Первое, что удивило меня в Михе, – любовь к малым формам. Всё-то у него было маленькое. На листочках размером со спичечный коробок остро заточенными огрызками карандашей он выводил крохотными круглыми буковками: «Майонез, печенье, 1 кг крупы, соль, тетрадка, стержень». Писал в столбик, в каждой строчке, с обеих сторон листочка. С одной стороны миниатюрный список продуктов, с другой – стихи или зарисовки, тоже очень маленькие, аккуратные до карикатурности.

Ещё у него были почти игрушечные кастрюльки, вместо чашек – пиалы, одна большая ложка и пять чайных, две вилки. Никаких продуктовых запасов, ничего лишнего: съел – купил, съел – купил.

Мясо Миха не употреблял. Точнее, не употреблял в трезвом состоянии и не покупал для себя, но в гостях всё же ел – там границы его религиозных и прочих убеждений раздвигались.

С религией у Михи было особенно сложно, ведь вера не бывает маленькой и уютной. Дело обстояло примерно так: Миха придумал удобного для себя бога. Разложил в голове по ячейкам справочник мировых конфессий и вывел универсальную формулу. Пока Миха был трезв, он казался светлым ангелом, истово любил весь мир и пытался помочь каждому, если это, конечно, не стоило денег и больших физических усилий. Но если Миха был пьян, с той же душевной отдачей он этот мир демонически ненавидел – вплоть до того, что бросался на своих возлюбленных с «розочками» из разбитых бутылок.

Иногда, если Миха совсем терял самоконтроль после приёма алкоголя на какой-нибудь вечеринке, он отходил в уголок, нашаривал под майкой собственноручно пришитый тайный карман, долго в нём копался, прикидывал, высчитывал, вздыхал, а потом – эх, была не была! – доставал самую большую купюру, пятьсот рублей, например. После чего тщательно застёгивал все свои одёжки, подходил к заставленному бутылками столу и громко, так громко, чтобы о его щедрости услышала вся вселенная, бил ладонью с фиолетовой бумажкой по столешнице. И все понимали: у Михи начался запой. Событие привычное, но ничего хорошего не сулившее.

Я забыла сказать – Миха был художником, плохим, но очень старательным. Он говорил, что чувствует в руках инопланетную силу. Но какая-нибудь мелочь всегда мешала ему передать эту силу полотну. Поэтому рисовал аккуратно, беспрестанно исправлял, дописывал, доделывал и в результате получал филигранное безобразие, которое можно было повесить разве что на выставке в сельском клубе.

Как-то раз на очередных посиделках Миха, залив в себя пятый стакан, признался мне по большому секрету, что бабка оставила ему неплохое наследство. А он перевёл рубли в доллары и разложил по книжкам.

– Но я не дурак, – говорил Миха, крутя указательным пальцем. – Ты думала, книжка – это сберкнижка? Нет! Островский «Как закалялась сталь», собрание сочинений Ленина, разные хрестоматии. Я их с собой привёз, в чемодане. А чемодан спрятал.
– Куда? – спросила я, надеясь развести Миху на полную откровенность.

Но он сунул мне под нос дулю.

– А вот хрен тебе! Знаю я вас, баб гадских. У-у-у, продажные!

В общем, тайну чемодана я тогда не узнала. Но предполагала, что это признание – не более чем демонический бред с экономическим уклоном, предвестник грядущих последствий.

А они всегда у Михи были одни и те же. Несколько дней он таскался по знакомым, рвал штаны, терял по дороге свои картины. Как всякий художник, он, с одной стороны, сомневался в своём таланте, а с другой – требовал признания. Поэтому, напившись, собирал в большую хозяйственную сумку свои полотна и ходил из дома в дом. Что-то дарил, что-то оставлял, что-то активно пытался продать случайным ночным знакомым. А поскольку жил Миха в ростовской Нахаловке, районе с довольно мутной репутацией, то часто был бит и однажды даже лишился переднего зуба.

– Пострадал за искусство. Так и умру непонятым, – рассказывал он, тряся маленьким кулачком. – Ну ничего, вы обо мне ещё заговорите!

Была у Михи и такая странность: он очень дорожил продуктами и боялся, что те пропадут. Поэтому если вечеринка начиналась у него дома и что-нибудь не успевали съесть, а вся компания отправлялась на другую квартиру, Миха доставал ещё одну сумку – спортивную – и аккуратно собирал в неё всё, от хвоста селёдки до кастрюли с борщом.

Аккуратно уложенные в сумку тарелки, баночки и чашки имели вполне приглядный вид. Но вот Миха поднимает сумку-самобранку и по привычке, как переносной мольберт, забрасывает на плечо. Тарелки звенят, гремят, из самобранки сочится какая-то гадость, крепко пахнущая рыбой и щами, Миха матерится, проклинает всегда виноватых баб за то, что много наготовили и испортили продукты, но всё-таки сумку с плеча не снимает. Так и идёт. В руке мешок с картинами, на плече сумка с помоями.

