщ. И катайся себе сколько душе угодно!
– Валь, неужели у меня всё так плохо?

Я удивился, что за пять минут принял участие в двух разговорах про двух Тань и на одну и ту же болезненную тему. И пошёл дальше. И здесь выяснилось, что я слышу в Торопце больше обычного.

Дело клонилось к вечеру. Воздух был прозрачен и тих. Площадь с торговыми рядами совсем опустела. К остановке подрулил городской автобус, забрал пассажиров и увёз их куда-то за реку. На краю площади, у сквера, стоял автомобиль «Жигули» с таксистскими шашечками на крыше. Возле него вели неспешный разговор двое мужчин. Расстояние между нами было метров сто. Но я слышал, как один говорил другому:
– Ты на провокации не поддавайся. Гни свою линию…
– Я и гну, – отвечал второй.
– А она?
– Она тоже гнёт свою линию.
– Да… Людка хитрая баба. Я с ней в шараге за одной партой сидел, натерпелся…

Что-то было не так с торопецким воздухом. Слышимость – сумасшедшая. Лучше, чем в Большом зале Консерватории.

Я свернул во двор, рядом с хозяйственным магазином, где крайне агрессивно рекламировали утварь для консервирования: «Наши банки – лучшие банки в мире! Ваши помидоры будут вам благодарны!» Но не успел пройти и нескольких шагов вглубь, как услышал голос из окна. И остановился как вкопанный. Потому что голос читал… постановление суда.

«В судебном заседании установлено, что гражданин, 1987 года рождения…»

– Это про сынка твоего, 1987 года рождения! – уточнил голос. – Дальше читаю:
«…освобождён из мест лишения свободы по отбытию наказания, в ноябре 2015 года поставлен на профилактический учёт в Торопецком… Имеет непогашенную судимость за совершение тяжкого преступления. Приговором суда в его действиях установлен опасный рецидив преступлений. После освобождения из мест лишения свободы на путь исправления не встал, а неоднократно совершал правонарушения, посягающие на общественный порядок и общественную нравственность… С учётом всех обстоятельств дела, характера совершённого преступления… сведений о ранее совершённых преступлениях и поведения, суд удовлетворил административный иск, установив в отношении гражданина административный надзор сроком на 6 (шесть) лет до 10 ноября 2021 года…»

– Вот так, мать… Надзор шесть лет.

Голос затих. В комнате воцарилось молчание.

Я же отправился дальше, понимая, что ни с того ни сего получил редкую способность, очень даже полезную в репортёрской профессии. И этой способностью необходимо пользоваться на всю катушку. Пока не отняли…

Следующий дом был кирпичный, неоштукатуренный, с ломаной крышей и трубой, из которой вился лёгкий коричневый дымок. Одно окно на втором этаже было полуоткрыто. Я встал под ним и уже внаглую принялся слушать. Похоже, кухня. Люди сидели за столом вполне мирно, ложки с вилками звякали по тарелкам. И вдруг женский голос начал спрашивать, а мужской отвечать.

– А если война, ты пойдёшь?
– Конечно.
– Бросишь и детей, и меня?
– А куда ж деваться? Такое дело…
– Ты всегда был эгоистом! Думаешь только о своём. А мы – подыхай?
– Так нет же войны. Чего ты завелась?
– Не трогай меня! Даже не подходи…

«Поживи с такой чувствительной, с ума сойдёшь», – подумал я. И в этот момент из домика напротив кто-то громко, решительно вздохнул и произнёс:
– Эх! Если уж толстеть, так от хороших пирогов! Никита, ставь чай…

Что мне оставалось делать? Торопец буквально топил меня в своих звуках, доносившихся из открытых ставень, окон и форточек. Город каменных избушек с наличниками императрицы Екатерины тихо доживал обычный вечер. Гроза и дождь, всё прошло. А мне казалось, что я угодил в половодье, и лодка моя без весла, и несётся неизвестно куда-то. Дворами и закоулками я вышел на улицу, названия которой не помню, но прямо передо мной возвышался каменный собор, украшенный в ряд изразцами с «боженятами» – ангелы с крыльями и огромными детскими глазами. Чуть выше, в стене, сиял изразцовый Спас. А тротуар, идущий вдоль стены храма, заслонял огромный жасминовый куст. Я слышал его запах за несколько десятков метров. И подумал вдруг: «Не хватало, чтобы жасминовый куст со мной заговорил».

