Подруга рассказала о том, как её отец, тогда ещё курсант военно-морского училища, проходил смотрины в потомственной ленинградской семье.

– Папе задали около сотни вопросов, касающихся истории Петербурга, Ленинграда, театров, музеев, выставок, учёбы, вредных привычек и планов на будущее. На все вопросы папа ответил блестяще, но семейный кастинг не прошёл. Знаешь, за что его забраковали? Он выпил чай, а потом достал ложечкой из стакана размоченную дольку лимона и съел. Это недостойно звания петербуржца! А родилась я потому, что мама ослушалась родителей и поехала вслед за папой на Северный флот. Там, в Западной Лице, под завывание метели, всё и произошло. Родители от мамы отказались. Отец ходил в автономки, мама ждала и растила меня.

Отец этой девушки стал адмиралом, но от перевода в Ленинград демонстративно отказался, служил в Севастополе, где накануне выхода на пенсию скоропостижно скончался. Мамины родители умерли, так и не простив дочь… Теперь у внучки нет родственников в Петербурге.

Вспоминая эту историю, думаю о том, что прожил в Ленинграде-Петербурге в общей сложности двадцать шесть лет, но могу ли называть себя петербуржцем? Учёба в элитном вузе, курсы повышения квалификации и новое становление в качестве сначала военного пенсионера, а затем писателя… Было непросто, даже очень непросто. Да, многое удалось преодолеть, заново утвердиться, да, меня приглашают на телевидение, на культурные мероприятия и встречи… Я знаю людей приезжих, прославивших Петербург и беззаветно его любящих, знаю и коренных петербуржцев, позорящих город самим фактом своего существования… Но я постоянно задаю себе вопрос: петербуржец ли я?

Метельным утром я спешил по Миллионной улице в Дом учёных на важное мероприятие. Опаздывать было нельзя. В густой колючей позёмке прямо на мосту через Зимнюю канавку я врезался во встречного пешехода. Это был старик в ветхой рыжей дублёнке и меховой шапке, из которой вылезла добрая половина шерсти.

– Юноша! – возмущённо воскликнул старик, поправляя идиотские круглые очки. – Юноша, куда вы несётесь в такую непогодь и таким аллюром? В Дом учёных? Вы учёный?.. А несётесь, как поручик Ржевский на ипподром!

Я опаздываю, но старик меня заворожил… Дорога каждая секунда, но я уже знаю, что он живёт неподалёку и каждое утро в любую погоду прогуливается вдоль Зимней канавки… И в январе 1942 года было точь-в-точь такое снежное утро, и он двенадцатилетним мальчишкой бежал домой, удачно отоварив продовольственные карточки. Отец на фронте, мама на заводе, в холодной квартире на Мойке больная бабушка. И как раз в это время за углом здания Эрмитажа, куда он собирался завернуть, разорвался артиллерийский снаряд.

– Представляете! Если бы я бежал быстрее и свернул раньше? Или немец выстрелил бы на две секунды позднее? Что это? Рок? Судьба? Там, на стене, до сих пор видны следы от этих осколков… Если не верите, можете пройти со мной и убедиться! До угла каких-то сто шагов!..

Но я правда опаздываю, для меня очень важно снять именно момент открытия конгресса и вступительную речь приезжего академика.

Старик опечален, но искренне желает мне успеха.

Облегчённо вздыхаю, бегу по мостику, заглатывая колючий снег, и вдруг останавливаюсь, оборачиваюсь и… прозреваю.

Именно прозреваю, хотя старика в снежном тумане уже нет. Но я вижу, и понимаю, и чувствую, что больше никогда не повстречаю этого чудака в круглых очках, засаленной дублёнке и облезлой лисьей шапке. Даже если приходить сюда по утрам, шансы встретить его снова призрачны в огромном городе. В конце концов, старик может просто не проснуться следующим утром. А конференций и конгрессов будет в моей жизни ещё несть числа…

С конгресса я тогда ушёл, исполнив дипломатический минимум информационной работы. Метель прекратилась, был пасмурный зимний день. Свернув за угол Эрмитажа, я увидел на стене здания те самые щербинки от осколков артиллерийского снаряда. Провёл по ним рукой, потом ещё и ещё. По пути в метро зашёл в подвернувшуюся аптеку и купил первый в своей жизни валидол.