Это может показаться удивительным, но в нашей компании Миху любили, особенно женщины. У него была одна особенность, перекрывавшая и патологическую жадность, и запойные приключения, и многое другое, о чём лучше умолчу.
Миха был похож на мученика. Даже в самом тяжёлом буйстве он излучал энергию страдальца – казалось, всей своей жизнью искупает неподъёмные мировые грехи. И злые слова, и драки, и проклятия – всё это из-за глубокой боли, от которой он пытается избавиться.

– Жить тяжело. Уста-а-ал. Сдохнуть хочу! – завывал Миха. И женщины плакали, а мужчины трепали его по плечу:
– Ну, ты это, брат, хорош. Хорош, что ли…

Выход из запоя тоже выглядел величественно. На третье или пятое утро после первой рюмки Миха открывал глаза и произносил: «Сволочи!» Отворачивался к стене и снова засыпал. К этому моменту его штаны и рубашка были пропитаны перебродившим ароматом всего, что он таскал в спортивной сумке, а носки по плотности напоминали кожаные чешки.

Затем он просыпался глубоким вечером, собирал всё, что удавалось найти из своего кровного, молча клал в сумку и отправлялся восвояси.

Дня через два появлялся снова и теперь уже был похож ликом на ангела из детских книжек. Чистые длинные волосы, благоухавшие крапивным шампунем, свежая выглаженная рубаха, брюки со стрелками, в руках новый полиэтиленовый пакет.

Миха аккуратно снимал в прихожей обувь, проходил, садился за стол. Клал руку на руку, как ученик-отличник. Опускал голову, потом поднимал – смотрел в глаза хозяину квартиры, где ещё накануне он пытался совершить разгром с последующим самоубийством, и глубоким бархатным голосом произносил:
– Прости. Я – скот. Если бы мог хоть как-то компенсировать…

Тут бы хозяину сказать: «Мог бы, Миха, мог! Люстру купи, замени обивку двери, которую ножом изрезал! Пойди соседям в ноги упади – меня теперь почти выселяют!» Но вид у Михи был такой, что пострадавший брал его за руку, наливал чаю и говорил:
– Да ладно, Миш. С кем не бывает.

После этого Миха шёл в церковь и истово отмаливал грехи. Плакал, клялся, что никогда больше ни капли. И потом правда не пил, может, две недели или даже месяц.

Периодически у Михи появлялись субтильные анемичные девушки, любившие его так, как могут любить только русские женщины великих художников или поэтов. Очередная девушка некоторое время ходила с ним на все мероприятия. Со стороны этот семейный портрет выглядел так: в одной руке у Михи мешок с картинами, на плече спортивная сумка, в другой – прозрачная ладонь почти невесомой девушки, которой вскоре предстоит быть наречённой «королевой шалав».

С Михой мы познакомились в студенческие годы. А потом он окончил свой худграф, пару лет побуянил и пропал. Признаться, я думала, что тем или иным способом он вообще исчез, в смысле из жизни.

Но вдруг недавно на Большой Садовой меня остановил аккуратный гражданин. Плащ недорогой, но модный. Ботиночки начищены. Небольшая красивая сумка.

Я его не сразу узнала.

– Миха?!
– Михаил Александрович, – с улыбкой поправил он и посмотрел своим праведным взглядом.

Оказалось, Миха уже лет десять не пьёт. Однажды порезал-таки девушку, и это его наконец отрезвило. Девушка, впрочем, простила Михе лёгкое увечье и даже вышла за него замуж. В благодарность – то ли за прощение, то ли за брак – Миха закодировался. Признался мне, что иногда его такая тоска накрывает, что хочется шагнуть с балкона. Но потом отпускает.

Работает Миха не большим, но начальником. Картины писать бросил в тот же день, когда закодировался. И даже признал, что все они – мазня.

– Но самое главное! Самое! – Миха поднял вверх палец. – Я же квартиру в центре купил. И не какой-нибудь клоповник, а реальную трёшку в «сталинке»!

Я улыбнулась.

– Бабушкины миллионы из книжек пригодились?
– Откуда знаешь?

Михино лицо выглядело так, будто я сообщила ему о грядущем выселении.

– Ты же сам мне говорил по пьяни: бабушкины доллары лежат в собрании сочинений Ленина. Только место хранения чемодана не сдал.
– Фух, – Миха облегчённо рассмеялся. – Дурак я, конечно. Но кремень! Тех денег не хватило, потом часть пустил в дело – они, правда, не отбились, но я же ещё и копил. Со школы. Помнишь, у меня на кухне колесо от «Жигулей» стояло? Ты на нём сидеть любила. Там я деньги и хранил. Какой бы пьяный ни был, что бы ни случалось, никогда в этот энзэ руку не запускал.

Миха ещё долго рассказывал, как копил на новую жизнь, а я смотрела в его уже взрослые, но всё-таки по-прежнему ангельские глаза и вспоминала, что в любом состоянии он не позволял перемещать с места своё волшебное колесо. Мы ещё над ним подтрунивали, называли эту автозапчасть «золотым запасом».

Не ошиблись, оказывается. Ну и сукин ты всё-таки сын, Миха!