И он тут же заговорил. Голосом цапли и собаки. Квохт и лай. За голосами показались два странных типа. Короткий и длинный. Без сомнения, оба были городскими сумасшедшими. Короткий весело лаял по-собачьи. А длинный отвечал ему по-птичьи. Громогласные и безобидные «дурачки» шествовали по улице, радуясь чему-то своему. Я нигде не встречал, чтобы блаженные ходили парами. Они прошли мимо меня, словно не замечая. Но потом тот, что был меньше ростом, обернулся и, не снимая идиотской улыбки с лица, произнёс:
– Слышь, солдатик… На озеро иди, а на Малое Городище не ходи!
– Почему? – удивился я.
– Потеряешься…

«Солдатик» и так потерялся в этом городе, куда ещё-то? Значит, было куда.

Зелёный деревянный дом в четыре окошка смотрел на собор с «боженятами». А дощечка на стене гласила, что в этом доме провёл своё детство патриарх Тихон (Беллавин). Заборчик был сломан. Я обошёл дом вокруг. Траву здесь не косили. Старая яблоня сгибалась под тяжестью яблок, ещё зелёных, не зрелых. «Не выдержит, – подумал я. – Маленький Тихон каждый день видел этих ангелов-«боженят». А теперь и я их вижу…»

Не Бог весть какая глубокая мысль. Но именно она зримо и просто соединяла меня со Святейшим.

Я вернулся на улицу через калитку. И пошёл вдоль каменного дома с балконом. В этот момент в первом от двора окне громко и стройно запели, а во втором подхватили. Молодые девчонки пели песню Константина Кинчева. А сам он звучал в колонках магнитофона.

– Сделай погромче, – попросил голос из глубины комнаты.
– Не могу. Бабушку разбудим.
– А когда тортик будет?
– Когда Семёнов решится Зою поцеловать.

«Это никогда не кончится», – подумал я.

Ночью в открытом окне гостиницы «Торопа» я слушал сводный хор Соломенного озера. Чайки и жабы. Какой-то безумный торопецкий дирижёр соединил их в ансамбль. О чём пели? Затрудняюсь сказать.

Но они как будто звали меня к себе…

Утро следующего дня было пятницей. И в городе открылся рынок. Всё богатство снеди, зелени, бакалеи, орудий труда, предметов нехитрого быта, без которых не бывает никакого быта, галереи пёстрой одежды от фуфаек до подвенечных платьев, деревянные грабли и старые раненые медные самовары – всё высыпало на базарную площадь и укрыло её лоскутным праздничным одеялом.

Я наблюдал за всем этим из окна второго этажа городской кофейни, расположенной, конечно, в особняке середины XVIII века с винтовой лестницей внутри круглой башни. Кофейня предлагала кофе и свежую выпечку, а к 12 дня и обеды. В зале я был один. Ценителей раннего кофе в городе, кроме меня, не нашлось. Только за деревянной загородкой, где начиналась кухня, слышна была возня, и усталый женский голос повторял одно и то же: «Ты можешь посидеть спокойно или нет?»

Я же сидел у раскрытого окна, представляя собой академическую художественную картину в стиле рококо – «провинциальный мещанин, вкушающий утренний кофе и ватрушки в г. Торопце». Прямо подо мной, на тротуаре, располагались торговки всякой всячиной. Включая свежую рыбу и торопецкую клубнику цвета тёмного бордо. И вдруг так захотелось мещанину отведать торопецкой рыбки на завтрак, что он немедленно свесился из окна и поинтересовался:
– Почём пескарики?
– Это окуньки, – ответила одна из торговок, задрав голову кверху. – По сто пятьдесят отдам.
– Дорого, мать. Окуньки твои мелковаты.
– Зато сладкие, как изюм! Так ещё к рыбе в придачу пару носков, новых, турецких…
– А носки мне зачем?
– Мужчине всегда нужны носки. Что я, не знаю?.. Твои, небось, давно пора менять.

Замечание звучало довольно фамильярно и даже грубо. Но мещанин проглотил пилюлю. Тем более что она была пилюлей правды. А во всех справочниках о городе рассказывается о необыкновенной торговой сметливости торопчан, умеющих продать что угодно. И кому угодно.