Славик… Тот самый Славик из Мглы был потомственным петербуржцем. Однажды я спросил у Славика, когда в последний раз он оказывался на Невском проспекте. Славик поднял кверху небрито-нестриженую физиономию и, пытаясь вспомнить, по-волчьи завыл: «У-у-у-у-у-у-у!..» В самом деле, на хрена Славику Невский проспект, Фонтанка, Эрмитаж с Летним садом, когда рядом есть пара помоек, где можно разжиться стеклотарой и алюминиевыми банками, кухня клинической больницы, где сердобольные бабы всегда нальют похлёбки в пластиковый обрез из пятилитровой бутыли, да ещё прибавят горбушку белого хлеба, когда рядом есть круглосуточный магазин, где тётя Таня-Душечка торгует бурбоном и портвейном «Три топора», а если у Славика нет денег, тётя Таня «откроет кредит», ведь Славик действительно потомственный петербуржец и всегда отдаёт долги.

Любаша, супруга Славика, – урождённая псковская баба, выслужила две комнаты в коммунальной квартире на дворницком поприще. Славик был на Невском проспекте на выпускном вечере, когда окончил восьмой класс. Любаша вообще никогда не была в центре города, но считает себя стопроцентной петербурженкой, в отличие от «всякой лимиты понаехавшей». Странно, но меня Любаша за петербуржца признаёт, а вот мою жену Маришу – нет. Ну и пусть доктор, пусть получает второе высшее образование и защищает диссертацию. Лимита – она лимита и есть.

Мариша со смехом рассказала, как однажды вернулась с работы чуть раньше и, проходя по коридору, услышала пьяный разговор Любаши с соседкой.

– Окрутила Володьку эта краснодарская лимита-а-а-а, – горестно говорит Любаша. – А такой Володька мужик – умный, порядочный, не бедный и не пьёт! Мне б такого, а тут лимита эта…
– Так пусть он её выгонит! – советует соседка. – Пускай п…дует обратно в свой Краснодар, гопота этакая…
– Да как же я ему об этом скажу? – сокрушается Любаша.
– А просто. У тебя две комнаты в квартире, и у Володьки одна! Если поженитесь, у вас будет отдельная трёшка! Дармовая питерская трёхкомнатная квартира! Вот увидишь, Володька от такого не откажется. А эта пусть п…дует в Краснодар! Понаехали тут! Мужиков отбивают!

После непродолжительной паузы Любаша вздыхает:
– Как же! Она молодая… У этой не отобьёшь!
– А что, Вовочка, – шепчет мне ночью Мариша. – Дай мне с утра прощальный поджопник, и будет у тебя дармовая трёшка!

Помню, ещё заявился в квартиру участковый – сорокалетний майор с красным гипертоническим лицом, штрафовать Любашу за асоциальное поведение.

– Устал, милый? – говорит Любаша полицейскому, заполняющему на кухне протокол. – Утомился, по району бегая?.. Сам-то, небось, тоже лимита? Может, чайку?
– Я родился в Петербурге! – гордо ответил майор и, завершив протокол, спросил Любашу: – Штраф платить будем?
– Какой штраф, милый! – изумляется Любаша. – Нет у бабушки денег! У меня, между прочим, цирроз в предпоследней стадии. Я – инвалид! Я – петербурженка! А что пью – так жисть такая!.. У тебя, милый, тоже, небось, цирроз? Рожа-то вона какая красная.
– У меня нет цирроза, – сказал Любаше на прощание полицейский. – Но я рано умру. Я умру от общения с такими, как вы.

Спустя много лет узнал: родственники первой жены, узнав о моём грядущем появлении в составе их многочисленного урождённого семейства, разочарованно воскликнули: «Так он, оказывается, не ленинградец? И даже не иностранец!..»

Моя первая ненавидела белокаменный Севастополь хотя бы потому, что не представляла, как можно в мире жить где-то ещё, кроме Ленинграда. Когда спустя десять лет после развода у меня появилась невеста, двоюродная сестра бывшей супруги первым делом спросила моего сына: «Она петербурженка? Ах, нет! Ну, это несерьёзно!.. Нашёл себе Вова лимиту подзаборную… такую, как сам. Лимита к лимите…»

Помню, как вышла (наконец-то!) замуж тридцатилетняя коренная петербурженка Ира – институтская подруга моей первой жены. Вышла за ровесника и тоже коренного питерца Игоря. Едва закончился медовый месяц, выяснилось, что у Игорька обострился тщательно скрываемый его родителями маниакально-депрессивный психоз. Впрочем, родители парня обвинили во всех бедах молодую жену и её маму, к которым Игорёк переехал жить: дескать, пока мы сыночка холили и лелеяли, он был вполне компенсированный, на работу даже ходил, инженером трудился…

Родители Игорька были профессорами. Впоследствии я замечал множество выродившихся в городе профессорских, артистических, писательских и военных династий.

– Казалось бы, все условия у ребятишек есть – спецшколы, детские академии, секции, творческие и производственные студии, музеи, подготовительные курсы! – восклицает мой любимый профессор. – Ан нет, приезжают провинциалы и теснят их… И если бы не блат – убеждён: вытеснили бы на корню… Прав старина Дарвин, ох, прав!..

Любимый профессор преподавал у меня в академии хирургию. Он, как и я в своё время, «понаехал» в Ленинград из Белоруссии.

– С одной стороны, – рассуждает профессор, – город нуждается в свежих достойных людях, как больной в переливании свежей крови. Но современный мегаполис многослоен, и дурной крови в него вливают предостаточно.
– Спальные районы Питера и Москвы – тысячи маленьких «мухосрансков», – любит рассуждать мой друг-журналист Витёк. В качестве алаверды добавлю, что и коммуналки исторического центра – кладезь современных скелетов, ждущих своего пытливого исследователя.

В юности мы не просто любили Ленинград, мы были больны Ленинградом. «Моя любовь к нему – нервное, болезненное, незаконнорождённое дитя с необъяснимо сильным иммунитетом и прекрасными, настежь распахнутыми глазами», – напишет мне много лет спустя подруга детства и юности Оля.

Любовь к Ленинграду была бессознательной, безответной… Холодный, дождливый, ветреный город позволял нам любить себя, ничего не обещая взамен. Так поступает обожаемое божество – любимый актёр или актриса пользуются признанием миллионов сумасшедших почитателей, не допуская никого за кулисы.

«Князь города снисходительно и без всякого интереса поглядывал на своего бастарда, – продолжает Оля. – Да и меня он временами пугал своей холодной безответностью. Страсть к перемене мест и путешествиям вряд ли удержали бы меня в этом городе после выпуска из института. Однако позже я была готова на более близкие отношения с ним, но, увы, не сложилось…»

– Владимир, умоляю, никогда не произносите «Петроградка»! – убеждает меня добрый друг, живой классик, рождённая в Петербурге писательница и поэт. – Говорить нужно – Петроградская сторона! Так и только так!

В тот же день маршрутное такси, в котором я возвращался домой, съехало с проспекта в боковую улочку.

– Куда мы едем? – засуетились пассажиры.
– Едим Арсенальни, Минеральни! – объяснил водитель. – Объизжаем Кандрацки пробка!

Это означает, что безнадёжную пробку на Кондратьевском проспекте мы объезжаем по Арсенальной и Минеральной улицам.

– Еду с Лабика на Просвет, потом на Ваську, – информирует подружку по мобильнику девушка. Это означает, что с Лабораторного проспекта она едет на проспект Просвещения, а оттуда – на Васильевский остров.

А в Севастополе есть Остряки, Камыши, Хрустали, Хрюшка, Стрелка, Матюха. И в других городах много чего имеется.

– Я монтажник! Я слесарь! Я пролетарий! Я ленинградец! – с превосходством выговаривал нам на коммунальной кухне в курсантские времена пьяный сосед Вова по прозвищу Вавилон. Мы знали, что отец Вавилона – полковник, доктор технических наук, преподаватель артиллерийской академии, а мать его спилась и с отцом в разводе, и оба они – потомственные петербуржцы.

Когда мы с Маришей построили первую однокомнатную квартиру, то с удивлением узнали, что в нашей светлой стеклобетонной 25-этажной высотке на 1200 квартир урождённые петербуржцы не проживают вообще!

А мы были самыми «престарелыми» жителями этой новостройки, нашими соседями оказались в основном ребята 25–35 лет, все почти – менеджмент среднего звена, все в ипотеке.

Мы прожили в том доме три счастливых года и удивлялись – никто не выбрасывал мусор мимо мусоропровода, никто не курил и не плевал на лестничных площадках, не орал благим матом по ночам, не крал велосипеды и детские коляски.