– Только где мне её жарить? – вслух задумался я.
– Так в кофейне Людку и попроси…
– Кто это – Людка?

И тут раздался голос из-за деревянной загородки за моей спиной:
– Это моя мама.

Я обернулся. Голос из-за перегородки произнёс:
– Она вкусно готовит. Когда у неё хорошее настроение.
– А сейчас у неё какое настроение?
– Хорошее. Сестру и братьев тётя Анжела забрала в деревню погостить. Только я остался. Потому что болею.
– Так болеешь, что и показаться не можешь?

За перегородкой заёрзали на стуле.

– Мама не разрешает разговаривать с незнакомыми.
– То-то ты со мной болтаешь без умолку.

Голос притих на мгновение и затем произнёс с укоризной:
– Вы же хотели насчёт рыбы узнать…

Я спустился вниз и купил у торговки десяток окуней, лоток клубники и пару нагрузочных турецких носков.

В зале кофейни меня встретила маленькая женщина. Ростом с десятилетнюю девочку. На ней был коричневый передник, а на голове коричневый поварской берет. Волосы на затылке убраны в тугую дульку. Лицо симпатичное, но очень хмурое. Такая одним взглядом из камня воду высекает. Людка, догадался я.

– Окуньки… – говорю робко. – Свежие… Пожарите?
– Нельзя у нас.
– Чего нельзя?
– Чтобы клиенты со своей рыбой.
– А мне говорили, что в Торопце всё можно, когда у вас… хорошее настроение…
– Кто говорил?
– Разведка за ширмой… Это, кстати, для него и для вас…

Сказал я и протянул лоток с клубникой. Маленькая женщина вздрогнула от неожиданности, но ещё больше нахмурилась.

– Эта разведка у меня получит! Пол-лета мне испортил… Ногу сломал на ровном месте. Теперь доглядывай за ним…
– Тем более клубнику надо есть, – сказал я.
– Эх! – произнесла маленькая повариха и посмотрела на меня снизу вверх, но так, как смотрят на мужиков-пропойц, с жалостью и презрением. Но жалости – больше.

И внезапно смилостивилась. Словно камень с дороги сдвинула:
– Ладно… Заведующей пока нет. Можно и пожарить. Но заплатите как за двойную порцию хека.
– Согласен! – обрадовался я.

Раненая разведка так и не показалась из-за перегородки. Всыпали ей, небось, горячей мамкиной рукой, пока я уплетал десяток свежих торопецких окушков с чесноком и лимоном. Поварихи же на кухне увлечённо обсуждали бандитский сериал «Свидетели», где старушка из бывших воровок украла собственную внучку ради выкупа…

А вечером, выйдя, наконец, на берег Соломенного озера, я нашёл старый буфет. Он стоял в кустах, словно оставленный кем-то случайно и ненадолго. Всем своим добротным и уютным видом говоря: «Не беспокойтесь, за мной скоро придут».

Дверцы в нём открывались и закрывались легко, и петли не скрипели. Он был пуст. И я никак не ожидал найти в нём хоть что-нибудь интересное. Но Торопец за моей спиной считал иначе…

В ящике для столовых приборов, под газеткой, закрывавшей дно («Советский спорт», сентябрь 1987 года), лежал вчетверо сложенный лист плотной бумаги. Я развернул его дрожавшей рукой. Это была грамота. Серп и молот, знамёна и пушки, синие чернила, размытая печать. И строчки – буднично и просто – о невозможном. «Гв. рядовому Куликову Василию Ивановичу за мужество и смелость, проявленные при штурме Берлина… Нач. штаба 1054 п. Шмелёв А.Н. 30 июня 1945 г.»

А на оборотной стороне грамоты от руки была оставлена другая замечательная и таинственная запись:
«Лера, я оставляю тебя Борису Леонидовичу. С ним твоя жизнь будет счастливее, чем со мной. И проще. Мы все понимаем это. Но я всё равно люблю тебя. Навечно твой В. Куликов. 4 апр. 57 года».

Над Соломенным озером плыли тучи и кричали чайки. А мне казалось, что я слышу, как бьётся сердце города Торопца.