Однажды белой ночью, когда Мариша с Верунчиком были у родителей на Кубани, я вернулся из ночного города счастливый, распахнул во всю ширь аквариум лоджии, достал из холодильника бутылочку ледяного новозеландского «Орка бэй» с хвостом синего кита, уходящего на глубину с этикетки… Сделав первый глоток, включил, ну конечно же, Роберта Майлза!.. И время остановилось, и вернул меня на грешную землю только звонок в дверь. На площадке, укутавшись в клетчатый плед, стоял взъерошенный ботан, лет тридцати, не более, – с виду типичный программист или системный администратор.

– Простите, – сказал ботан, – вы не могли бы сделать музыку потише, мне завтра рано вставать на работу.

И только тут до меня дошло, что баллады Роберта Майлза выплёскиваются в ночь далеко за пределы квартиры. Не успел я извиниться, как сосед с изменившимся лицом произнёс:
– Да это же великий мистер Майлз!.. А я со сна и не въехал!

Сидя на лоджии, мы допили «Орка бэй», приглушив, естественно, музыку, потом стали слушать кислотный электронный джаз японца Китаро и пить ароматный рейнский рислинг – за этим занятием нас застала молодая жена соседа. Расстались в шестом часу утра…

В Новый год во дворе нашего дома сияла огнями нарядная ёлка, и радостные жильцы, встретив в квартирах полночь, высыпали наружу поздравлять друг друга, пить шампанское и танцевать, и мы с женой смотрели на этот праздник с высоты четвёртого этажа со спавшим Верунчиком на руках.

Нынешний Новый год мы встретили в другом доме, с двадцатипятилетней историей. Первое, что увидел поутру, выводя из подъезда ушастого Макса погулять, – это винегрет в пене желудочного сока, извергнутый прямо на крыльцо. Вспомнились бравые слова знакомого генерала: «Манная каша, братцы, выходит легко, но винегрет – выходит красиво!»

Ещё через пару дней в дверь позвонил участковый, спросил, есть ли претензии к жильцам пятого этажа. Я уже знал: на пятом этаже коммуналка, и заправляет в ней «понаехавшая» из Карелии дама, а недавно к трём пьющим жильцам добавился «разведённый мужчинка», оставивший жене с детьми отдельную квартиру… Новый жилец попытался было приструнить соседей, и его «подрезали» хмельные гости. Мужчинка выписался из больницы, несколько дней прожил у соседки по этажу, а теперь где-то скитается. Вспомнилось моё не такое уж давнее прошлое.

– Вы бы его приютили, – в шутку посоветовал я одинокой соседке и услышал в ответ, что «урождённая петербурженка» делиться своей жилплощадью «с кем попало» не намерена.

В зимних сумерках мы бродим по Литераторским мосткам Волкова кладбища с внуком похороненного здесь же знаменитого академика (понаехавшего в XIX веке из села Самтредиа Кутаисского уезда, из смачной грузинской глубинки). Рядом – могилы Менделеева, понаехавшего из Тобольска, Павлова, понаехавшего из Рязани, и Радищева, понаехавшего из Саратовской губернии…

Чуть впереди помпезное надгробие урождённого ленинградца, реформатора «Новой России», застреленного в лихих девяностых, огромный врезавшийся в мёрзлую землю метеорит – куда там Радищеву с его скромной могилкой! Неподалёку от «метеорита» скромный памятник учёному-востоковеду Теодору Шумовскому, понаехавшему из Житомира, – автору стихотворной версии Корана, единственной официально признанной исламскими теологами! В молодости старик, кстати, сидел в одной камере с Николаем Гумилёвым по делу о белогвардейском заговоре, но чудом избежал расстрела… Гумилёв родился в Кронштадте… «Смешались в кучу кони, люди…» Но всё это – Ленинград, всё это – Петербург!

На нашем курсе морского факультета Военно-медицинской академии училось сто двадцать шесть человек, в том числе десятка три ленинградцев. В настоящее время в Петербурге нас более пятидесяти – среди них действующий академик, два члена-корреспондента Академии наук, полтора десятка профессоров и столько же докторов наук, банкир, профессиональный певец-баритон, поэт-композитор и писатель.

Может, и не зря мы сюда со всей страны понаехали?